* * *
Из блиндажа слышался смех.
Наташа остановилась у входа. Ухмыляясь, из землянки вышел Ермошев.
Увидев Наташу, он отвернулся и сказал в сторону:
- Ступай, Наташа, тут до тебя пришли.
Посреди блиндажа стояла молодая девушка.
Черная барашковая папаха сдвинута на затылок.
Светлые волосы подстрижены под мальчика. Над блестящими карими глазами - выщипанные стрелки бровей. Полные, резко очерченные губы. Расстегнутый воротничок гимнастерки.
Увидев Наташу, девушка поспешно застегнула воротничок и поправила портупею.
- Вы Наташа Крайнова? Здравствуйте. Пришла познакомиться с вами. Вот уже три недели работаю в штабной батарее. Алла Широкова.
По знакомому Наташе фронтовому обычаю, Алла поинтересовалась, не землячками ли они друг другу приходятся. Поговорили каждая о родных местах, о своей довоенной жизни.
- Девчат здесь нет… слова сказать не с кем, - пожаловалась Алла.
- Ты теперь ко мне приходи почаще, - сказала Наташа. - А сегодня в честь нашего знакомства мы устроим маленький пир.
Из угла землянки был извлечен деревянный ящик, доверху наполненный румяными "верненскими" яблоками.
- За ваше здоровье!
Они ударяли яблоко о яблоко так, будто держали в руках бокалы с шампанским. Им было весело. И обеим казалось, что они уже давно знакомы.
- Откуда это у тебя? - спросила Алла.
- Посылку получила сегодня.
Она показала на крышку ящика. Под номером полевой почты батареи стоял обратный адрес: "Андрей Первухин. Алма-Ата Улица…".
- Был у меня раненый такой, наводчик наш…
В углу ящика из-под яблок выглянул голубоватый лоскут.
- Что это? - воскликнула Алла.
- Не знаю.
Девушки с любопытством разгребли яблоки и вытащили сильно помятое бумажное платье в голубой горошек.
Наташа прикинула платье к плечам.
- Чудесно! - захлопала в ладоши Алла.
- А теперь ты примерь, - попросила Наташа.
Алла сбросила гимнастерку и надела платье.
- Будто по тебе шито, - сказала Наташа. - Знаешь что, носи его, а?
- А ты?
- Да когда же мне его тут надевать, на батарее? У вас в штабе спокойнее.
Когда Алла снова оделась в военное, Наташа завернула платье в газету и засунула сверток в Аллину полевую сумку.
- Не возражать начальству, товарищ младший сержант, - сказала она.
Алла чувствовала к Наташе большое расположение. Но к расположению примешивалось еще какое-то менее приятное чувство - может быть, зависть.
Алла была в армии с того дня, когда всех работников почты, где она служила, собрали в кабинет заведующего и сказали, что началась война. Она успела уже поработать и в госпитале, и в санбате, и в стрелковом полку.
Сколько людей прошло за это время через ее руки! Но не было ни одного, который бы вспомнил о ней уехав.
Зато многие были внимательны к ней, пока видели ее ежедневно. И пусть Наташа не думает…
- А теперь посмотри на мои обновки, - сказала Алла. - Хочешь?
- Конечно!
Алла провела рукой по начищенной медной пряжке кожаной портупеи.
- Комсоставская.
Она подняла с лежанки двубортную, аккуратно сшитую шинель с золотыми пуговицами.
- А это начальник ОВС постарался.
Алла вытянула ногу, обутую в изящный хромовый сапожек.
- Нравится?
- Очень.
- Джимми… Сосед наш - командир саперного батальона - в своей мастерской заказал. А ты чего зеваешь? - Алла только сейчас разглядела, как одета Наташа. - Раньше меня в полку, а во всем солдатском.
- Что ж тут такого? Я и правда солдат.
- Да, но ты девушка. Как же можно так? Сапоги огромные, гимнастерка полинялая.
Алла говорила теперь тоном, в котором звучали покровительственные нотки. Она оглядывала Наташу со всех сторон и откровенно сокрушалась, не без удовольствия чувствуя свое превосходство и даже желая чем-то смягчить его. Теперь ее самолюбие было вполне удовлетворено, и потому Наташа снова казалась ей совершенно замечательной. И она искренне была готова сделать для Наташи все что угодно.
- Возьми у меня шинель, - сказала Алла, - а я в тулупе пока похожу.
- Ну, что ты!..
- Правду говорю, бери… Не хочешь?
Алла смотрела на свою новую подругу и думала, чем бы еще можно было помочь ей.
Хорошая девчонка эта Наташа… Простая такая… И с ней можно обо всем поговорить.
- Скажи откровенно, ты не скучаешь здесь? - спросила Алла.
- Совсем даже не скучаю, - сказала Наташа.
- И верно, зачем скучать!
Она достала трофейную зажигалку - наверное, тоже чей-то подарок, - зажгла папиросу, неумело затянулась и закашлялась.
Алла ушла. В землянку вернулся Ермошев. Он громко выругался и сказал с сердцем:
- Прости, конечно, Наташа, но передай подружке своей, чтоб ноги ее на батарее больше не было.
- Вот как? А мне казалось, вы очень мило беседовали.
- Очень даже мило. Совсем Ермошев размяк. Много ли нужно? А ребята такое сейчас порассказали о ней, что мне просто тошно стало.
Наташа знала, что Ермошев во многом прав, и все-таки ей было обидно за Аллу.
* * *
- Ящичные, к панораме! - кричал Митяй. - По пехоте гранатой!.. Взрыватель осколочный!.. Буссоль!.. Прицел!.. Уровень!.. Пять снарядов, беглый огонь!
Огня не следовало.
- Подносчики, к панораме! - снова кричал Митяй. - Стрельба по движущимся танкам!.. Бронебойно-зажигательный!.. Наводить по башне!.. Огонь!..
Огня не следовало.
- Ермошев, ко мне! Принять командование батареей!
На батарее проводились учебные занятия по взаимной заменяемости номеров.
И когда на очередную учебную команду огня не последовало, рядом со штабным блиндажом загрохотал взрыв.
- Расчеты, в укрытие!
- Другого времени не выбрали для налета своего, гансы проклятые! - ругался Митяй. - По графику занятия, а они…
В блиндажах из-под накатов осыпался песок. Загасли коптилки.
- Белка, я - Орех! Белка, я - Орех! - тщетно вызывал связиста взвода управления дежурный телефонист.
Гайдай надел на спину катушку и выполз из блиндажа.
Скоро налет прекратился.
- К орудиям! - снова крикнул Митяй. - К панораме, замковые!
Через двадцать минут занятия кончились, и расчеты разошлись по землянкам.
- А Гайдая все нет, - сказала Наташа.
- Вот дитя-то! - проворчал Ермошев. - Без няни дорогу домой не найдет!
Он вышел. И сразу передышка кончилась. Налет возобновился. Били теперь не по батарее, а левее, ближе к переднему краю. С мерной последовательностью чередовались разрывы.
…Они вернулись вдвоем, Гайдай сидел у Ермошева на плечах. Сапог с ноги Гайдая был сброшен, на носке запеклась кровь.
Перевязав Гайдая, Наташа заметила, что и у Ермошева оцарапан висок.
- Нашел он меня в лощине, - начал рассказывать Гайдай. - В такой мы с ним переплет попали! - Гайдай повернулся к Ермошеву: - А еще говорил, что не любишь меня… Я знал, что ты это просто так.
- Ладно уж, лежи, - сердито ответил Ермошев и принялся за починку шинели. - Любишь - не любишь! Вот еще что, чего придумал!
Наташа лежала на нарах, не вмешиваясь в их разговор. Да, Ермошев совсем не считал Гайдая своим другом, а свой поступок - выражением особой дружбы и смелости. Просто так нужно было, и все. И неожиданно ей стали понятны и выговор за самовольное участие в разведке и злость Топорка, когда он выплеснул из котелка воду. Она смотрела на Ермошева, который, повернувшись к Гайдаю спиной, занимался своей шинелью, и думала о многом, что до сих пор было ей непонятно. На переднем крае подвиг становится делом самым обычным. Его расценивают не как проявление каких-то высоких, необычайно благородных чувств, а как то, что само собой разумеется. На переднем крае единственная мера поступка - его необходимость. Здесь нет места пустой романтике. А ей с самого детства, с поры "Красных дьяволят", хочется сделать что-то большое. Но не всегда это желание кстати. Другие сразу становятся нужными для серьезных дел… Ее взгляд упал на полку для котелков, прибитую над входом. А ей приходится ждать. Ждать и каждое утро проверять чистоту котелков. Хотелось встать и сказать Ермошеву: "Знаешь, а своего я все равно дождусь".
* * *
В дивизионной газете появилась статья о снабжении.
В статье было написано, что начальники ОВС нередко снабжают в первую очередь тех, кто поближе к штабу, а о людях переднего края они подчас забывают. В качестве примера упоминалась фамилия батарейного санинструктора Крайновой.
Наташа была недовольна неизвестным автором.
На следующий день ее вызвали в ОВС и сняли с нее мерку, а еще через день принесли новенькие сапожки, юбку, гимнастерку и шинель.
Статья в газете была ей неприятна, и потому она не очень обрадовалась обновкам.
Зато батарейцы внимательно рассматривали и сапожки и новую юбку. А старшина достал с полки инвентарную книгу батареи, разлиновал лист до конца, проставил в первой графе очередные номера и, с удовольствием вырисовывая буквы, вписал в инвентарь новое батарейное имущество.
- Вот теперь и ты у нас не хуже этой девчонки, - сказал Ванев-отец. - Посмотрели мы на вас обеих… да и надумали…
Когда Ванев и Наташа случайно вдвоем задержались у орудия, старик под строжайшим секретом сообщил ей, что писать в газету решили всей батареей сразу после прихода Аллы Широковой, что сочинял письмо артмастер Глущиков, а ошибки исправлял сам комбат, капитан Ванев.
* * *
Вторые сутки не возвращался Топорок с нейтрального поля. Разведчики искали его повсюду. Наташа всю ночь не могла уснуть и к утру решила, что это как раз то самое дело, которого она так долго ждала.
Не сказав никому ни слова, она вышла из блиндажа. Блеск солнца на звонком, подмороженном насте казался ярче самого солнца. При такой видимости каждый человек у переднего края превращался в мишень.
И все-таки ее радовало ясное утро! Ей казалось, что Топорок ждет помощи именно от нее, и потому она не чувствовала себя одинокой в тихом, насторожившемся фронтовом лесу.
Однако, отойдя километра три от батареи, она сбилась с пути. Трудно было придумать что-нибудь хуже! Заблудиться теперь, когда дорога каждая минута… А Топорок где-то лежит и ждет…
Наташа пошла вперед наугад. За лесом показался знакомый деревянный крест кладбища. Это кладбище было ее излюбленным ориентиром. Ермошев часто смеялся над нею: "Тоже мне вояка! От кладбища, как от печки. А как двигаться начнем, придется кладбище с собой захватить?" Наташа обрадовалась кресту, как радуются старому, испытанному другу. Она подбежала к чугунной кладбищенской ограде, крепко вцепилась в нее, словно боясь потерять найденное, и оглянулась вокруг. Ну да, это дорожка, что идет от батареи. Значит, к НП сюда. Обогнуть овраг… Тропинки распутались.
Вот и река, перерезающая нейтральный пустырь. Как трудно ползти по узкому проходу минного поля! Подмороженная корка снега с хрустом трескается под телом. Нужно не ползти, а мягко, бесшумно плыть по снегу, бесшумно протаскивать колени и локти. За березой, которую она заметила в первый день, кончается участок наблюдения батареи. До березы еще метров четыреста. Сколько раз нужно еще вот так протолкнуть себя? За березой - старый блиндаж. Не там ли лежит Топорок?
Злополучная прорубь напомнила Наташе историю с котелком. Конечно, путешествие за водой было простым бахвальством.
Но сейчас действительно нужно собрать все мужество… Если она погибнет сейчас, никто даже не узнает о ней… Как сильно хрустит наст!.. Осторожней!.. Слева из-под снега выглянула плохо запрятанная деревянная крышка мины. Все-таки напрасно она ушла, никому не сказав… Вернуться?. Но, может быть, где-то совсем недалеко лежит и ждет Топорок…
В блиндаже за березой Топорка не было. Наташа вспомнила свою любимую поговорку: "Человек стоит столько, во сколько он сам оценит себя". Просто нужно решить, что можешь, - и сможешь. И она сделала то, что разведчикам редко удавалось в такие ясные дни: она скатилась на лед, переползла реку, ползком выбралась на противоположный берег и снова поползла вдоль реки. Этот берег условно считался немецким. До проволоки противника оставалось сто метров. Наташа надеялась на свой маскхалат. Однако скоро снайпер заметил ее и открыл стрельбу. Она сползла в воронку. Начался поединок на терпение. Соломинки прошлогодней травы, торчавшие из-под снега прямо перед ее глазами, казались ей лесом. Наташа пересчитывала их и обещала себе, что покинет воронку, как только досчитает до сотой. Но вот уже десятый раз она доходила до сотой, а снайпер не давал поднять голову. И все-таки она чутьем угадала минуту. Может быть, снайпер отвернулся закурить или на мгновение просто отвел глаза. Наташа выбралась из воронки и, распластавшись по снегу, поползла снова, но не назад, а вперед. Пули ложились у нее за спиной: снайпер бил по пустой воронке. Она добралась до следующей воронки и отпрянула: на дне воронки, лицом к земле, лежал человек.
Наташа отползла назад, в нерешительности остановилась и снова придвинулась к воронке.
Человек повернул окровавленное лицо. Синие, отекшие веки плотно закрывали глаза. Правая рука потянулась вверх и тут же упала.
Это был Топорок. Его беспомощность сделала Наташу увереннее. Она спустилась в воронку, открыла санитарную сумку и занялась Топорком так, как если бы воронка была приемной полевого госпиталя. Уложив его поудобнее, она растерла ему окоченевшие ноги, сделала укол, заставила отхлебнуть водки.
Топорок сладко потянулся и лениво сказал:
- Не хочу слезать с печи. Ох, и тепло же здесь! Дай калача.
Наташа смочила водой из фляги половину солдатского сухаря.
Топорок лениво приоткрыл левый глаз - другое веко не поднималось, - сквозь щелочку медленно осмотрелся и встретился взглядом с Наташей. Глаз расширился.
- А я думал, что это мамка. Где мы?
Они пролежали в воронке до темноты и добрались до батареи только ночью. Топорок отказался ехать в госпиталь, боясь, что попадет оттуда в другую дивизию. Капитан Ванев приказал Наташе ехать вместе с Топорком в санчасть полка.
- Вылечите его - вернетесь.
На батарею они вернулись через три недели.
* * *
Теперь Наташа хорошо знала всех батарейцев. И уже совсем не все в них казалось ей замечательным. Она поняла наконец, что они самые обыкновенные люди, точно такие же, как всюду. Один из них был ворчлив, другой - груб, третий - вспыльчив, четвертый - слишком подозрителен. Бывали иногда по землянкам и у орудий мелочные столкновения, ссоры, споры. И все-таки жили батарейцы дружно, грубовато, по-мужски заботились друг о друге, знали друг о друге все, до мельчайших подробностей.
К Наташе на батарее относились теперь с особой бережностью.
Однажды, возвращаясь с НП на огневую, Наташа провалилась по пояс в засыпанный снегом окоп. Снег набрался в валенки, и чулки промокли. В землянке на огневой было пусто: расчеты занимались у орудий. Наташа стянула с себя чулки, разложила их перед дверцей железной печурки, села рядом и задремала…
- Плохо живете, огневики, - над самым ухом пробасил капитан Ванев. - Это ж не землянка, а камера окуривания.
Наташа вскочила. Блиндаж был полон дыма и гари.
У входа за капитаном Ваневым с виноватым лицом стоял Ермошев. А у Наташиных ног, прямо перед дверцей печурки, валялись остатки сгоревших (единственных к тому же!) чулок.
- ЧП в нашем хозяйстве, товарищ комбат, - сказал Ермошев.
- Три наряда за это полагалось бы, - говорил вечером старшина. - А если сейчас приказ о наступлении привезут? Что я с тобой - сяду и плакать буду?
И три дня вся батарея дружно издевалась над беспомощным положением, в котором очутилась Наташа. А через три дня ее вызвали в штабной блиндаж и, ни слова не говоря, вручили какой-то сверток. Оказывается, нашелся у кого-то старый шерстяной шарф. Кто-то распустил его. Кто-то на самодельных спицах связал огромные, неуклюжие, но плотные шерстяные чулки. Наташа так и не узнала, чьих это рук работа, но замысел, как объявили, был общий.
- "Я много дарил цветов да букетов, - вспомнил Гайдай строчку, которая запала ему в память с того вечера, когда Наташа читала стихи Маяковского, - но больше всех дорогих даров…"
Гайдай запнулся и посмотрел на товарищей, ожидая поддержки. Ермошев достал из ватника записную книжку, поискал нужную страничку и прочел:
…я помню морковь драгоценную эту
и полполена березовых дров.
- А я не забуду ваших чулок, ребята, - сказала Наташа.