Она повернулась ко мне. Лицо ее было белым как мел. Я почувствовал, как ее пальцы стиснули мне локоть.
– Ты знаешь, зачем он приехал? – спросила она.
– Знаю. – Я взял ее за плечи. – Он приехал за тобой. Скажи ему, что ты передумала. Что ты не хочешь иметь с ним ничего общего. Вот и все, что тебе нужно сделать.
– Все и все, что мне нужно сделать, – беззвучно повторила она.
Я посмотрел ей в лицо и не понял его выражения. Она показала, что не боится Сильвестра Марина. Значит, это не страх. А может, страх?
– Вот и все, – повторил я. – Одевайся, спустись вниз и отправь его назад.
– Да, я сейчас оденусь.
Она сидела у туалетного столика, когда в дверь постучали. Я взял записку Сильвестра и прочел ей вслух.
– Ничего, – сказал я, глядя, как она накладывает румяна на свои побледневшие щеки. Листок бумаги жег мне руку. – Придется тебе еще раз сказать ему, что ты передумала.
Несколько секунд я следил за ее лицом.
– Может, ты боишься его? – спросил я.
– Ты же знаешь, что нет, – ответила она, подняв на меня взгляд.
– Почему же тебе в таком случае страшно?
Она ответила мне долгим взглядом и промолчала, и я почувствовал, как сам чего-то боюсь.
Одетая и накрашенная, она стояла передо мной. Много позже я часто думал, что было в ее мыслях или в ее сердце в ту минуту. Но и тогда, как и сейчас, я не знал. Быть может, именно то, что лежит в основе каждого решительного шага: вопросительный знак. Глядя на этот вопросительный знак, я неуклюже пробормотал:
– Ну а теперь иди, скажи ему и возвращайся. Через десять минут все будет позади.
Улыбнувшись, она дотронулась до моей руки:
– Конечно.
– Может, мне пойти с тобой?
Все еще улыбаясь, она покачала головой.
– Нет, я справлюсь сама.
Она коснулась рукой волос, бросила последний взгляд в зеркало и направилась к двери.
– Пока, милый, – сказала она. – Я сейчас вернусь.
Она отворила дверь и вышла. И вдруг, почти закрыв дверь, снова открыла ее.
– Стив, – сказала она, – я люблю тебя.
Затем дверь закрылась, и я услышал, как замерли ее шаги в длинном коридоре.
Знал ли я тогда? Я не уверен. Я так отчаянно хотел не знать, что, может, и не знал.
Сев в кресло, я закурил сигарету, но, затянувшись раза три, бросил ее на пол. Затем подошел к окну и выглянул.
Сильвестр все еще стоял на причале. Он замер в ожидании, как тигр, притаившийся на скале над тропинкой.
Из отеля вышла Ада и по дощатому настилу направилась к причалу. Высокая, вся в белом, она широким шагом шла навстречу Сильвестру. Потом шаги ее стали более размеренными и вскоре совсем стихли.
Он повернулся к ней лицом. Не сделав ни единого движения, не меняя позы, он вдруг как-то подобрался и словно замер перед прыжком. И спина Ады по мере удаления от меня и приближения к Сильвестру тоже словно сузилась. Он сделал два легких, выжидательных шага ей навстречу, и я увидел, как на его темном лице сверкнула насмешливая улыбка. Он чуть приметно поклонился, и Ада в ответ кивнула своей золотоволосой головой.
Сильвестр заговорил – не спеша, чуть небрежно. Я видел, как золотоволосая голова качнулась отрицательно: "Нет". Затем по движению ее головы и губ я понял, что она что-то быстро и настойчиво говорит.
Сильвестр улыбнулся и тоже заговорил. Улыбка так и осталась на его лице. Ада покачала головой, повернулась и сделала шаг в сторону отеля. Он положил ей на плечо руку, и она остановилась.
Потом она дернула плечом, его рука упала, и она пошла по узкому настилу к отелю. Сильвестр шел рядом, казалось, не спеша, но и не отставая. Я опять услышал шаги Ады. Каучуковые подошвы Сильвестра были беззвучны.
Они прошли под окном, вошли в отель. Теперь я их не видел.
Итак, все кончено. Похоже, что кончено. Я попытался осознать свой страх, вытащить его на свет, определить его. Теперь его можно было определить, ибо все было позади. Я боялся, что она уедет с Сильвестром, выйдет замуж за Томми Далласа, а я останусь один. Я вслух расхохотался. Смейся, ведь приговор отменен. Дыши, ибо ты выиграл.
Я выиграл и понял, что не надеялся на победу. Она меня потрясла, я ослабел от радости. Я боялся, что меня снова одолеет страх.
Я испытывал удовольствие, чувствуя, как тает комок под ложечкой. Затем я ощутил у себя на лбу пот и, дотронувшись, убедился, что он холодный. Тогда я налил, не разбавив, виски, выпил одним глотком, и сразу холод уступил место жаре.
Я откинулся в кресле, делая глубокие, медленные вдохи, ослабляя одну за другой каждую мышцу и каждый нерв.
Все в порядке, все в порядке, Ада идет сюда.
На следующей неделе мы поженимся, я буду больше работать, вести себя умнее, все будет прекрасно, все придет в норму.
Я полулежал, откинув голову и закрыв глаза, прошла минута или час, я сел и выпрямился. Ады все не было.
Я взглянул на часы и увидел, что прошло пять минут. Ее не было. Я смотрел, как секундная стрелка несколько раз обошла циферблат. Я хотел было спуститься за ней, но вспомнил, что обещал не вмешиваться.
В эту минуту я услышал стук мотора и, не успев еще подойти к окну, понял, что это мотор яхты.
Словно во сне, я увидел, как матрос в брезентовых штанах, медленно наклонившись, поднял канат и бросил его с причала на палубу и вслед за ним – как в замедленной съемке – прыгнул сам.
Мотор застучал сильнее, острый кремово-серебряный нос отвернул от причала, и судно медленно, но неумолимо, как судьба, повернуло в открытый залив. Я видел, как, набежав на причал, ударилась о него волна, превратившись в воронки, а винты загудели еще громче.
Медленно, как во сне, где каждое движение доведено до гротеска, острый нос судна, завершив полный разворот, очутился в открытом море.
Судно зарылось в пену, и его синий вымпел затрепетал на ветру. На палубе, позади рулевой рубки, стоял Сильвестр в той же шапочке яхтсмена с козырьком, а рядом с ним, придерживая рукой пряди мокрых золотистых волос, Ада.
Она стояла выпрямившись, в своем белом платье, не улыбалась и не отрывала глаз от воды. Затем она обернулась и лишь на мгновенье скользнула взглядом по отелю. Если она и видела меня, то ничем этого не проявила. Отвернувшись, она снова стала смотреть на волны залива, который ей предстояло пересечь, прежде чем пристать к остроконечному мысу материка.
Ее лица уже не было видно, только золотистые волосы развевались по ветру, а яхта набирала скорость.
Пока я расплачивался, хозяйка отеля смотрела на меня пустыми глазами.
* * *
Через две недели в утренней газете появилась фотография Ады и Томми Далласа. Они стояли обнявшись. На Томми была его серая шляпа. Ада без головного убора. Оба широко улыбались. Заголовок гласил: "Поющий шериф женится на королеве телевидения". Я аккуратно сложил газету, положил ее в ящик стола и принялся редактировать очередной выпуск последних новостей.
ТОММИ ДАЛЛАС
"Кадиллак" свернул за угол, к стоянке, и я с интересом огляделся по сторонам. Одному богу известно, сколько лет я всего этого не видел, но башня как будто осталась такой же и, как пика, устремлялась высоко в небо! И небо было словно по заказу: темные облака висели прямо над головой. Бледно зеленели лужайки. А у подножия лестницы уже собирались те, кому надлежало присутствовать на похоронах.
Если взглянуть на башню, то ничего вроде не изменилось. Но кому лучше знать, как не мне. Чертовски много перемен произошло с тех пор, меня самого и то не узнать.
Эрл повел машину по аллее, к стоянке для служебных машин, и я вспомнил, что сектор номер один возле самого здания всегда принадлежал мне. Полицейский в сине-серой форме, показавшийся мне знакомым, махнул в сторону указателя: "Стоянка машин губернатора Т. Далласа". Эрл свернул туда.
Пусть меня увидят в "кадиллаке". После всего, что случилось, это не могло мне повредить. Теперь уже ничто не могло мне повредить, ибо у меня был ореол мученика, спасенного самим господом богом. Вот в этом-то и крылось самое смешное. Я и правда страдал, прошел черт знает через какие мучения, но толком люди об этом ничего не знали. То, что было известно, – ложь, а то, что держалось в тайне, – правда, поэтому так или иначе они были правы. Судите сами.
– Приехали, губернатор. – Эрл вылез, обежал машину, открыл мне дверцу, но я вылез раньше.
– Порядок, – сказал я. – Нечего меня баловать.
– Вы же великий человек, губернатор.
– Да брось, – поморщился я.
Я не был губернатором. Я был экс-губернатором. Хотя, может, я еще кое-что сотворю насчет этой приставки.
Сквозь стоявшие дверца к дверце машины я протиснулся к обочине, и кишки у меня сводило от страха, пока я шел по вымощенной белыми плитами дорожке, что вела по траве мимо вечнозеленых деревьев к памятнику Хьюи Лонга. Прожектор из-под крыши здания освещал статую Хьюи круглые сутки, его никогда не выключали, и даже сейчас, при сером свете дня, его бледно-желтый луч лежал на бронзовом челе Хьюи. Он смотрел на мир так, будто видел все или ничего, и я прошел мимо. Поднимаясь по широким белым ступеням, я увидел что-то длинное прямоугольной формы, завернутое в национальный флаг, и понял, что там лежит Ада. Я увидел это, и мне стало не по себе.
А по другую сторону от Хьюи над холмиком свежевырытой земли стояло двое мужчин в белых комбинезонах. К горлу подступила тошнота, когда до меня дошло, что они ждут Аду.
Я ненавидел ее: она поступила со мной, как не поступают даже с собакой. Но я по-прежнему любил ее, и, когда понял, что ей предстоит лечь в эту землю, мне сразу стало больно и страшно, хоть я и пытался убедить себя, что мне наплевать.
Я не должен был думать о ней, но я ничего не мог с собой поделать. Не мог не думать об этой женщине, ушедшей в ничто, в землю.
И уже не было к ней ненависти. Впервые после того, что со мной случилось, у меня не было к ней ненависти. Я вспомнил хорошие времена, до того, как она сделала это. А может, ничего хорошего по-настоящему и не было? Нет, если честно, что-то, может, недолго, но было.
Если честно, то именно Ада заставила меня в конце концов понять то, что мне следовало понять с самого начала. А быть может, чтобы я это понял, нужна была и она сама, и все то, что она сделала. Создала такие условия, которые вынудили меня кое-что осознать. Быть может, человек рождается уже с определенным пониманием. Может, нужно лишь заставить себя осознать то, что происходит вокруг, и сделать определенные выводы. Наверное, все дело в этом.
На это потрачена вся жизнь, я понял это, когда многие уже мертвы, как мертва теперь и Ада. И я сам едва не погиб, и кое-кому еще предстоит. Но в конце концов я понял. И, пожалуй, это стоит той цены, которую я заплатил, чтобы понять.
* * *
Мы обвенчались в Первой методистской церкви сент-питерского округа в воскресенье 11 июня. За пятнадцать месяцев до первичных выборов в демократической партии. Церковь была одной из трех протестантских церквей нашего округа; ни Ада, ни я не были католиками, хотя – забавно, ей-богу, – считается, что в южных округах, если хочешь, чтобы тебя куда-нибудь выбрали, обязательно нужно быть католиком. И меня, конечно, никогда не выбрали бы шерифом, если бы не Сильвестр. Сильвестр мог выбрать кого хотел, а ему нужен был именно не католик, потому что он собирался выдвинуть его кандидатом в губернаторы. В губернаторы католику не пролезть. Это и помешало Чепу Моррисону. Ему следовало бы баллотироваться в сенаторы. В сенаторы католика выберут с удовольствием.
Я стоял перед алтарем в двубортном синем костюме, впервые без ковбойки; колени у меня дрожали, и была минута, когда я даже подумал: господи, может, бросить все к чертовой матери и бежать? Но я не убежал. Слишком поздно. Как это получилось? Как я очутился там? У меня никогда и не было такого намерения. Мне казалось, что все это происходит во сне. Не я, а кто-то другой стоит перед алтарем в синем костюме.
Нет, это было наяву. Перед алтарем стоял я собственной персоной, а по проходу под руку с Сильвестром шла Ада в белом платье и с белой вуалью. Орган играл что-то до слез трогательное, а ее лицо было невозмутимым и белым как снег. Я попытался подмигнуть ей, получилось не слишком удачно, она улыбнулась в ответ, и я подумал: интересно, что у нее на уме. Я думал об этом и тогда, и еще черт знает сколько раз потом, и все равно не знал. Она шла по проходу, как ожившая белая статуя, и я ничего не понимал. Как я дошел до этого? Неужто я был просто слеп и глух? Или так хотел этого, что готов был на все?
Справедливо и то и другое. По одной причине ничего не делается. Я долго обманывался, уверяя себя, что женился на ней только потому, что страшно хотел ею овладеть. Это неправда или только полуправда.
Главная причина состояла в том, что при ней я чувствовал себя человеком на ногах и с собственной тенью. При ней я ощущал себя живым. Впервые с тех пор, как я познакомился с Сильвестром, я почувствовал, что я – это я. Я был нуль и знал это. После того как Сильвестр приголубил меня, я превратился в пустое место. Он мог делать со мной что хотел: меня не существовало. Но во мне всегда жило ощущение, что это только временно, что когда-нибудь я снова стану человеком. Человеком из плоти и крови. Это свершится. В один прекрасный день.
А в присутствии Ады мне казалось, что это свершилось... почти. При ней я становился человеком... почти. Это и тянуло меня к ней. Вот в чем причина.
Не знаю, как она это делала. Наверное, когда говорила: "Томми, ты не должен быть чужой тенью, Томми, ты должен делать только то, что тебе хочется, ты сам не знаешь, на что ты способен, Томми".
Старая песня. Теперь я почти уверен, что она вовсе так не думала или по крайней мере не думала так на все сто процентов, но в конце концов оказалось, что она была права. В самом конце. А может, и думала. Ей пришлось так думать через какое-то время.
Но дело было не только в том, что она говорила. Главная причина в том, что Ада излучала энергию. С ней рядом я попадал в поток зарядов и чувствовал, как они вливаются в меня. И сам становился заряженным.
С тех пор многое, конечно, изменилось, но такие чувства испытывал я тогда, и именно поэтому я и женился на ней, теперь я это понимаю.
Но и это было не все. Была еще одна причина. Ада приводила меня в исступление, я весь горел и готов был пойти на что угодно, лишь бы заполучить ее. За все те месяцы мне ни разу не удалось быть с ней близким.
Я целовал ее и крепко прижимал к себе. Она, казалось, шла навстречу, и я думал, что умру от счастья, если она станет моей. Но в последнюю минуту она вырывалась из моих объятий.
– Нет, нет, – шептала она задыхаясь. – Нет. Прошу тебя, не надо.
– Но почему, солнышко? Почему? Мы должны, должны.
– Нет, не должны. Не должны. Я позволю это себе только с мужем.
– Солнышко, прошу тебя, солнышко...
– Нет, милый, нет. Я люблю тебя, но даже ради тебя я не могу.
Я умолял ее, она отвечала "нет", а потом как будто соглашалась, позволяла мне целовать ее и даже ласкать и снова вырывалась от меня.
Черт побери, я прекрасно знал, чего она добивается. Я знал, что она не девственница. Все они так поступают. Просто настал мой черед. Я никогда не думал, что кому-нибудь таким способом удастся завлечь меня, но ей удалось.
Я смотрел ей в спину, когда она уходила, на ее бедра и видел, как собранно и строго она держится. Куда до нее этим дешевкам, что только и умеют крутить задом! Да, за одну ее походку можно отдать все на свете.
Я понимал, что она согласится только при одном условии... Вот мука-то! Легче умереть.
А она знала, как использовать мою слабость. Куда вонзить нож, чтоб было больнее.
Она была то надменна и разговаривала ледяным тоном девиц из ньюкомбского колледжа, то вдруг разом забывала про этот тон, усмехалась и начинала болтать на диалекте трущоб Айриш-Чэннела. Уголки ее рта кривились в усмешке, она смотрела на меня и, казалось, говорила: "Я давно раскусила тебя, мерзавец, я знаю, чего ты добиваешься, но это стоит больше, чем у тебя есть, и ничего ты не получишь". И огонь во мне пылал еще ярче.
Я все больше и больше хотел ее, знал, что никогда не смогу заполучить, как вдруг однажды Сильвестр благодушно сказал: "Слушай, а почему бы тебе не жениться на этой девице?" И я подумал: "Ей-богу, женюсь, раз мне это суждено сделать, чтобы добиться того, чего я хочу".
И не успел я до конца это решить, как уже завяз. В чем-то это было похоже на смерть, которую боишься, а сам ждешь. И, когда она приходит, ты думаешь: "Неужто это все?"
Я уговорил себя, что лечь с ней в постель смогу, только женившись. Уговорил себя, что причина в этом. И это действительно была одна из причин. Но основная причина, в которой я долго не признавался самому себе, состояла в том, что при ней я чувствовал себя человеком.
Итак, мы с Адой стояли перед алтарем. Она стиснула мне руку, улыбнулась и даже, пока проповедник разглагольствовал, раза два подмигнула. Когда церемония была окончена, она поцеловала меня с таким видом, будто только об этом и мечтала. Мы пошли по проходу к дверям, она взяла меня под руку и прижалась ко мне.
После церемонии на большой лужайке возле дома Сильвестра состоялся прием, где присутствовал, казалось, весь сент-питерский округ. Даже губернатор прибыл из Батон-Ружа. У него был немного кислый вид, потому что половина из его четырех лет уже прошла, и он знал, что в скором времени я его сменю. Весь прием Ада стояла рядом, то и дело дотрагиваясь до моей руки, а порой и посылая воздушные поцелуи, и не приходилось сомневаться, что мечта ее осуществилась. Затем прием закончился, мы куда-то поехали.
– Ну, малышка, дело вроде сделано, – это были первые слова, которые я сказал ей за весь день.
– Да, сделано. – Она улыбнулась, и ее улыбка показалась мне дружелюбной.
Наверное, у меня на лице были написаны все мои мысли. "Не беспокойся, Томми", – шепнула она и поцеловала меня уже совсем не по-братски.
Должен сказать, к ее чести, что, вступив в сделку, хоть это и не было оговорено, она ревностно несла все свои обязанности. Она ничего не утаила. Она дала мне то, что я хотел. Я всегда утверждал, что на улице девица выглядит куда лучше, чем в постели, но с ней все оказалось наоборот.
В первую же ночь она пришла ко мне, и на этот раз не вырывалась, осталась со мной до утра.
Черт побери, я знал, что она не девственница, но где она научилась всему этому?
Оказалось, что она может делать со мной все, что захочет. Однажды она за что-то рассердилась на меня, я уже забыл, за что, и в наказание неделю не пускала к себе в спальню. А один раз я так разозлился, что ушел из дому и, вернувшись часа через два, хлопнул дверью и направился в ее гостиную сказать, чтобы она убиралась ко всем чертям.
Она сидела в красном шелковом халате и читала "Вог".
– Привет, милый! – Она даже не подняла глаз.
– Привет! – буркнул я.
Я намеревался высказать ей все, что думаю, но она все не отрывала глаз от журнала, а потом вдруг подняла взгляд. И потянулась. Медленно, всего лишь на дюйм-другой, но я почувствовал, как меня всего переворачивает. Мне стало ясно, что я конченый человек.
Вот так мы и жили с ней в течение нескольких месяцев. Это была лучшая пора в моей жизни. А потом я почувствовал, что положение меняется, что-то ускользает, уходит, но я не только не знал, что делать, но и не понимал, что происходит.