ТОММИ ДАЛЛАС
После долгих месяцев лежания я наконец-то вновь обрел способность передвигаться и на время забыл обо всем остальном. Я бродил по террасе, мне казалось, будто я хожу на чужих ногах, не принадлежащих мне. Знакомым было лишь ощущение гипсового панциря на спине и шее. Все же это был я.
Осторожно, маленькими шажками ходил я взад и вперед, поминутно останавливаясь и чувствуя, как постепенно начинают работать мои мышцы. Это было ощущение, о существовании которого я давно забыл. Словно заново родился.
По газетам я следил за деятельностью Ады: за ее публичными выступлениями, отменой торгового налога, всякими демонстрациями и прочим. На первый взгляд, она высилась над всеми, словно несокрушимая скала, но я-то знал, как обстоит дело в действительности. Я знал, где находятся нити, кто их дергает и что при этом чувствует человек. Его выдают за героя, но он знает, что за спиной у него палочка с нитями и что кто-то дергает их в нужный момент. Сознание того, что сам по себе он ничто, заставляет его страдать. Это заставляло страдать и меня, а сейчас – еще сильнее – Аду. У меня хватило сил выдержать до конца. Сумеет ли выдержать Ада?..
Вскоре после того, как ко мне вернулся голос, газетчики буквально атаковали меня, засыпая вопросами. Они торчали в палате все отведенное врачами время и спрашивали, а я с неизменной любезностью твердил одно: "К сожалению, не располагаю достаточной информацией, чтобы дать исчерпывающий ответ. Вы же видите, ребята, я нахожусь в больнице, давно оторвался от дел..."
С репортерами полезно беседовать, даже когда тебе нечего сказать. Есть люди, которые этого не понимают. Например, Эрл Лонг. До чего он не любил с ними разговаривать!
Я принял журналистов и в тот день, когда покидал больницу. Моя беседа с ними свелась к заявлению, что я уезжаю для поправки здоровья и на прощание желаю Аде всяческих успехов в ее ответственной работе. Находившаяся тут же Ада облобызала меня в знак расставания – специально для фоторепортеров.
– Ты и тут не можешь не показать себя, а, дорогуша? – шепнул я, прижимая ее к себе.
Ада чуть отодвинулась и смотрела на меня с нежной улыбкой, пока вокруг то и дело вспыхивали блицы фоторепортеров.
– Любимый, не забывай, что о тебе молится весь штат, – громко сказала она и ушла из палаты в сопровождении свиты журналистов и фотокорреспондентов.
* * *
Я снял коттедж на северном побережье Флориды, за Мобилом, по дороге к Панама-Сити, – один из коттеджей, удаленных и друг от друга, и от населенных пунктов, заброшенных в пески, белые как снег и горячие как ад. Здесь никто не мог нарушить моего уединения. Со мной поселился санитар-массажист, или как там их называют. Что и говорить, было бы куда приятнее заполучить вместо него ту хорошенькую сиделку. Но, признаться, я еще не чувствовал себя в форме.
Санитар Эрл, похожий на заросшего черной шерстью медведя, казался подростком, хотя ему, наверно, уже стукнуло тридцать пять. Он постоянно носил одну и ту же форму – белые брюки и белую футболку, плотно облегавшую его атлетический торс. На ходу он подтягивал живот и выпячивал грудь; по вечерам я слышал, как он пыхтит в своей комнате, занимаясь штангой и гимнастикой. Хорошее настроение никогда не покидало его, он ни минуты не давал мне скучать, хотя был несколько простоват (то же самое, вероятно, он думал обо мне). Санитар мне нравился, однако я пожелал бы ему чуточку поменьше бодрости и оптимизма. Возможно, они входили в его обязанности. Раньше он работал в первоклассных клиниках, знал свое дело и хорошо ухаживал за мной.
Коттедж состоял из трех комнат (моей, санитара, гостиной), кухни и туалета. Дом стоял на самом берегу, на небольшой возвышенности, и, сидя у огромного, во всю стену, окна в гостиной, оборудованной кондиционером, я мог видеть волны Мексиканского залива, набегающие на белый песок. Я мог спокойно сидеть у окна и без конца созерцать мир, совершенно не соприкасаясь с ним. Какое это сулило наслаждение – сидеть просто так в прохладной комнате и не двигаться, никуда не спешить. Однако я заставлял себя выходить, чтобы больше бывать на воздухе, загорать, чувствовать, как уходит из тела болезнь и как здоровье вливается в него подобно хмельному вину. Когда начинаешь с нуля, то ощущаешь каждый дюйм на пути к поправке.
Раз в неделю из Таллахасси приезжал врач.
– О, да вы уже молодец, – сказал он однажды. – Вы умеете плавать?
– Как вам сказать? Призов не беру, но...
– Вам надо ежедневно заниматься плаванием. Это ускорит окончательное выздоровление.
По существу, мне пришлось заново учиться плавать. Я нашел неподалеку уютную, укрытую от волн лагуну и почти месяц в ней барахтался. Доктор оказался прав. Здоровье у меня быстро шло на поправку.
Сидя у окна, я часто наблюдал за купальщиками, видел, как они удаляются от берега все дальше и дальше, а потом, отчаянно размахивая руками, возвращаются на гребнях волн к берегу.
Присмотревшись, я решил, что со временем ни в чем не буду уступать им – надо только научиться сочетать свои движения с ритмом волн.
Однажды Эрл вернулся из города с пачкой газет из Батон-Ружа. Он бросил их на кушетку рядом со мной и сказал:
– Вы, я думаю, не прочь узнать, что творится на белом свете.
– Конечно, не прочь.
Признаться, меня не очень интересовало, что творится на белом свете, да кое-что я знал и без того. Знал, например, что Ада взяла кое-кого в работу.
Я развернул одну из газет и сразу понял, почему Эрл проявил такую любезность. На первой полосе красовался огромный снимок Ады, присутствующей на церемонии открытия нового здания суда в Драй-Пронге. На самом краешке фотоснимка примостился полковник Роберт Янси. Сильвестра не было.
– Эта девочка выглядит замечательно, – заметил Эрл.
– М-да....
– Интересная женщина!
– М-да...
– Уж тут-то вам здорово повезло, босс.
– Да, да! Еще как повезло!
СТИВ ДЖЕКСОН
После отмены торгового налога Ада почти целый месяц ничего не предпринимала. Однако это бездействие напоминало затишье перед бурей. Воздух неподвижен и тяжел, и над вами словно нависает молот. Вы видите, как в барометре падает и падает тоненькая ниточка ртути, чувствуете запах шторма и ощущаете в воздухе электричество, хотя оно еще не сверкнуло молнией. Вы видите, чувствуете, ждете под мрачным, опускающимся небом и знаете, что ждать придется недолго.
Вот и это затишье оказалось непродолжительным. Прошло около месяца, и оно словно взорвалось и разлетелось тысячью осколков. Шторм разразился внезапно и охватил всю Луизиану: началась кампания по избранию Ады губернатором.
Я наблюдал за развитием событий издалека, подытоживая явления и примечая разрушения. Правда, я частенько разговаривал с Адой. Мы по-прежнему чувствовали связывающие нас узы. Но Ада еще тверже, чем раньше, подчиняла нашу взаимную привязанность тому, что считала своим долгом. "Между нами ничего не изменилось, – казалось, говорило ее поведение, – но у меня есть более важные дела. Кстати, не забудь, что ты сам поставил наши отношения в определенные рамки".
Те отношения, что существовали между нами, приняли такой оборот, какой может существовать, не изменяясь, долгие годы. Я когда-то знал в Коннектикуте одинокого мужчину и замужнюю женщину, которые поддерживали именно такую связь в течение четырнадцати лет, не делая ни единой попытки ее изменить. Затем однажды, когда ее муж уехал в город, в доме возник пожар, мужчина бросился спасать женщину, и, пока пожарные заливали водой другую часть дома, они вспомнили про любовь.
На свидания со мной Ада приходила утомленная, лишенная воли и энергии, напоминая спортсмена, только что закончившего бег на длинную дистанцию. Однако когда она появлялась перед толпой или перед телевизионной камерой, активность в ней начинала бить ключом. Много раз я видел ее и в ослепительном, холодном свете юпитеров, и под яркими лучами солнца, и в вечерних сумерках. Но слышал всегда одно и то же:
– Вы же знаете, как они пытались поступить с вами!
– Они хотели предать вас!
– Они пытались лишить вас того, что по праву принадлежит вам!
– Я никогда не позволю им этого!
– Я никогда не допущу!
И всякий раз аудитория отвечала ей ревом, напоминавшим рев моря во время шторма.
Так было везде – одна и та же речь с небольшими вариациями, одна и та же реакция толпы, хотя и с некоторыми различиями – в зависимости от состава и местности.
Вот центр округа Уинн в деревенской глуши, где родился Хьюи Лонг; раскаленное бело-синее небо над возбужденным человеческим стадом; красно-коричневые морщинистые лица, синие рабочие комбинезоны, рубахи цвета хаки, клетчатые бумажные платья. Все жадно ловят каждое ее слово, все верят ей, как не верили никому после смерти Лонга в 1935 году, когда доктор встретился с сенатором в коридоре.
Вот набережная в порту Морган-Сити. Мачты и нок-реи рыбацких судов, покачивающихся на волнах подобно черным крестам на фоне голубого неба; полуденный, насыщенный горячим солнцем воздух; отдающий мускусом запах только что пойманных и уже гниющих креветок и креветок, еще ожидающих своей очереди в прохладной мгле под сине-зелеными волнами Мексиканского залива; дочерна загорелые лица с черными усами и черными бачками, крики: "A-da! Ma chere! Eh la-bas!"
Новый Орлеан... Самодовольные лица всезнающей золотой молодежи. Прически "конский хвост" и ежик, яркие пиджаки и модные платья. Сосредоточенно внимающие фанатики. Их лояльность ни у кого не вызывает сомнений.
Богалуса. Нестерпимая вонь бумажных фабрик, отчего лишаешься слуха и зрения, и лица рабочих, обращенные к Аде.
Одна и та же картина во всех городах и городках: белые лица, старые домашние платья, застиранные воротнички и засаленные галстуки, испачканные маслом и бензином комбинезоны рабочих заправочных станций, блузки официанток; напряженные лица людей, отчаянно пытающихся постичь смысл происходящего.
Район Рейлроуд-авеню в Батон-Руже. Шоколадно-коричневые лица, грошовые стандартные сорочки, ярко-красные в желтую полоску майки, дешевые пиджаки, кричащая расцветка сатиновых блузок, темные лица "освобожденных" рабов, в эти минуты почти счастливых и радостно приветствующих Аду.
Женские клубы. Дамочки (в возрасте от тридцати до шестидесяти) в нарядных платьях с искусственными драгоценностями, поставленные перед труднейшей дилеммой, явственно читаемой на их невинных, обильно напудренных лицах. Их мужья утверждают, что Ада опасная смутьянка, а она вот перед ними, и нет у нее ни рогов, ни копыт, и она так мило улыбается за чашкой кофе. "Что вы! Она же душка! Совсем как мы!"
Правда, так говорили в женских клубах, не признанных высшим светом Нового Орлеана. В самом же городе – точнее, в том замкнутом кружке, который назывался светским обществом Нового Орлеана, – положение Ады ничем не отличалось от положения парии в Калькутте, внезапно оказавшегося на посту мэра.
В течение трех лет после того, как Ада, тогда еще просто жена губернатора, предприняла неудачную попытку быть принятой в "высшем свете" Нового Орлеана, между ней и этим светом шла открытая война, служившая предметом многочисленных насмешек и острот, – на приемах и балах передаваемых, однако, шепотком и с оглядкой. Память о докторе Смите, о де Нэгри и о полковнике Бартлете была еще свежа.
Но были в городе и другие клубы и сотни различных кружков и групп, куда входили тысячи скромных, простых женщин. Их члены, если и попадали в светскую хронику "Таймс-Пикэн", то только в связи с выходом замуж, да при этом могли рассчитывать не больше чем на три строки. Как ни забавно, подобная дискриминация вызывала у них протест. Они не хотели безропотно принимать ее как нечто ниспосланное небом. Поэтому-то Ада была близка и понятна им. В ее победе они видели свою победу. Я читал это на ненакрашенных лицах простых женщин.
Долгое время Ада тщательно скрывала, что родилась и выросла в трущобах, но после своей неудачной попытки сделала плебейское происхождение одной из козырных карт в игре. В глазах земляков Ада стала чуть не новым Георгием Победоносцем. Во время одного из ее выступлений я толкался в толпе и наслышался немало лестных для нее восклицаний:
– Хороша, хороша, ничего не скажешь!..
– Нет, вы только послушайте! Вот режет, вот режет!..
– О, она еще покажет себя этим бюрократам!..
– Да, да, ждать долго не придется!..
Разумеется, я видел лишь то, что происходило на сцене, но не видел режиссера этого представления – Сильвестра Марина.
Я всюду следовал за Адой как тень. Меня восхищали каждый ее жест и каждое ее слово, когда она бывала в обществе, на людях, и я жаждал получить от нее хоть какие-нибудь крохи, когда мы оставались наедине и она становилась сама собой.
Как-то вечером в местечке Бьюрас, к югу от Нового Орлеана, она заметила меня в толпе и дала знак, чтобы я к ней зашел. Двадцать минут спустя я уже стучался в дверь ее комнаты в мотеле.
Мне сразу бросилось в глаза, что Ада выглядит не такой, как всегда, словно она сняла с себя панцирь. Ее лицо выражало беспокойство и что-то еще – не то раскаяние, не то просто усталость. Я мысленно спросил себя: отчего бы это? Может, без всяких причин? Может, в этот вечер ей вспомнились давно ушедшие дни? Как бы то ни было, передо мной стояла совсем не та женщина, которую я только что видел в свете прожекторов. И меня охватило странное чувство нереальности происходящего, которое всегда появлялось, когда она казалась мне другой.
– Привет, Стив, – Ада протянула мне руку, с трудом сдерживая волнение.
– Здравствуй, – ответил я.
Какой-то миг мы молча смотрели друг другу в глаза, потом я сказал:
– Хорошая речь.
– Да? Спасибо.
– Публика отлично ее приняла.
– Да? Спасибо, – повторила она, и в комнате снова наступило тяжелое молчание. "Сегодня мы не очень надежно защищены друг от друга", – мелькнуло у меня.
– Хочешь выпить?
– С удовольствием.
Ада подошла к туалетному столику, на котором стояли бутылка, лед и стаканы.
– Разбавлять придется водой.
– Вот и прекрасно.
Мы выпили и обменялись несколькими банальными фразами, перемежая их долгими паузами. Меня неудержимо влекло к ней, и я понимал, что уже проделал большую часть пути. Ада отвела было взгляд, но вдруг резко повернулась и с мольбой взглянула на меня.
– Стив!
– Да?
У меня мгновенно созрело решение сделать все, что бы она ни попросила, зародилась надежда, что она еще раз захочет, чтобы я вернулся к ней на условиях, уже мною однажды отвергнутых.
– Да нет, ничего... – пробормотала Ада, снова бросая меня от надежды к разочарованию. Что ж, если теперь уже ничего нельзя изменить, виноват в этом только я сам.
Ада отвернулась, я с тоской и печалью смотрел на ее профиль, на морщинку в уголке губ. Ее раньше не было. И вдруг... Ада посмотрела мне прямо в глаза, и на лице ее я увидел все-все, что хотел увидеть.
– Прошу тебя, вернись ко мне! Ты так мне нужен...
Мы оба понимали: вернуться к ней я могу лишь на ее условиях. Вместо ответа я нежно привлек ее к себе. Я не стал ее целовать, я просто держал ее в объятиях, и Ада наконец тоже обняла меня, и мы замерли. Не успел я полностью осознать все счастье этой минуты, как раздался быстрый стук в дверь.
– Боже! – прошептала Ада и резко отстранилась.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел полковник Роберт Янси.
Причина его внезапного появления не вызывала сомнений. А взгляды, которыми они обменялись, прямо-таки кричали, что он ее любовник. Заметив меня, Янси нахмурился. Ада уловила мой взгляд и покраснела. На ее лице боролись гнев, сознание своей вины и мольба.
Впрочем, все мы тут же взяли себя в руки.
– Я заглянул на всякий случай, узнать, не потребуюсь ли я вам, – обратился Янси к Аде.
Благодарю вас. – Ада со злобой посмотрела на полковника, а потом опять с мольбой на меня. – Уж если вы пришли, не откажитесь по крайней мере выпить. Мы с мистером Джексоном уже выпили.
– Мне пора идти, – сказал я.
– Прошу вас, не уходите! – Ада жестом остановила меня, всем своим видом говоря: "Пожалуйста, смирись и с этим. Я бессильна что-либо сделать..."
– Нет, я должен уйти. – Я вовсе не собирался делить ее и с Томми Далласом, и с Сильвестром Марином, и с избирателями, а теперь и с полковником Робертом Янси.
– Что ж, в таком случае спокойной ночи. – Теперь и лицо и голос Ады совершенно ничего не выражали.
– Спокойной ночи.
Не замечая перед собой дороги, я шел к машине и думал, что сегодня потерял Аду в третий раз. И хватит! Теперь я позволю себе лишь наблюдать ее издалека. Как ни старался я возненавидеть ее, у меня ничего не получилось. Вот Янси – другое дело. Я сразу же возненавидел полковника Роберта Янси.
РОБЕРТ ЯНСИ
Мне хотелось самому водить машину Ады во время ее поездок по штату, но, как начальник полиции, я мог лишь изредка позволять себе подобное удовольствие. Зато я организовывал для нее полицейский эскорт, следил за порядком на дорогах по маршрутам ее поездок, а иногда и сам в своей служебной машине ехал впереди. Изредка, повторяю, мне удавалось занимать место водителя в ее машине. Поездки Ады не входили пока в программу предвыборной кампании, поэтому, как губернатор, она имела право на такую привилегию.
Мы тщательно скрывали свои истинные отношения. Я почти не разговаривал с ней на людях, лишь иногда появляясь в нужных местах и в нужное время. Так уж устроен человек, что не может не насплетничать о всякой симпатичной цыпочке, словно созданной для постельных утех; ну, а если она к тому же постоянно на виду, тут уж и вовсе не оберешься разговорчиков. А ведь Ада была губернатором. В этом-то и самый смак!
Формально она все еще носила нечто вроде траура по Томми Далласу, превратившемуся без малого в живой труп. Бедняга! Знал ли он подоплеку того, что с ним произошло? Догадывался ли, кто все это подстроил? А если и знал и догадывался, то что мог сделать? Он здорово пострадал. Жаль, конечно, я ведь хотел только как следует припугнуть его.
Так вот, мы с Адой постоянно соблюдали осторожность и осмотрительность. Потому-то мне и не нравилось, что этот мерзавец с телевидения Стив Джексон видел нас вместе в мотеле Бьюраса.
– Не беспокойся, – сказала Ада. – Он друг, ему можно доверять.
– Работая в полиции, прежде всего уясняешь, что доверять нельзя никому.
– А я еще раз говорю: не беспокойся. Стив хороший человек.
– Что ж, тебе виднее. Кстати, он, в сущности, ничего и не видел.
В тех редких случаях, когда я, нарушая протокол, управлял ее машиной, Ада беззастенчиво командовала мною.
– Поезжай медленнее... – Или: – Не так быстро... Следуй вон по той дороге... Я хочу поехать вон там... – приказывала она. Хотя иногда это значительно удлиняло путь.
Ада хотела показать, что она старший из нас двоих. Черт возьми, обычно я беспрекословно выполнял ее распоряжения. Хотя чуть с ума не сходил от злости. Я всегда или почти всегда выполнял распоряжения Ады.
Как-то она велела поехать по одной дороге, а я умышленно свернул на другую, хуже, но короче.
Ада заметила, и ее лицо буквально побелело от гнева, как в тот раз, в коридоре.
– Черт бы тебя побрал! Не смей никогда этого делать! – прошипела она. – Каждое мое распоряжение – закон для тебя, слышишь?