Гайдай прислушался. Нет, не то. Это просто где-то перепутались провода и к линии артиллеристов подключилась "паутина" стрелкового полка, стоявшего во втором эшелоне.
- Я - Ручеек, я - Ручеек, - бежал по проводам девичий голос.
В трубке послышались многозначительные покашливания.
- Ручеек, не протекайте мимо. Проверяйте Крапиву.
- Ручеек, разрешите узнать время.
- Три тридцать пять.
- А у нас три тридцать пять с половиной.
- Зачем спрашиваете, когда знаете?
- Ах, простите, я и забыл.
- Ручеек, позовите, пожалуйста, третьего.
- Кто спрашивает?
- Журавль.
- Да ведь он на Журавле.
- Извините, перепутал.
- Да ну вас…
И чей-то голос потише (наверное, в отводную трубку):
- Бурьян, Бурьян! Иваницкий, сменись с Хоменко. Леля на линии. Пусть послушает… Жаль малого…
Гайдай с раздражением бросил наушники. Его возмущало, что люди могут сейчас шутить, заниматься ерундой, говорить о чем-то постороннем, в то время как Топорок, Короткий Каряга…
- Товарищ комбат, разрешите отдать наушники и пойти по линии, - попросил Гайдай.
Комдив посмотрел на часы и взял трубку.
- Слушай, Устинов, двадцать минут на исходе. Связь не налажена? Что? Идет бронепоезд? Этого еще не хватало!
Генерал передал трубку телефонисту и снова впился в окуляр трубы.
…А разведчики по-прежнему лежали в ячейках, оторванные от своих, прижатые к земле настильным огнем. И отсюда один за другим на линию выползали связисты, но никто не возвращался обратно.
- Наташа, - позвал Топорок из соседней ячейки, - может, мне повезет…
Топорок надел на себя катушку с кабелем и вылез.
Он полз, пригибаясь к земле, связывал порывы и двигался дальше. Снаряд разорвался перед ним прямо по линии. Топорок влез в горячую воронку и стянул разорванные провода. Он двинулся дальше и наткнулся на труп связиста. Парень еще недавно лежал рядом с ним, в соседней ячейке. Послышался близкий орудийный выстрел. Топорок лег за трупом и надвинул его на себя. Труп обдало осколками и землей.
"Как бы Гайдай не вышел на линию!" тревожно подумал Топорок. Каряга Короткий относился к Каряге Длинному покровительственно, считая себя более "бывалым".
Топорок вылез из-под трупа, не отдавая себе отчета в том, что делает, снял с покойника каску, зачерпнул из воронки воды, жадно припал к краям каски пересохшими, в трещинах губами и, только когда показалось заржавленное дно с пропотевшей матерчатой подкладкой, отбросил каску, отряхнулся и снова пополз.
"Скорее, скорее!" подталкивал себя Топорок.
Его маленькое тело быстро скользило вдоль провода. Провод поднимался на приземистый холмик. Здесь снова начинался большой порыв. Огромного куска провода не хватало. Очевидно, место было пристреляно противником. Неподалеку о землю снова ударил снаряд. Топорок повернул голову и увидел на горизонте черные контуры бронепоезда. Топорок с отчаянием смотрел на порыв: на катушке кабеля больше не было. В злом бессилии повторял он множество крепких слов.
Впереди в серой предутренней мгле двигался темный клубок. Клубок быстро приближался к холму и распутывался на глазах. Топорок уже различал отдельно руки, ноги и тело ползущего. И наконец он всмотрелся в лицо.
"Это же он, Гайдай!"
- Каряга, куда тебя несет?! - закричал Топорок.
- Туда, куда и тебя, Каряга, - отвечал Гайдай.
- Эх, ты, Длинный!
- Эх, ты, Короткий!
Гайдай остановился у холмика и сокрушенно взглянул на порыв. Его катушка тоже была пуста. Несколько минут они молча смотрели друг на друга и на порванный провод. И вдруг Топорка осенила счастливая мысль. Он не успел ничего сказать: Гайдай сразу понял его. Или, может, это Гайдай первый подумал о том, что пришло догадкой его другу? Они не обмолвились ни одним словом и молча сбросили сапоги. Топорок зажал между ладонями конец оборванного провода и лег на землю. Гайдай пододвинулся к Топорку, схватил рукой его голые ноги и вытянулся вдоль холма, упираясь ногами в противоположный конец провода.
Цепь была замкнута…
Телефонист, сменивший Гайдая, от неожиданности вздрогнул. Наушники захрипели:
- Удар, я - Глаза. Удар, я - Глаза… Нахожусь… Координаты… Дайте огня…
Ермошев бросился к орудию.
Батальоны Устинова поднялись в атаку.
Через полчаса комдив развернул карту и обвел красным кружком крестик, обозначавший церковь.
Наташа уже давно покинула свою воронку и разыскивала дивизионный КП. Комдива она увидела посреди поля, на небольшом холме. Два тела распластались на холме. Кулак одного судорожно сжимал конец провода. Длинные, оттянутые носки второго упирались в другой конец. Один - широкоплечий, короткий; другой - худощавый, напряженно вытянутый во всю длину стройного тела. Неразлучные Каряги! Они лежали неподвижно, облитые запекшейся кровью, с белыми, бескровными лицами. Их гимнастерки были прострелены во многих местах. Они крепко держали один другого, словно завещая тем, кто остался жить и воевать, великое содружество боя.
Генерал, обнажив голову, опустился на колени.
* * *
Наташа положила на свежую могилу хвойный венок и бросила последний взгляд на торопливо сделанную надпись:
"Топорок и Гайдай, два друга, пали смертью героев".
Кладбище уходило в сторону от большака.
Стоял мягкий осенний день. Теплый ветер поднимал блестящую паутину бабьего лета, ласкал щеки. Хотелось лечь на траву, растянуться, подставить ветру усталое тело.
Но знала Наташа: даже здесь, на кладбище, этот покой лишь на минуту. Скоро загремит залп. Снова начнется движение.
А все-таки она придет когда-нибудь - не минутная, а прочная тишина первого дня после конца войны… Может быть, потому, что Наташа устала, ей хотелось сейчас, чтобы день этот был совершенно тихим. Чтобы стало слышно, про что поют птицы и о чем молчат полевые цветы.
Только ни Топорок, ни Гайдай этого не услышат…
Наташа переходила от могилы к могиле. "Сентябрь 1943 года", стояло на деревянных дощечках. На одной из дощечек было написано: "Лев Абрамович Гольдин, майор, военный корреспондент, пал смертью храбрых в бою за…".
Наташа вздрогнула и остановилась… Значит, и он… славный большеглазый Гольдин!
А диссертация о Шевченко? Уже никогда не придется ему ни писать, ни думать…
Взрыв. Впереди застонала, заныла земля. Оборвалась короткая тишина. Впереди загудело. В грохот врезался многоголосый крик:
- А-а-а!..
Началась атака.
Весь день на КП приводили пленных. Только вечером Наташа вышла из блиндажа. Вспомнилась далекая ленинградская ночь, ночь перед отъездом на север.
…Ширь Марсова поля. Братское кладбище. Могилы героев гражданской войны. Имена на камне. Хочется проникнуть в судьбы всех людей, спрятанных за этими камнями. Вверху, на буром граните, высечены слова. Сергей тянется вверх и читает вслух: "Они не жертвы, а избранники. Не сожаления, а зависти они достойны…" От этой надписи не уйти…
* * *
После боя комдив - он делал это каждый вечер - вызвал к себе начальника штаба и стал расспрашивать его о вещах, казалось бы, не имеющих прямого отношения к бою. Не упустил он ни фуража для транспортной роты, ни запаса медикаментов, ни состояния дорог в дивизионных тылах.
Комдив держал в памяти все дела вверенной ему части, вплоть до самых как будто незначительных.
Управляя боем, занимаясь всеми вопросами сложного дивизионного хозяйства, комдив не забывал спросить у дежурного телефониста, не жмут ли ему новые сапоги, узнать у Наташи, что пишет мать в последнем письме, заставить начальника штаба лично обойти все палатки санбата.
Умел он в каждый момент боя сохранить всю полноту своей широкой души и потому всегда видел все уголки и стороны жизни.
Выйдя из блиндажа генерала, начальник штаба облегченно вздохнул, словно только что выдержал самый трудный экзамен. Он постоял несколько секунд в окопе, вспоминая последние слова комдива, вынул блокнот, записал еще несколько цифр и тяжело вытащил свое большое тучное тело из траншеи.
- Воздух! - снова пронеслось по окопам.
Не обращая внимания на крик, полковник неторопливо шел по полю, весь поглощенный своими мыслями, то и дело вынимая блокнот и что-то записывая.
- Товарищ полковник! Прячьтесь! - крикнула ему Наташа, спускаясь в воронку.
Полковник медленно шел дальше. Уже гудел над полем мотор. Полковник остановился и стукнул себя по лбу:
- Насчет уборки картофеля позабыл! - с досадой сказал он. - Ладно. Сам сделаю. Кого ж только послать?
Он присел на бруствер какого-то окопчика и, засунув карандаш за ухо, стал озабоченно перебирать бумаги.
На поле упал тяжелый грохот обвала и всех, кто находился вокруг, крепко прижал к земле.
С молниеносной быстротой в сознании Наташи пронеслись последние слова из письма Сергея: "Ты обязана жить". И все куда-то исчезло. Земля под руками билась, как в лихорадке. И уже не было грохота. Только на зубах почему-то скрипел песок.
Когда Наташа открыла глаза, вместо окопчика, на бруствере которого сидел полковник, высился небольшой курган.
- Засыпало! Начальника штаба засыпало! - закричала Наташа.
Из ячеек выскочили люди с заступами и ломами.
"Обмолот" поляны усиливался. Копать приходилось под хлестким градом осколков.
Земля, спрессованная взрывом, поддавалась с трудом.
Показался китель. Полковника вытащили из ямы. На нем не было ни одной царапины. Но весь он был синий, раздутый, на губах застыла белая пена.
Генерал склонился над телом мертвого:
- Как же мне без тебя воевать? Как же к Елене твоей без тебя притти?
Слезы катились по лицу комдива в седые усы.
* * *
Бои становились все ожесточеннее. Дивизия неуклонно продвигалась вперед, но за каждый шаг приходилось платить дорогой ценой. Наташа уже не думала, что все летящие пули, снаряды и осколки не имеют к ней никакого отношения. Однако в глубине души она по-прежнему не допускала мысли, что ее могут убить, и беспричинно верила в свое солдатское счастье.
В это утро у разведчиков выдался свободный часок. Взялись за письма. В первую зиму Наташа писала матери редко: слишком больно было вспоминать о прощании в эшелоне. Теперь она писала почти ежедневно. Письма были короткие, всего в несколько слов.
"Дорогая мамочка, - писала Наташа, лежа на бруствере и подсунув под листок полевую сумку, - за меня не беспокойся. Я в безопасности. Если бы ты знала, какой замечательный у нас хозяин!.. Ни с кем, кто находится с ним рядом, ничего случиться не может…".
В эту секунду шальной осколок снаряда сорвал с головы пилотку, коснулся волос и упал перед ней, пробив листочек письма. Рука с огрызком чернильного карандаша застыла в воздухе.
- Опасность воздушного нападения миновала. Отбой! - произнес рядом с ней голос, подражающий московскому диктору.
Она оглянулась и увидела Аршинова. Они рассмеялись.
"…Так что ты не волнуйся…" - продолжала она.
К брустверу подполз Попрышкин:
- Нет ли у тебя, Наташа, ниток?
- А зачем тебе?
Попрышкин замялся. Неделю тому назад Аршинов представил его к ордену Красной Звезды. Но в отделе кадров произошла заминка.
- Так вот убьет, и поносить его, орден-то, не успеешь, - сказал Попрышкин. - Хоть бы сняться с ним и домой карточку отослать.
Он взял у Наташи суровую нитку и стал обшивать маленькое аккуратное отверстие над левым карманом гимнастерки.
- Хочу заранее подготовиться, - смущаясь, сказал Попрышкин. - Как получу - сразу надену и прямо к фотографу.
Наташа поднялась:
- Пойду послушаю, не болтают ли чего немцы…
Она пошла к блиндажу комдива, где стояла рация.
Грызлин сидел в своем блиндаже, облокотившись на небольшой складной столик.
- Да, не уберег я тебя, - вполголоса говорил генерал. - На Колчака вместе ходили…
Минуту спустя он прибавил, разведя руками:
- Да где же всех вас, родные мои, мне уберечь?
Генерал обернулся к сидевшим в блиндаже офицерам и глухо сказал:
- Считают, что генерал озабочен только общим исходом сражения. Не знаю, кто как, а я уже четверть века командиром, и каждый раз больно, когда падает человек. Но землю-то нашу нужно освобождать, - повторил он слова, которые Наташа уже не раз слышала от него. - Нужно, - отвердевшим голосом сказал он еще раз.
И Наташе отчетливей, чем когда-либо, стало ясно, как это нужно - не спать по девять суток подряд и на десятые сутки снова итти, как нужно зарываться в пыль и мокрую глину окопов, как нужно и то, что было труднее всего для генерала, - итти вперед, шагая через тела своих только что увидевших жизнь сибирских и ростовских мальчиков.
Наташа смотрела на седеющего комдива и думала: "Любому из нас дано погибнуть только однажды, а у него над каждым из нас сердце обливается кровью. Да, ему тяжело, тяжелее, чем всем… Но именно потому так легко выполнять его приказания…"
И неожиданно за фигурой комдива перед ней вырос образ другого, самого большого полководца, который тоже вобрал в себя горе каждого, обо всем подумал и все предусмотрел. Только уже не в дивизии, а во всей Советской земле.
Себя Наташа чувствовала маленькой, но тоже нужной боевой пружинкой. Она сидела в углу землянки и ждала, что генерал обратится к ней. Ей хотелось в эту минуту получить чрезвычайно важное и чрезвычайно опасное задание. Ей хотелось вытянуться перед генералом и по-солдатски отчеканить: "Ваше приказание будет выполнено любой ценой, товарищ генерал!"
Но генерал к ней не обращался и ничего ей не приказывал. Он снова проверял состояние боевых дел в отдельных частях и подразделениях своей дивизии.
* * *
Положение опять становилось серьезным. Опасности подвергался даже наблюдательный пункт комдива.
- Товарищ генерал, может отодвинем КП назад? - робко спросил дежурный офицер, зная заранее ответ генерала.
Грызлин ничего не ответил. Он не мог сейчас ни на минуту терять связь с полками. На переднем крае было напряженно. По замыслу комдива, полк Семенихина должен был зайти в тыл сильно укрепленному пункту Бобруйки, чтобы с тыла поддерживать атаку Устинова, которого генерал направлял противнику в лоб.
Полк Семенихина должен был смыкаться с левым соседом. Но сосед почему-то сузил полосу своего наступления, и в сомкнутой линии наших войск образовался прорыв. Семенихин, зайдя в тыл немцам, оказался в кольце и испытывал сильное давление противника со всех сторон.
Атака Устинова откладывалась - ожидали снарядов. Генерал держал связь с Семенихиным только по радио. Семенихин волновался. Генерал уловил это даже на расстоянии - по изменившемуся голосу Семенихина.
- Вот что: прежде всего приведите лично себя в порядок, - сказал генерал. - Пока не будете в состоянии говорить нормальным голосом, меня не вызывайте. Почему воротничок не на оба крючка застегнут? Так со старшим не разговаривают. Что? Вижу по радио. Да, без телевизора. Держитесь своими силами. Ишь, привыкли к резервам!
Генерал крепко выругался и обернулся, почувствовав на себе чей-то пытливый взгляд. Заметив Наташу, которая сидела у рации, комдив усмехнулся:
- Что так внимательно слушаешь? Это не для тебя. Смотри никому никогда не рассказывай, как твой генерал ругался. А тебе по секрету скажу: без этого иногда нельзя.
Он отошел от рации к телефону.
- Алло, Устинов! Сейчас же сомкнуться с Семенихиным. Пусть пробивается Волочаев. Выполняйте немедленно!
- А Семенихину, и правда, не сладко, - сказал он как бы про себя и вернулся к рации.
- Алло, Семенихин! Туговато, говоришь? А ты перехитри его. Устиныч - огонь, зато ты у меня самый хитрюга. Ведь я тебя знаю. Делай, как было условлено. А я для тебя кое-что придумал. Скоро увидишь.
Он хотел уже отойти от рации, но остановился. Хитрая улыбка пробежала по его лицу:
- Еще вот что хочу сказать: знаешь, война-то ведь скоро кончится.
Наташа тихонько взяла у связиста параллельную трубку.
- Не… не понимаю вас, товарищ семьдесят, - проговорил Семенихин.
Очевидно, в этот момент Семенихин скорее склонен был думать о конце своего полка и о собственном своем конце, чем о конце войны.
- Не понимаешь? Говорю: война скоро кончится. Что мы с тобой тогда делать будем? Чем свой кусок хлеба заработаем? Как думаешь, не податься ли нам в деревеньку? Купим удочки, будем карасей удить. Согласен?
- Очень даже согласен, товарищ семьдесят, - послышался ответ Семенихина.
И по его голосу можно было почувствовать, что цели своей комдив достиг. Командир полка снова владел собой, хотя в обстановке еще не произошло никаких существенных изменений.