Нелей ворчал: после бани и сытного обеда ему хотелось спать, а не бродить по раскаленным камням афинских улиц и площадей. Зато Никанор неудержимо рвался вперед и захлебывался от счастья: видно, не часто ему доводилось показывать своим гостям Афины, которыми он гордился так, будто сам создал их. Он останавливался у каждого здания, у каждого храма, замирал в восторге перед статуями богов и героев, тащил гостя, хватая его за руки, по крутым ступеням к новому Булевтерию и театру Диониса, забежав немного вперед и расставив руки, он остановил его даже возле лавки башмачника Симона.
- А здесь-то что? - спросил Нелей. - Три часа назад мы с господином были здесь. И тогда эта лавка принадлежала башмачнику.
- Да, да, да, - с готовностью согласился Никанор. - Теперь она принадлежит башмачнику, который привел вас ко мне. А прежде здесь работал Симон. Тот самый Симон, с которым так любил беседовать Сократ. Вот здесь, где я стою, торчали ротозеи и слушали речи великого мудреца…
На западной стороне агоры, у портика Зевса, Никанор тоже говорил о Сократе. И об архонте-басилевсе, который решал здесь свои дела. Но главным образом все же о Сократе, потому что философ любил бывать здесь и затевать споры с праздными афинянами. Здесь же, в одной из комнат портика, допрашивали Сократа, обвиненного в нечестии.
- Потом он принял яд в тюрьме, - кричал Никанор. - Вот она, эта тюрьма, за старым Булевтерием, - и он показал в сторону тюрьмы пальцем, а между тем другой рукой утирал слезы. - А вот здание суда, где его приговорили к смерти… И все плакали тогда. И Платон… А башмачник Симон…
У портика Пейсионакта Никанор снова вспомнил о Сократе. Но Аристотель уже не слушал его: он рассматривал картины Полигнота, изображавшие взятие Трои, битву Тесея с амазонками, переходил от одной картины к другой и думал о том, как, в сущности, прав поэт Пи́ндар; не только люди, но и целые поколения проходят, как неясные образы среди неожиданных сновидений.
Вот боги, вот герои, вот лавочники, вот рабы. Вот храмы, вот судилища, вот харчевня, вот игорные дома и ночлежки для нищих метеков. Все это рядом, все это перемешано, как черепки в разгромленной мастерской горшечника. Законы Солона, законы Писистра́та, законы Перикла… Тысячи законов высечены на кирбах. И сколько их еще будет? Сколько богов, столько и храмов; сколько законодателей, столько и законов; сколько людей, столько и мнений; сколько философов, столько и истин… Когда же будет один бог, один закон, одна истина?
Потом они поднялись на Акрополь и долго стояли у священных ступеней Парфенона.
- Вот образ порядка, создание чистого разума, - сказал Аристотель, продолжая думать о своем.
- Здесь хранятся все сокровища города, - не уставая говорил Никанор. - А там, - он указал на Эрехте́йон, - растет священная олива Афины, - прародительница всех олив, выросшая из камня.
- Где умер Фи́дий? - спросил Никанора Аристотель.
- О, Фидий! - воскликнул Никанор. - Платон, к которому ты пришел, называет Фидия демиургом, создателем и творцом.
- Где умер Фидий? - повторил свой вопрос Аристотель.
- Отсюда видна статуя Афины Парфе́нос, созданная вдохновенным Фидием, но не видна тюрьма, в которой он умер, не дождавшись суда. Его обвинили в хищении золота и слоновой кости, из которых он изваял богиню… Он принес Афинам вечную славу, Афины же хотели обречь его на вечный позор. Смерть Фидия и Сократа отольется кичливым афинянам слезами бесчестия…
- Ты о чем? - спросил Аристотель. Он взглянул на Никанора и не узнал его: лицо проксена было злым, глаза сощурены, губы плотно сжаты, как если бы Аристотель никогда не видел его восторженным и добродушным.
- Придет пора, - ответил Никанор, не глядя на Аристотеля, - многие поднимутся на Акрополь, чтобы увидеть Афины к лучах предзакатного солнца. - Он усмехнулся, и лицо его обрело прежнее выражение.
По мраморной широкой лестнице к Пропилеям все поднимались и поднимались люди. И по мере того, как все ниже опускалось солнце, все больше становилось людей в Верхнем Городе, они стояли в молчании и глядели на раскинувшиеся внизу площади и улицы Афин. Отсюда хорошо была видна агора, светящиеся розовым и лиловым колоннады нижних храмов и портиков, Одеон, пестрый изломанный ряд лавчонок в торговой части агоры, крыши жилых кварталов, почти черные в предзакатных косых лучах, В лиловой дымке одна вырисовывались башни Дипилона и Священных ворот. Обращенные к закату стены домов словно оторвались от земли, как вспугнутые чайки, и уже парили над черными и спи ими тенями.
Слава в Стагире - пустой звук, слава в Пелле - лишь отблеск славы, слава в Афинах - подлинная слава. Аристотель желал последней и стремился к ней.
- Афиняне горды, - рассказывал Аристотелю проксен. - И кажется, не в меру хвастливы. Для всех чужеземцев у нас одно имя - метек, себе же мы избираем имена, которые ставят нас рядом с богами. Мы полагаем, что вся земля - для нас. И что сделанное другими лишь тогда приобретает цену, когда достигает Афин. Страны, имеющие золото, богатеют, когда везут его в Афины. И те, что имеют медь, железо, лес, - тоже. И вся мудрость земли стекается в Афины - здесь кладезь мудрости, из которого черпают ее достойные.
Мимо Пестрого портика они проходили уже в сумерках. Торопились, чтобы попасть домой до наступления темноты. Более других настаивал на этом Нелей. Аристотель не возражал ему, а Никанор, догадываясь, что пугает Нелея - Нелею в каждом прохожем мерещился ночной грабитель, - посмеивался и, кажется, нарочно стал прихрамывать и плестись позади.
- Послушаем, - сказал Никанор, когда они оказались у Пестрого портика, откуда доносились голоса споривших. - Здесь собираются наши нынешние философы… Не те, что в Академии Платона, но тоже очень-очень мудрые люди.
- Придем завтра, - стал было возражать Нелей, но Аристотель остановил его и сказал:
- Послушаем.
Они не сразу уловили суть спора, хотя и подошли вплотную к говорящим, сидевшим и лежавшим на каменных скамьях.
- Все соответствует разумному - и это истина, - заговорил тот, что сидел спиной к Аристотелю, - широкоплечий и, судя по всему, высокий афинянин. - И с этим, кажется, все согласились. И вот, следуя этой истине, как можно говорить о шести лапках? Допустим, что лапок шесть, тогда надо утверждать, что с каждой стороны по три. Так?
- Так, - ответили ему несколько голосов.
- И вот что получится, если это так: муха должна с каждой стороны всякий раз, чтоб не упасть на бок, опираться на две лапки. Не станете же вы утверждать, что она будет опираться только на одну лапку?
- Не станем, - согласились другие.
- Значит, - голос философа зазвучал с особой торжественностью, - значит, она опирается одновременно на две лапки с каждой стороны. И стало быть… Следите за моей мыслью! И стало быть, она опирается одновременно либо на первую и последнюю, либо на первую и среднюю, либо на последнюю и среднюю. Обратите внимание: средняя лапка работала дважды. Дважды! Тогда как первая и последняя - только по одному разу. Это неразумно, потому что средняя лапка быстро устанет! Если это будет не средняя, то либо первая, либо последняя.
- О чем они? - шепотом спросил у Аристотеля Нелей.
- Помолчи, - попросил Аристотель.
- И вот вывод! У мухи не шесть лапок, как здесь говорил Гиппа́рх, а восемь. Восемь! Не по три с каждой стороны, а по четыре! И тогда муха опирается поочередно на пару лапок с каждой стороны!
Присутствующие зашумели, одни - поддерживая говорящего философа, другие - возражая ему.
- А мне кажется, что у мухи все-таки шесть лап, - сказал Нелей, трогая Аристотеля за локоть. - Жаль, что уже темно: можно было бы поймать муху и сосчитать…
- Разум дан человеку для того, чтобы кратчайшим путем достигать истины, не занимаясь пустяками, - ответил Аристотель. - Глупец станет отрывать мухе лапки, чтобы сосчитать их, мудрец лишь силою разума и мгновение ока найдет истинное число…
Они остались бы еще, но философы прекратили спор сразу же, как только кто-то из них объявил:
- Диафо́нт уже давно ждет нас у Трифе́ры! У прекрасной Триферы! Самый щедрый из всех Диафонтов!
Все вскочили с мест и шумною толпою углубились в темноту ближайшей улицы.
- Трифера - самая дорогая флейтистка, - объяснил Пикапор. - Она сто́ит две драхмы. Там всегда подают хиосское вино, - вздохнул Никанор. - Каждый день астиномы бросают жребий, чтобы определить, с кем из богатых афинян будет прекрасная Трифера.
- Нельзя ли и нам пойти к ней? - спросил Аристотель. - Я уплачу за вино и за пищу, которые принесут к ней твои рабы, Никанор.
- Господин, - испугался Нелей. - Что ты говоришь, господин? В нашей Стагире, где каждый знает каждого, не любят параситов. Здесь же, где тебя никто не знает…
- Это не так, - возразил Никанор. - Среди тех, кто сейчас отправился к Трифере, мой юный друг Эсхи́н. И если я могу пойти к Трифере по праву друга Эсхина, то Аристотель может пойти к ней по праву моего друга. И значит, никто не назовет его параситом.
- Тогда к Трифере! - обрадовался Аристотель.
- Да, - сказал Никанор, - но сначала домой, чтобы отдать распоряжение рабам, которые пойдут с нами, мой юный друг. И деньги твои, конечно, не при тебе…
- Аримнеста, если помнишь, наставляя тебя, говорила, чтобы ты не ходил на пиры к гетерам, - напомнил Аристотелю Нелей. - И если ты прокутишь деньги, как мы будем жить, господин?
- Успокойся, - сказал Аристотель. - Забудь обо всем, что говорила тебе Аримнеста. Теперь ты должен делать только то, что говорю я! - повысил он голос.
- Да, - склонил голову опечаленный Нелей. - Конечно.
Пир у флейтистки Триферы, устроенный для друзей Диафонтом, еще не начался, когда Аристотель и Никанор, сопровождаемые рабами, несшими амфору вина и корзину с фруктами, постучалась у ворот ее дома, над которыми были зажжены факелы.
Никанор - проксен македонский с другом Аристотелем из Стагиры, - представился Никанор, когда появились рабы-привратники. - Приглашены Эсхином, другом Диафонта.
Их тут же пропустили во двор, освещенный кострами, разложенными под треножниками, на которых стояли, извергая ароматы, котлы и жаровни. Под навесами, справа и слева, у кухонных столов толпились, стуча ножами и гремя посудой, повара, Аристотель успел увидеть на одном из столов тушу огромного кабана, другие были завалены фруктами, овощами. У входа в дом стояли, прислоненные к стенам, амфоры. Девушки у алтаря Зевса Геркейского плели венки для гостей - из фиалок, сельдерея, мирта и плюща.
Рабы остались во дворе. Никанор и Аристотель вошли в дом, дверь которого была завешена пологом из карфагенской ткани, расшитой зелеными, желтыми и красными узорами.
У Аристотеля захватило дух от густого запаха ароматных масел и духов, наполнявшего зал для пиршеств. Запах исходил не только от гостей, но и от стен, от пола, - все было пропитано им, все дышало им, одурманивая и пьяня.
Лампионы на высоких подставках стояли вдоль стен, язычки пламени колебались, когда мимо них проходили люди, и от этого, казалось, качались не только тени, но и весь дом - стены, потолок, пол.
Никанор и Аристотель сняли у порога обувь, и раб-распорядитель указал им, куда пройти, чтобы вымыть ноги.
Они оказались в умывальне не одни: еще трое гостей сидели на скамьях, подняв до колен плащи, и молодые рабыни мыли им теплой водой ноги, черпая ее из медного котла, который только что внесли. Двоих из гостей Никанор узнал: это были Андротион - ученик Исократа и Эсхин - друг Андротиона и Никанора.
- Хайрэ! - приветствовал их Никанор. - Хайрэ, Андротион! Хайрэ, Эсхин! Я привел Аристотеля, стагирита, друга детских лет Филиппа Македонского!
- Хайрэ! - приветствовали их Андротион и Эсхин.
Никанор и Аристотель уселись рядом с ними на скамью, и рабыни Триферы, постелив возле них на пол соломенные коврики, принялись мыть им ноги.
- Как Филипп? - спросил Аристотеля Андротион. - Давно ли ты видел его?
- Давно. Он по-прежнему в руках фиванцев, но, говорят, полон сил и надежд. Он вернет себе македонский престол…
- Да! - воскликнул Андротион. - Афины должны помочь Филиппу! Мы все здесь надеемся, что он объединит всех эллинов и отомстит персам за наши страдания и позор. Иония гибнет под властью проклятых варваров, а Афины погрязли в роскоши и разврате. Мы уже мало в чем уступаем жителям Сибариса. Мы поможем Филиппу!
Между Андротионом и Аристотелем сидел проксен, но Аристотелю не приходилось наклоняться вперед, чтобы видеть лицо Андротиона. Оратор Андротион был выше проксена на голову. Черноглазый, горбоносый и худой, он казался существом иного рода, чем круглоголовый коротышка Никанор. Тонкие губы его брезгливо изламывались всякий раз, когда он начинал говорить о пороках афинян. Эсхин же, друг Андротиона, смотрел на него с суровой решимостью защитить перед любым и в любой момент все сказанное им и бросал на Аристотеля испытующие и предупреждающие взгляды.
Между тем рабыни Триферы сделали свое дело и теперь стояли поодаль в ожидании новых гостей.
- Что же ты молчишь? - спросил Аристотеля Андротион. - Согласен ли ты со мной? И правда ли, что ты друг Филиппа?
- Виноград выжимают, когда он созреет, - ответил Аристотель, улыбаясь. - И прежде чем переплыть реку, стоит поискать брод. Это слова, которые любил говорить Филипп.
- Это слова, которые сказал Пи́ндар. - Эсхин, сидя рядом, положил Аристотелю руку на плечо. - Не будет ли для нас тесным одно ложе? - спросил он.
- Не будет, - ответил Аристотель.
Молодой купец Диафонт возвратился из Карфагена. Плавание его было удачным, сундуки пополнились золотом, и теперь он щедро угощал друзей в доме прекрасной Триферы, где все они бывали уже не раз: и Андротион, и Эсхин, и племянник Платона Спевсипп, и Никанор, и десятки других афинян, принявших приглашение купца Диафонта и приведших своих друзей.
Угощение было обильным - от дичи, мяса и колбас ломились столы. Не поскупился Диафонт и на вино. И слуги Триферы, кажется, не очень старались разбавлять его водой - или таков был приказ Диафонта? - гости быстро опьянели, в пастаде стало шумно, как на рыночной площади. Соленые пирожки с пряностями, чеснок и лук быстро исчезали со столов, а слуги все подливали и подливали в кратеры вино. Несколько молодых людей уже играли в котта́б - плескали на стену красное вино целыми фиалами, выкрикивая имя Триферы. Другие бросали игральные кости, сдвинув ложа к мраморному столику. И оттуда то и дело слышались крики: "Хиосец! Собака! Житель Коса!" Реже: "Удар Афродиты!"
- О чем это они? - спросил у Эсхина Аристотель. - Что за странные слова?
- Вот и видно, что ты не афинянин, - ответил Эсхин, садясь на ложе. - Вот и видно, что ты ни разу не бывал в скирафи́и.
- В скирафии? - Аристотель тоже сел.
- Да. Так у нас называют игорные дома. А игорные дома хоть и запрещены законом, есть повсюду. Играют даже в храме Афины Скира́ды. Отсюда - скирафии. А слова, которые ты слышишь, означают количество очков на костях. Сторона с одним очком - "собака" или "хиосец". С шестью очками - "житель Коса". Когда на всех четырех бабках выпадают разные числа - это "удар Афродиты". Самый плохой удар - из четырех "собак". Не хочешь ли и ты сыграть? Новичкам всегда везет…
- Нет, Ответил Аристотель. - Не существует такого закона, по которому новичкам должно везти. Ты это знаешь. В игре всегда либо везет, либо не везет - там правит случай, Тихе.
- Тихе - единственная богиня, которая правит мирим, - сказал Эсхин. - К сожалению, разумеется. Все случайно, все непрочно, все изменчиво. Нет ни лучшего, ни худшего, ни истинного, ни ложного - все случайно. Мы не управляем даже собой.
- Есть в мире неизменное и вечное, - возразил Аристотель. - И то, что неизменно и вечно, происходит по необходимости. Вечно, например, солнце. И то, что оно завтра взойдет, - истина, Эсхин.
- Ты философ? - засмеялся Эсхин.
- Нет, - ответил Аристотель. - Но я хочу стать философом.
- Брось! - Эсхин придвинулся к Аристотелю и обнял его. - Брось эту затею. Философия - пустая трата времени. Нужно быть оратором, а не философом. Ораторы управляют миром, Аристотель. Не цари, не тираны, не архонты, а ораторы! Они управляют толпой, а толпа - единственная сила, с которой считаются даже боги… Философия - занятие для мумий. Живые мудрецы должны быть ораторами, - Эсхин сам зачерпнул вина и наполнил им чашу Аристотеля. - Выпьем за ораторов! Выпьем за учителей моих - Исократа и Андротиона! - выкрикнул оп.
- Я не откажусь выпить за Исократа и Аидротиона, они достойные люди. Но я хочу выпить за Платона, самого достойного из достойных, - сказал Аристотель. - И кто любит Платона, пусть выпьет со мной! - сказал он громко.
Его услышал лишь один человек - Спевсипп, племянник философа. Он подошел к ложу Аристотеля и Эсхина, улыбнулся и спросил:
- За что вы любите Платона, прекрасные юноши? И кто из вас произнес его имя?
- Я произнес его имя, - ответил Аристотель. - Ничего лучшего, чем это имя, я не знаю.
- Кто ты? - спросил Спевсипп.
- Аристотель из Стагиры. Я стучался сегодня у ворот Академии, по привратник не впустил меня, сказав, что ученики Платона празднуют день рождения учителя.
- Да, - сказал Спевсипп. - Мы праздновали день рождения Платона. Приходи завтра, и ты найдешь ворота открытыми. Спроси Спевсиппа - тебя проведут ко мне.
- Он еще подумает, кто станет его учителем, - сказал об Аристотеле Эсхин. - Исократ - вот человек, о котором мы начали говорить…
- Нет, - возразил Аристотель. - Я пришел к Платону.
- Но Платон в Сиракузах, - напомнил Эсхин.