А потом понял. Я снова перестал быть человеком, перестал существовать. Я смотрел на себя и ничего не видел. Одно время я существовал, а теперь нет. Я снова стал таким, каким был до нашей с ней встречи. Ее была это вина или моя?
Наверное, моя. Ада-то, как я уже сказал, держала свое слово, придраться было не к чему. Я даже не мог сказать: вот с этого момента все началось. Что-то подмывало, ныло и ускользало все время. Я могу только сказать: к этому времени все было кончено.
Случилось это месяца через четыре после нашей свадьбы. В этот вечер я был чертовски зол. Сильвестр велел мне уволить моего главного помощника Андрэ Морера. Тот ухитрился сорвать взятку с нового игорного дома. Андрэ был мне неплохим другом. Я не испытывал никакого желания его увольнять. Никакого.
– От него немедленно нужно избавиться, – сказал Сильвестр. – В нашей организации все решается наверху. Подчиненным остается выполнять приказы. А тот, кто об этом забывает, может считать себя счастливчиком, если его только увольняют.
– Черт возьми, но Андрэ же хороший парень! – Мне все это было крайне неприятно. – Может, пока просто предупредим его? – Я почувствовал, что голос у меня падает, а последние слова почти проглотил: – Или что-нибудь вроде этого?
Сильвестр изучал какие-то бумаги, лежащие на столе. Он не поднял взгляда и не ответил.
– У него... у него больная жена, и ему ужасно нужны деньги... – Голос у меня опять сорвался.
И тут Сильвестр поднял взгляд. Секунду-другую он пристально смотрел на меня, и я почувствовал, что холодею.
– Хватит, – сказал он. – Делай, что тебе велят. – Он говорил тихо, почти шепотом, а меня чуть не тошнило от страха. – Завтра в одиннадцать собери у себя в конторе всех своих помощников, начальников полицейских участков и офицеров полиции округа и в их присутствии объяви ему об увольнении, предварительно рассказав, почему.
В горле у меня пересохло, колени дрожали, но я предпринял еще одну попытку:
– Я...
– Ты слышал, что я сказал? – прошептал он, и его черные глаза так и впились в меня.
– Да, да, Сильвестр, все понятно, я так и сделаю, – ответил я.
И я пошел домой к Аде в восьмикомнатный особняк из красного кирпича с тремя ваннами, который купил для нее в сент-питерском округе, заплатив ровно столько, сколько стоило его строительство, и рассказал ей о Морере в надежде, что она что-нибудь посоветует, но она ничего не сказала. Она не произнесла ни единого слова. Просто кивнула головой и стала снова читать книгу.
– Черт бы побрал, – наконец разозлился я, – мне вовсе не хочется этого делать. Андрэ мне друг. Хорошо бы... – И я снова замолчал.
Ада оторвалась от книги. Ее это не очень интересовало.
– Чего ты лезешь в бутылку? Он пошел на риск, так? И его поймали, так? Чего же, по-твоему, ему ждать?
– Ничего. Я просто... Ничего. Значит, я должен это сделать?
– Тебе же сказали, да?
– Да. Но я думал...
– Что ты думал? – спросила Ада.
– Может, есть другой выход?
В действительности мне, наверное, хотелось, чтобы она сказала: что, по-твоему, ты должен сделать, Томми? Ты большой человек, Томми, и тебе самому решать.
Пусть бы она это сказала, мне самому хотелось в это поверить. Кроме того, меня, вероятно, мучила совесть насчет Морера, потому что я знал, что мне все равно придется сделать так, как велел Сильвестр.
Но она не сказала того, что мне хотелось. Она не сказала ничего хорошего.
– Делай лучше, что он говорит, – только и сказала она, и голос ее был ровным.
Она сидела и смотрела на меня безразличным взглядом, и я понял, что все хорошее кончено. Не в ту самую минуту. А раньше. Что она отказалась от меня, или устала дурачиться со мной, или еще что-то. Она уже никогда не скажет снова: "Послушай, черт бы тебя побрал, ты же существуешь. Ты – это ты. Ты Томми Даллас, и ты живешь". (Она никогда не говорила этих слов, она умела выразить это по-другому.) И я понял, что она перестала верить в меня и перестала любить, если вообще когда-нибудь любила.
Мне стало худо и тошно, как будто умер кто-то из моих близких, и в то же время пусто и легко, потому что теперь незачем было стараться быть достойным ее. Незачем было заставлять себя быть живым. Я мог отойти в сторону и позволить событиям развиваться самостоятельно.
Вот так обстояли дела, и вот в какой тупик я попал.
А попал я туда, потому что был нуль, и внутри и снаружи.
Поэтому-то Сильвестр и подобрал меня. Ему нужен был человек, с которым он мог делать что хотел. Во мне он нашел именно такого человека.
Он разыскал меня, когда я три раза в день пел на маленькой студии в нашем округе и выступал в утреннем ревю в Новом Орлеане. Мне немало пришлось пройти, прежде чем я добрался до таких высот. А если бы не пришлось, то я до сих пор пахал бы землю в Уинфилде, где жил в тридцатые годы еще ребенком. Я всегда старался забыть эти времена.
Отец вылетел в трубу, когда цены на хлопок упали до шести центов, затем мы кое-как выкарабкались и были счастливы, что остались живы. Отдельные картинки тех дней я не могу забыть, как бы ни старался. Холодный ветер из Дакоты проникал сквозь щели в нашу лачугу и свистел в разбитых окнах, которые мы были не в состоянии застеклить. Свиная требуха, черные бобы и жареный кукурузный хлеб – вот и вся наша еда два раза в день. Поскольку мне приходилось босым шагать две мили до остановки школьного автобуса, ноги у меня мерзли, и на них не заживали трещины и болячки. Я носил рубашку, сшитую из мешковины, от которой чесался, не переставая, и джинсы, которые мама стирала и сушила ночью – они были единственными. А по утрам, не на восходе или на рассвете, а раньше, когда кричат первые петухи, когда еще совсем темно, я нес вонючее пойло вонючим свиньям и сгребал сено для нашего единственного мула и старой коровы. У меня стучали от холода зубы и сводило лопатки, а ногами я месил коровьи и мульи лепешки. И всю жизнь все, что я ненавидел, вечно ассоциировалось у меня с коровьими лепешками под ногами.
У большинства мальчишек бывает хоть какая-нибудь мечта, у меня же ее не было. Я хотел лишь выбраться из холодной жижи под ногами. Моим родителям, не знаю, каким образом, удавалось заставить меня ходить в школу, и я знал, что хотя ни адвоката, ни доктора из меня не выйдет, но я скорей умру, чем стану фермером. Поэтому я думал, что буду учителем, и даже начал учиться в Луизианском училище, на северо-востоке штата. Но там оказался один парень, Смайли Сэгрем, у которого была гитара. Он научил меня играть, и мы играли и пели и даже заняли первое место на концерте любителей в Шривпорте. Затем к нам присоединилось еще двое парней, и мы поняли, что можем зарабатывать себе на жизнь, играя в дешевых кабаках или участвуя в местных радиопередачах. Этим мы и занимались несколько лет, пока нас не призвали в армию.
Всю войну я пробыл рядовым и не только не выезжал из Штатов, но и два года подряд сидел в Луизиане. Я даже кое-что подрабатывал игрой в кабаках. Смайли все время был вместе со мной. Затем однажды его забрали из резерва, и через четыре недели он погиб возле Омаха-Бич.
Вот так. Сегодня играешь на гитаре, а завтра тебе суждено умереть. И все, что мы делаем, кажется, сделано вот-вот, а он погиб уже сто лет назад. Раз что-то произошло, оно уже позади. В одном, так сказать, кармане со всем твоим прошлым. Суй руку и тащи оттуда что надо.
Так вот, демобилизовавшись, я нашел четырех ребят, и мы явились в Новый Орлеан, а потом в Сент-Питерс, в центр округа. В Новом Орлеане мы участвовали в утренней передаче, а в Сент-Питерсе играли три раза в день. Мы зарабатывали неплохие деньги, имели хорошеньких девушек и жили преотлично.
И все, что у меня было, заработал я сам. Мне здорово везло, но кое-чего я добился собственным горбом и очень этим гордился.
Однажды вечером мы играли на предвыборном собрании Джо Лемюна. Это был человек Сильвестра, он баллотировался в шерифы. Выборы в сент-питерском округе только назывались выборами, потому что людей Сильвестра выбирали автоматически, но ему нравилось пускать избирателям пыль в глаза. Я пел до и после выступления ораторов. Всем очень понравилось. Даже кандидату оппозиционной партии. Это, кстати, был тоже человек Сильвестра. Сильвестр считал необходимым выпускать в бой двух противников, чтобы все выглядело по-настоящему. Но все заранее знали, кто должен победить.
После собрания мне передали, что Сильвестр хочет меня видеть.
"Для чего?" – недоумевал я, шагая к нему в контору в маленьком одноэтажном домике из желтого кирпича, стоявшем напротив большого трехэтажного белокаменного здания суда со статуей конфедерата у входа. Этим большим зданием Сильвестр правил из маленького.
Я постучал. Прошла целая секунда, пока голос изнутри не велел мне войти.
Над спинкой кожаного кресла виднелся белый затылок Сильвестра. Он сидел, не поворачиваясь.
– Это я, сэр, – сказал я. Он не повернулся. – Это я, Даллас.
Он круто повернулся, и лицо его представилось мне не то лезвием ножа, не то 105-миллиметровкой, не то чем-то таким, что могло быть только лицом Сильвестра Марина.
Он ничего не сказал и лишь оглядел меня с головы до ног, будто говяжью тушу на торгах, чем я, собственно, и был. Только не знал этого.
У меня похолодело внутри, и под взглядом его черных глаз я почувствовал, как слетает с меня одежда: и красного шелка с серебряной бахромой рубашка, и белая пятидесятидолларовая шляпа, и обтягивающие бедра черные брюки. Опять у меня под ногами появились коровьи лепешки.
– Мне сказали... Мне сказали, что я вам нужен. – Носок одного из восьмидесятидолларовых сапог ковырял пол. Я заметил это и, наверное, покраснел.
– Да. – Он говорил тихим, низким голосом, похожим на похоронную музыку. – Нужен.
Он продолжал смотреть на меня. На лице его по-прежнему ничего не отражалось, но я был уверен: он видит меня изнутри, читает мои мысли.
Наконец он сказал:
– Мне понравилось твое выступление, Даллас. И другим тоже. Я уже давно слежу за тобой, и в общем мне нравится, как ты выступаешь.
– Благодарю вас, сэр. – Я почувствовал, что краснею еще больше.
– Насколько мне известно, ты участник войны.
– Да, сэр. То есть нет, сэр. Я был в армии, но из Америки никуда не уезжал. – Что он задумал?
– Это не имеет значения, а в некотором отношении даже лучше. Люди не очень-то воодушевляются при виде общепризнанного героя. При нем им неловко. Он выше их. А люди превосходства не терпят, Даллас. Кандидат никогда не должен превосходить своих избирателей.
– Да, сэр. – О чем он говорит?
– С другой стороны, плохо, если человек совсем не участвовал в этой заварухе. Могут подумать, что он старался уклониться.
– Да, сэр. – Я все еще недоумевал.
– Ты баптист. – Это был не вопрос. Он говорил, словно заполнял анкету.
– Нет, сэр. То есть, да, сэр, я баптист. Только я уже давно об этом забыл. То есть, я не хожу в церковь.
– Начинай ходить.
Какого черта он приказывает мне ходить в церковь, подумал я, но ничего не сказал. Я знал, кто он. Полчаса назад, когда тысяча людей аплодировала мне, я был счастлив. Я никогда не был более счастлив, я чувствовал себя большим и солидным, как статуя конфедерата. Теперь я ощущал свое ничтожество.
– Даллас! – Он помолчал, как судья перед приговором. – Я хочу тебя использовать. По правде говоря, я тебя, так сказать, уже давно жду.
– Меня?
– Да, тебя. Как протестант и участник войны, ты можешь получить на выборах голоса не только наших сторонников. Для кандидата у тебя превосходные личные данные. – Он улыбнулся своим словам. – Ты лучший кандидат в кандидаты со времен Джимми Дейвиса, я уверен.
– Я? – испугался я. Но в то же время меня как будто немного приподняли вверх.
– Ты, – чуть приметно улыбнулся он. – Что бы ты сказал, если бы через два года стал шерифом, а еще через четыре – губернатором? Что ты скажешь по поводу пятидесяти тысяч в год?
– Я... Я никогда ни о чем таком и не думал, мистер Марин. По-моему, это невозможно.
Он рассмеялся холодным, жестким смехом.
– Я имею дело только с возможным, Даллас. И тебе думать незачем. Думаю я.
– Что ж... – Я все еще висел в воздухе, но... – Большое спасибо, сэр. Я очень вам благодарен, но мне по душе мое нынешнее занятие, и, если вы не возражаете, я буду продолжать его, сэр.
Он улыбнулся во весь рот.
– Что, ты думаешь, я собираюсь заставить тебя делать? Вспомни Дейвиса. Вот чем мы торгуем. – Он помолчал и посмотрел на меня. – Завтра ты начнешь работать помощником шерифа. И продолжай свои выступления в обеих программах.
Я хотел сказать: "Нет, не начну, мне нравится моя жизнь, и я не пойду за тобой, потому что чертовски тебя боюсь. Заставить меня ты не имеешь права". Но мне хотелось и того, что он пообещал: шериф, пятьдесят тысяч долларов, губернатор. Я хотел этого. Никогда прежде я ни о чем подобном и не помышлял, и у меня вдруг появилось ощущение, будто вот-вот появится Санта Клаус. И я почувствовал, что сдаюсь. Я буду делать то, что он хочет. Поэтому, когда я открыл рот, оттуда донеслось:
– Да, сэр. Я так и сделаю.
Таким манером он овладел мною, и после этого все изменилось.
А теперь рядом была Ада, и ей тоже было известно, что я полное ничтожество.
* * *
На следующий день, как и велел Сильвестр, я уволил Морера.
Итак, одна фаза наших с Адой отношений была завершена, а другая только начиналась. Мы по-прежнему сохраняли дружеские отношения, по-прежнему были мужем и женой, и ничто с первого взгляда, казалось, не изменилось. В действительности же многое было по-иному, и мы оба это понимали. Я начал немного погуливать, совсем немного, чуть-чуть, но Ада узнала, и было это ей, по-моему, совершенно безразлично.
До выборов оставалось меньше года, и Сильвестр развил бешеную деятельность. От меня же требовалось только следовать его указаниям.
Штаб наш он разместил на пятом этаже того новоорлеанского отеля, где находилась и студия Ады. На северном берегу Канал-стрит, во Французском квартале. Таким образом, нужные нам люди могли посещать нас совершенно незаметно. Мы с Сильвестром добирались туда из Сент-Питерса за час, а Аде требовалось лишь спуститься на лифте. У нее теперь в двенадцать тридцать была самостоятельная передача. Она спускалась к нам для приема особо важных посетителей, на которых встреча с живой телезвездой, хоть и местного масштаба, производила огромное впечатление.
К Сильвестру приходило очень много народу. Одни – его собственные люди и деятели из нашего округа – в надежде получить очередной чек. Другие только собирались вступить в сделку или хотели убедиться, что сделка, которую они заключили, все еще в силе.
Месяца через два к нам прибилось несколько действительно крупных дельцов.
Побывали у нас лидеры "Старых кадровиков" Джонни Даро, Уайти Лэмберт и Джек Уотсон. Пожали мне руку, посмеялись, а затем прошли к Сильвестру и начали беседу.
Явились двое парней из профсоюзов. Сильвестр сказал:
– Томми – сам активный член профсоюза, он состоит в организации, объединяющей актеров. – Затем он провел их к себе, а я остался ждать.
Пришли три нефтяных босса. Эти даже не стали притворяться, будто я их интересую, вид у них был кислый. От Сильвестра они вышли тоже не веселыми, но и не кислыми. Один сказал:
– Что ж, сенатор, рад, что мы тем не менее пришли к какому-то взаимопониманию. Вам известно наше отношение к делу, но...
Когда они ушли, я сказал Сильвестру:
– А я-то думал, что вы намерены выкачать их до конца.
– По-разному можно выкачивать, Томми. Чем ты предпочитаешь получить удар: хлопушкой для мух или дубинкой?
А потом явились шерифы: Дольф Казадесус из юго-западной Луизианы, Билл Бернс из центра и Фредди Роджерс с севера. Фредди, коротышка с постоянной ухмылкой на лице, в свое время прикончил девятерых, осмелившихся в него стрелять. Его называли самым жестоким в Луизиане человеком.
Я страшно обозлился, когда и на этот раз Сильвестр не пригласил меня на переговоры. Ведь я тоже шериф. Когда они вышли, Казадесус сказал: "По крайней мере три четвертых", и все дружно закивали в знак согласия.
А однажды явился Джек Мур. Поскольку старый Джимми Моррисон на этот раз не баллотировался, Джек был единственным кандидатом, кроме меня, которого поддерживали реформисты. Джек десять лет был конгрессменом, и, по-видимому, ему суждено было остаться им навсегда. Он уже трижды баллотировался в губернаторы, его поддерживала весьма солидная организация – он умел и не будучи в Капитолии штата оказать немалые услуги нужным людям в Вашингтоне.
Он и не рассчитывал стать губернатором. Он обычно терпел поражение еще на первичных выборах. И потом весь его бизнес состоял лишь в поддержке одного из двух оставшихся кандидатов и получении хорошего куша. Дойди он до второго тура, он был бы напуган до смерти.
– Всего лишь визит вежливости, джентльмены, – сказал Джек, осклабившись. Он был в роговых очках, с венчиком рыжих волос вокруг плешивой макушки. – Хотел пожелать удачи моему достойному противнику. Никогда не смешивай политику и дружбу – вот мой девиз. Друзья до выборов, друзья после.
– Очень любезно с вашей стороны, Джек, – сказал Сильвестр. – Очень, очень любезно.
Джек продолжал болтать, мы отвечали тем же, наконец он встал. У дверей он повернулся.
– Помните, джентльмены, вы всегда можете рассчитывать на Джека Мура.
Это означало, что мы всегда можем купить его для помощи во втором туре.
Пока Сильвестр занимался подготовкой по основным направлениям, я старался организовать для себя как можно больше выступлений. Раз десять я участвовал в Адиной передаче. Поскольку я еще не был официально объявлен кандидатом и предвыборная кампания по-настоящему не начиналась, использовать телевидение на полную катушку было еще рано.
Теперь она называла себя не Ада Мэлоун, а Ада Даллас. Как-то раз я сказал в шутку:
– Черт побери, когда начнутся выборы, избиратели не будут знать, кто из Далласов баллотируется.
– А какое это имеет значение? – засмеялась она.
Политика шла своим чередом, а отношения между нами – своим. Я знал, что она понимает мою ничтожность, а зная, что она понимает, и сам считал себя ничтожеством. Я смотрел на себя, а видел лишь шляпу да гитару и слышал лишь голос, который умел немного петь, а больше говорить: "Да, Сильвестр. Понятно, Сильвестр". Но мне было, как я уже сказал, теперь легче, потому что я не лез из кожи вон. Черт знает как трудно двадцать четыре часа в сутки притворяться, будто ты что-то собой представляешь.
Одно только было смешно. Теперь, когда главное в наших отношениях было позади, когда мне незачем было притворяться, я хотел ее больше прежнего. По-другому, сам не могу определить как, но по-другому. Может, я испытывал нечто вроде вот чего: ладно, раз мне ничего другого делать не надо, я уж наверняка могу делать это, раз у меня больше ничего нет, я уж наверняка могу иметь это, и я хочу это.
Казалось, и она испытывала то же самое. Она давала мне то, что я хотел. Как будто говорила: "Ладно, получай. Не так уж много ты требуешь, получай, мне все равно".
Однажды вечером я застал ее дома. Целый день она была занята: сначала на телестудии, потом беседой с членами двух женских клубов, потом на коктейле в честь показа новых мод и бог знает где еще.
– Нелегкий выдался денек, а? – спросил я. – Для тебя, конечно.
– Пожалуй, да, – ответила она.