Свою работу Наташа начала с санитарного осмотра расчетов и блиндажей. Самой аккуратной и чистой оказалась землянка Ермошева. Да и обмундирование на нем было как-то особенно подтянуто, пригнано точка в точку. Умел Ермошев все делать так, словно это не представляло для него никакого труда. В этот день он был дежурным по караулу. За двадцать минут до вечернего развода Ермошев лег отдохнуть и устроился так удобно, так прочно, что Наташе показалось - он улегся по крайней мере на целую ночь.
До войны Ермошев работал шофером в Семиречье, был всегда сам себе хозяин. Времени оставалось вдосталь. Любил крепко хватить водки и гнать машину куда глаза глядят по крутым дорогам тянь-шаньских гор. Не одну ночь проплакала на крыльце жена, дожидаясь неизвестно где запропавшего, загулявшего мужа.
Его мобилизовали в первую неделю войны.
Все решила одна единственная минута. Эта минута дала Ермошеву возможность выбраться из окружения со своей машиной, спасти жизнь себе, полковнику и десяти раненым.
С этого дня он постиг суровый закон войны…
Наташа попросила Ермошева показать ей, как действует орудие.
- Сразу этого не одолеть, - ответил Ермошев. - Хотите заниматься - в месяц сделаю вас наводчиком. Замените, если меня убьют, - сказал он не то в шутку, не то серьезно. - Не задаром только заниматься буду. И до вас есть просьба. - Он потоптался на месте, расшвыривая валенком комья снега. - Прожил я как-то, не скучно, конечно, день ото дня двадцать девять своих годов и ни разу не оглянулся. А теперь не время, конечно, да захотелось разобраться маленько, что к чему. Не знаю… Может, с истории партии начать? Раздобыл себе "Краткий курс", да одному страшно браться. Если не лень, помогите.
Он подошел ближе и сказал тихо:
- А если кому-нибудь расскажете об этом, сразу врозь наша дружба. Возьмут еще и в газете пропишут. А я этого не люблю. Так что - совершенно секретно.
Договор был заключен.
…Побежали однообразные оборонные будни. По утрам, недовольно ворча, но подчиняясь, бойцы, полуобнаженные, вылезали на морозный воздух и выворачивали перед санинструктором свои рубашки. Потом тянулась вереница мелких забот. Чисто ли вымыты котелки? Поставлены ли по блиндажам мышеловки?
С утра до вечера Наташа бегала между огневой, разведвзводом и кухней, всегда боясь что-нибудь не успеть, и всех уверяла: на переднем крае такой воздух - устать невозможно. Проверив порядок в землянках и сняв пробу, обходила больных, в свободные минуты изучала специальность разведчика на НП Топорка и специальность наводчика у орудия Ермошева, занималась с Ермошевым по "Краткому курсу", читала в блиндажах журналы и газеты.
Но стоило ей к вечеру где-нибудь прикорнуть - и она засыпала на полуслове.
Скоро Наташа знала на батарее всех по фамилии, имени и отчеству.
Батарейцы казались ей замечательными, очищенными от всего мелкого и наносного, что оседает часто на душе пожившего человека.
Конечно, здесь, как и всюду, люди оставались людьми, со всем тем светлым и темным, что находит себе место в человеческом сердце. Но Наташа видела в окружавших ее людях только одно хорошее.
* * *
- Убрала бы ты, Наташа, блиндажи поуютней, по-женски. Хоть бы на минутку почувствовать себя дома, - сказал как-то Ермошев.
- Нужно ли это? - спросила Наташа у капитана Ванева. - Зачем обживать передний край? Мне кажется, нужно, чтоб нам всегда хотелось уйти отсюда.
- Это так, и все-таки вы неправы. Здесь приходится жить. Каждый час отдыха в мало-мальски человеческих условиях дорог солдату.
Наташа задрапировала стенки землянок плащ-палатками, раздобыла портреты, плакаты, вышила шторы - целую горсть фиалок рассыпала по старенькой, стираной марле. При тусклом свете коптилки это имело не такой уж плохой вид.
Убранство блиндажа напоминало театральную декорацию в любительском спектакле. Но как ни прилаживала Наташа шторы, стараясь, чтобы они казались как можно наряднее, Ермошев говорил ворчливо: "Нет. не то, не то". Отчаявшись ему угодить, Наташа прибила шторы совершенно просто, так, как их прибивают в обыкновенной комнате. Ермошев одобрительно улыбнулся: "Вот именно, именно так! Чтобы всё, как дома". Через три дня во всех землянках стало почти совсем "как дома". В первом расчете даже кошку завели.
А через неделю все было раскидано очередным огневым налетом.
Дымчатая Мурла, прихрамывая на передние лапки, металась между обвалившихся блиндажей, путаясь в разбросанных по огневой шторах.
- Снова отстроим, - сказал капитан Ванев.
Огневую перенесли на триста метров правее. Наташа снова повесила шторы и убрала блиндажи. И все стало по-прежнему. По-прежнему, возвращаясь к рассвету с нейтрального поля, голодный и злой Топорок не ложился спать, не счистив с брюк липкую глину. По-прежнему Ермошев разглаживал свои подворотнички утюгом, который он нашел недавно в селе, у сожженной избы.
Было в этом какое-то утверждение себя и своего человеческого достоинства, вопреки жестоким, нечеловеческим условиям жизни солдата на войне.
От постоянной внешней подтянутости пожилые бойцы выглядели моложе своих лет. (Зато молодые казались старше - слишком серьезно смотрели глаза.)
А Наташа убегала в лес и, прячась за елями, сбрасывала с себя гимнастерку. В ржавой солдатской каске стирала белье и одежду и тут же сушила их на морозном ветру, волнуясь, что ей помешает обстрел или боевая команда. Руки то обжигались горячей водой, то стыли и коченели. В той же каске мыла и голову.
Оказывается, и здесь, на переднем крае, война требует от нее прежде всего - как ни странно - умения шить, стирать и чинить. Конечно, чтобы избежать излишних хлопот, проще было бы срезать косы и надеть мужскую одежду, которую бойцам меняли каждую неделю в полковой бане. Но тут поднимал голос старшина батареи.
- Я за всякое батарейное добро отвечаю, - заявлял он авторитетно. - И безобразия такого, чтобы косы стричь, допустить никак не могу.
Старшина раздобыл костяной гребень с расписной резьбой и торжественно, при всей батарее, вручил его Наташе вместе с голубым платком, купленным в Военторге. Голубой платок не шел к военной форме, но по всеобщему настоянию приходилось его носить.
Десятки глаз ревностно и требовательно следили за Наташей.
Каждый хотел увидеть в ней что-то общее с той, которой не было здесь.
В блиндаже старшины хранился толстый журнал - полный инвентарь всего имущества батареи. Первым номером в журнале стояло: "Пушка, калибр 76 мм, образца 36-го года - 4 штуки". В конце последней страницы мелкими буквами была сделана приписка: "Женская юбка бумажная армейского покроя - одна". Старшина решительно отказывался вычеркнуть эту строчку.
* * *
Шла битва у Сталинграда, а в смоленских болотах ждали, учились, готовились. Подносчики становились наводчиками, наводчики - командирами орудий. Топорок уже управлял огнем батареи.
Менялся и лес за рекой.
Порвалась, облетела сентябрьская листва. В октябре лес стоял сиротливый и голый. Обнаженные березы подымали к небу тонкие ветки. В ноябре на деревьях повисли серебристые бисерные нитки инея, сплетенные в паутину В декабре белыми пушистыми лапами разлегся по елям снег.
Только одно оставалось неизменным: фронт не двигался.
Очень трудно так вот стоять в обороне, знать наизусть каждую огневую точку врага, знать и терпеть…
…Минута затишья на переднем крае. Глубокие извилистые траншеи. В амбразурах - молчаливые пулеметы. За пулеметами - настороженные часовые.
Изредка взлетит ракета, ослепительно белая, лиловая или малиновая, вырвет кусок леса из мрака, приподымет над горизонтом черную завесу - и снова темно.
Прислушается Топорок. Чуть скрипнуло дерево. Шорох. Или это с верхушки осыпался снег? Нет, не ветка скрипнула, не осыпался снег - чьи-то крадущиеся шаги. Фриц с топором.
- Товарищ семьдесят пять! Немцы строят блиндаж на переднем крае. Разрешите огоньку? - говорит Топорок в трубку.
…Выжидающе притаились орудия батареи у заснеженной опушки леса. Потрескивают железные печурки в землянках.
Спокойно в чистых, уютных блиндажах. Так бывает иногда и на войне.
Знают огневики: не спят, не смыкаются их зоркие "глаза" на переднем крае.
- Чего ты хочешь больше всего на свете? - спрашивает Гайдай у Ермошева.
- Того же, чего и все, - разбить немца.
- Так того все хотят. А чего именно ты больше всего хочешь?
- А именно я больше всего хочу, чтобы ты в душу ко мне не лез, - отвечает Ермошев, подумав про себя, что больше всего хотел бы увидеть сейчас Анну - жену…
- Вот ведь ты какой!.. А я больше всего на свете хочу, чтобы второй фронт скорее открылся.
- Голубиная ты душа! - смеется Ермошев. - Нашел о чем печалиться. Да они его в самый раз откроют.
- Помнишь, когда мышка прибежала в сказке "О дедке да репке"? - спрашивает Гайдая Ванев-отец.
- А может, и раньше, - с надеждой говорит Гайдай.
- А я так больше всего хочу, - вздыхает Ванев-отец, - чтобы невестка моя сараи колхозные в покое оставила.
И снова - в какой уже раз! - он начинает жаловаться товарищам:
- Подумать только, десять лет работал главным кладовщиком в колхозе. Такие у меня там запасы добра - на пять пятилеток хватило бы. - Ванев-старший осторожно косится в сторону, где спит его сын. - И вот на тебе: вертихвостке этой, бабе его, доверили. Что она в инструменте поймет?
Ванев замолкает и присматривается к сыну.
- Спит, крепким сном спит, - шепчет Гайдай.
- Да я ему и в глаза скажу, - немного громче говорит Ванев-отец. - Развалит она хозяйство, что есть - разбазарит. Вернемся - опять мне все начинать…
- По местам!
Команда раздается внезапно. Но, оказывается, только ее и ждали. Мгновенно ломается тишина.
Через несколько секунд расчеты у орудий.
- …фугасный! Навести и доложить.
- Первому один снаряд - огонь!
- Лев, выстрел, - сообщает связист Топорку.
Правее себя Топорок слышит разрыв. Нет, это не там, где нужно.
- Товарищ семьдесять пять, право тридцать.
- Левее! - раздается на батарее.
- Лев, выстрел, - сообщает связист.
- Точно!
Ермошев ошибается редко.
- Четыре снаряда, беглый огонь!
На немецком переднем крае прямо перед Топорком взлетают тяжелые султаны земли. С грохотом падают доски и бревна.
…И снова тихо в землянках на огневой.
- А уж не рассказать ли вам, хлопцы, как я женился? - лениво потянувшись, предлагает комбат Ванев.
Приезжая на огневую, комбат по вечерам отдыхал в штабном блиндаже. Разляжется с удобством во всю ширь лежанки, расставит свои могучие ноги, закинет руки за голову, и начинается уже неоднократно слышанный, но воспринимаемый все с тем же интересом бесконечный рассказ. В рассказе фигурируют и синий в крапинку сарафан, надетый на ней в то первое утро, и его нескладные лапти, что были тогда на нем некстати, и ее строгий папаня - бригадир колхозный, и почему-то крынка топленого молока с румяными пенками.
В блиндаже все больше неженатая молодежь. Ванев-отец от этих рассказов обычно уходит.
- Ну-ну, и дальше? - сгорая от нетерпения, торопит Митяй.
- Пришли вы к ней, и тут же… - хочет подтолкнуть рассказ застенчивый Гайдай.
Наташа молчит, но ей хочется поскорее услышать, как все это кончится.
- Умейте ждать, - отвечает Ванев. - Все это не так скоро делается. И вот пришел это я к ней…
- Трудно теперь нам будет хорошую невесту выбрать, - задумчиво говорит Лапта. - Отвыкли от девушек… Где их там разберешь!
- А я, - вздыхает Митяй, - могу рассказать только одно: как я не женился. Хотите?
- Рассказывай хоть это, коль другого нет ничего, - снисходительно басит Ванев.
Митяй долго молчит и, наконец решившись, начинает, ни на кого не глядя:
- Ну вот. Было это в прошлую зиму. Стояли мы в избе, у хозяйки. Очень мне понравилась ее дочка. Сидим мы с ней целые вечера. Взглянуть на нее не смею. Так и не сказал я ничего дивчине. Только пришлось нам из этой деревни уйти. Вернулись мы туда с боем как раз через месяц. Пришел я на ту улицу, только избы той уже нет и дивчины нет. И где она, так и не знаю…
Согревшись у печек, уже полудремлют в землянках расчеты.
- По местам!..
- Взрыватель осколочный!.. Угломер… Прицел…
Отстрелялись - и снова тихо.
* * *
Стоят на опушке осыпанные голубыми лунными искрами ели. А луна идет по небу полная, ясная, словно солнце.
Ни Наташе, ни Митяю не хочется спускаться в душный блиндаж.
- Вот и луна тоже, как я, - говорит Митяй. - Идет по небу одна. Видно, и ей досадно и скучно.
Повернулся к Наташе:
- Эх, Наташа, милая, так и пройдет по землянкам наша с тобой юность! И когда же это кончится? Ведь вот встретились мы с тобой…
Из блиндажа голос дежурного телефониста:
- Лейтенанта Митяя срочно к командиру полка.
Не досказал Митяй, убежал.
И ей, так же как и Митяю, досадно, что в такой вечер она одна.
- Хорошо! - тихонько говорит Наташа, оглядываясь, и тут же удивляется: - Разве может быть хорошо, если нет ни одного письма от Сережи?
Ей казалось когда-то, что без него хороших вечеров не бывает. И все-таки вечер хороший. Нет, значит он жив.
Где он? Что делает в эту минуту? Знает ли он обо всем, что ей пришлось пережить?..
* * *
Ударили крепкие морозы. Часовые на посту отбивали чечетку, попрыгивали бойцы у орудий. Наташа разорвала свое верблюжье одеяло и выстелила шерстью все валенки на батарее.
- Что это ты делаешь? Вот матери напишу, - пригрозил Ванев-отец.
- Пиши!
И Наташа прочла вместо ответа:
Лишь лежа в такую вот гололедь,
зубами вместе проляскав -
поймешь: нельзя на людей жалеть
ни одеяло, ни ласку.
В землянке стало тихо.
- А верно ведь, - сказал Митяй. - Нельзя.
И Гайдай подтвердил:
- Нельзя.
Наташа продолжала читать. Она читала негромко и, должно быть, не очень хорошо. Но все сидевшие в землянке были захвачены этим неровным голосом, потому что шел он от самой ее души и от самого существа волнующих строк. Весь вечер, трижды перебиваемый боевыми командами, она читала вслух Маяковского. И так звучали строчки из поэмы "Хорошо", словно только вот этого года, этого дня ждали они, чтобы заговорить во весь голос.
В этот вечер батарейцы многое поняли в Наташе. Но самой Наташе было еще далеко до полного понимания законов жизни на батарее.
Солдатская мудрость давалась не сразу.
Как-то вечером противник открыл огонь по первой траншее. Обстрел продолжался уже четвертый час. Из землянок не выходили. Топорок лежал у выхода и жадно глотал с ладони снег.
- Не напьешься этим. Хоть бы глоток воды! - говорил он и снова сосал снег. - Печку бы развести…
- Комбат покажет тебе печку, - ответил кто-то из землянки.
Наташа сняла с гвоздика котелок, спрятала его под ватник и вышла из блиндажа.
Рядом разорвался снаряд. Она упала и поползла. Об снег чиркали разрывные пули и вспыхивали, как спички.
Прорубь была посреди нейтрального поля, в шестистах метрах от блиндажа.
Когда Наташа вернулась в землянку и протянула Топорку котелок, он сердито посмотрел на нее, не говоря ни слова выплеснул воду за дверь и весь вечер с ней не разговаривал.
Через неделю была дивизионная разведка. В поиск назначили не Наташу, а санинструктора соседней батареи. Все-таки она пошла с разведчиками. В эту ночь в хозвзводе был ранен Лапта, и старшина долго искал по батарее Наташу.
Операция прошла удачно, разведчиков наградили, а Наташе был объявлен строгий выговор по полку.
- Я предупреждал вас, - сказал капитан Ванев: - не всякую смелость здесь уважают.
* * *
Наташа отдыхала в углу землянки, прикрывшись шинелью.
В землянку вошли бойцы. Сняв автоматы, они легли. То ли потому, что день был пасмурный, то ли просто они устали, но у всех четверых на душе было необъяснимо скверно.
- Очень люблю кошек, - уныло сказал Гайдай.
Ему никто не ответил.
- Чтоб шерсть черная, гладкая, а глаза горели. Почему в первом расчете заимели кошку, а у нас нет?
Дома вот у меня была такая одна. Негритенком ее звали…
- Вот завел нуду! - взорвался Ермошев. - Кошки да кошки! Дома да дома! Да у меня дома, может, не то что кошка - жинка, и не черная, а белая, как ясный день, и то молчу! Не береди ты душу, добром говорю, и без тебя тошно.
Наташа уже давно заметила, что Ермошев часто без видимых причин раздражался, когда ему напоминали о доме.
Она не знала, что в такие минуты он видел свою жену, кроткую и терпеливую женщину, такой, какой он ее заставал на крыльце, возвращаясь домой под утро. Ермошев никогда не слышал от нее упреков. Но теперь, вспоминая ее, чувствовал и угрызения совести, и жалость к жене, и досаду, что времени назад не вернуть…
- Ну, и чего ты в бутылку полез? - обиженно спросил Гайдай у Ермошева.
- Глаза бы мои тебя не видали! И как только Топорок дружит с тобой!
- Что я тебе плохого сделал?
- Не война - и не посмотрел бы на тебя. Точно. Нужда горькая заставила с нюней в одной землянке жить. Кончим войну - на улице встречу, на другую сторону перейду.
- Неправду ты говоришь, Ермошев, - не поверил Гайдай. - Встретишь - и как еще обрадуешься!
- Ни боже мой, не надейся. И шапки не сниму. Нудный ты все-таки парень, Каряга, и это факт.
- Не пойму я тебя, Ермошев, - сказала Наташа, сбрасывая шинель. - Живешь с человеком в одной землянке, а поделить с ним чего-то не можешь…
Ермошев отвернулся к стенке и скоро заснул.