И что сейчас для него важнее?
Физика с ее законами и формулами? Лина?
Как поразила она Крума и походкой, и зачесанными кверху волосами, и ухажером!
Или бабушка, стоящая в дверях с блюдечком золотистого, еще теплого варенья из айвы, сладковатым запахом которого пропитался весь дом?
- Поешь! Попробуй!
Крум взглянул на часы на этажерке с книгами.
Скоро половина пятого.
Андро уже давно съел бутерброд с маслом и чебрецом и сейчас, наверно, занят своим тромбоном.
Спас, конечно, уже во дворе, гоняет в футбол.
- Не хочется.
- Попробуй, попробуй! - уговаривает бабушка. - Это же не еда. Только попробуй.
Крум зачерпнул ложечку варенья, вдохнул густой, теплый аромат айвы.
- Вкусно!
- Была бы Здравка дома, давно уж облизала бы блюдечко.
- Оставь ей.
- Я оставила. Пенки.
- Она любит варенье.
- Она все любит, - вздохнула бабушка. - Глазами любит.
- Как это глазами? - спросил Крум, закрыв учебник и положив его на правый угол стола, на аккуратную стопку аккуратно обернутых учебников и тетрадок. На левом углу Здравка держала свои учебники, тоже заботливо обернутые Крумом. - Как это глазами, бабушка? - повторил Крум, поняв, что она говорит не только про Здравку.
- Да так… - Бабушка провела ложечкой по густому, золотистому варенью, осевшему на дно мелкой тарелки. - Большинство людей так любит, глазами. Увидят что-нибудь, и все. Вынь да положь! А по сути им совсем это ни к чему.
- А как же еще можно увидеть это что-нибудь, - Крум подчеркнул последнее слово, - если не глазами?
И вдруг понял, что он любит разговаривать с бабушкой, когда они одни. В такие минуты она становится немножко другой и разговаривает с ним, как со взрослым. Получается, что бабушка вроде расспрашивает Крума об уроках, о товарищах, а чувствуется: мысленно она далеко-далеко, в тех годах, когда отец Крума был еще мальчиком, а может, еще дальше - в юных годах самой бабушки и деда, которого Крум знал только по фотографиям в старых альбомах с толстыми переплетами.
- Ну, иди же погуляй, поиграй, - повторила бабушка. - Игра - это ведь тоже ученье.
- Ну вот, ты всегда так: начнешь и не договариваешь!
- Что тебе сказать… Сердцем должен видеть человек! Глаза и хорошее, и плохое видят со стороны. Снаружи. Только сердце человека чувствует, что добро, а что зло.
Крум понял: пока бабушка варила в кухне варенье и от медного таза с булькающим желе шел пар, она думала о чем-то своем, о чем он ничегошеньки не знает и даже не подозревает, но что странно переплетается с его сегодняшними мыслями и даже вносит в них ясность.
- А хорошее варенье мы тоже сердцем чувствуем? - Крум вдруг развеселился и решил сбить бабушку с толку.
- Варенье для еды. А человек и варенью, и обеду тоже радуется. И набрасывается на еду, даже если не голоден.
- Это обжоры. Как Иванчо, - вставил Крум.
Ему вдруг пришло кое-что на ум, от чего он хотел бы избавиться, чтобы не выдать свое волнение перед бабушкой.
- У Иванчо хороший аппетит, потому и ест. А вот наша Здравка на все набрасывается: попробует то, попробует это, все хочет отведать, хоть ей это и не нужно.
- Вырастет, - успокоил ее Крум, - и даже диету будет соблюдать.
- Вырастет, - согласилась бабушка, едва заметно улыбнувшись тонкими бледными губами. - Но запомни, что я тебе скажу: чему человек научится, пока маленький, то с ним навсегда останется, таким и вырастет.
- Да ты философ, бабушка! - засмеялся Крум. - И маленькой тоже была философом?
- Конечно, - ответила бабушка. - А разве иначе выросли бы у меня такие внуки, как ты и Здравка?
- Только тогда ты была маленьким философом, а теперь…На языке вертелось: "Большой философ", но он понимал, что это прозвучит насмешкой.
- А сейчас старый, - договорила за него бабушка. - Старая у тебя бабушка. Ну, иди погуляй. В играх тоже растет человек. А растешь, значит, ума набираешься.
- Я возьму велосипед.
- Бери.
В темной прихожей за входной дверью у стены поблескивали спицами и рулями, звонками и рамами два велосипеда: Здравкин - белый и его - оранжевый.
- Бабушка! - Крум нажал звонок оранжевого велосипеда, и бабушка выглянула из кухни. - Бабушка! - Крум поколебался. - Я глупый, да?
Бабушка удивленно посмотрела на мальчика.
- Я все выдумываю, да?
- Хороший ты мой, - помолчав, едва слышно прошептала бабушка.
Крум почувствовал комок в горле.
Что-то властное, никогда не испытанное поднялось в его душе. Десятки вопросов, смутных, неясных, мелькали в голове, хотелось подольше поговорить с бабушкой, но Крум понимал: на его вопросы никто, кроме него самого, не ответит, это и означало, что он растет и взрослеет.
- Привет, бабушка!
- Привет! - долетело до него. В голосе бабушки чувствовалась грусть и улыбка.
Спустя годы, стоило только Круму вспомнить детство, перед ним вставал этот мягкий осенний день. Наверное, с него началось осознанное постижение Крумом самого себя, то незабываемое, невозвратимое время.
5
Детство семиклассников проходило вдали от лугов, лесов и гор, они привыкли собираться стайкой на городских перекрестках и тротуарах, на мощенных булыжником или асфальтированных улицах, они росли, не зная ночного, усеянного звездами неба, покоя плодородных полей, красоты ранних рассветов, не радуясь естественной привязанности к животным. Их мир был совсем иным. Городские дети, они знали до тонкостей марки разных машин и давно свыклись со стальным гулом миллионного города. Их понятия о пространстве определялись бульварами, проспектами и площадями, они чувствовали себя дома именно в городе, под люминесцентным освещением, среди многоэтажных зданий, оживленных улиц, магазинов, звона трамваев, рева автомобилей, под небом с крестами антенн, в парках, где деревья, кустарники и зеленые газоны были так тщательно ухожены, что казались ненастоящими.
Место, где чаще всего собирались мальчики, было заброшенным пустырем, который благодаря упорству отца Иванчо еще не застроили. Пустырь с небольшим холмом, возвышающимся на самом его краю, находился как раз в углу микрорайона. От улицы пустырь был отделен низким покосившимся забором с одной стороны и каменной стеной - с другой. За дощатым забором, посреди просторного двора, стоял желтый крашеный дом. Там на втором этаже жил Иванчо Йота.
И оттого что дом находился совсем рядом с пустырем, Иванчо чувствовал себя счастливчиком: достаточно посмотреть в окно - и увидишь, есть ли кто-нибудь из ребят на площадке. Но в том, что пустырь был рядом с домом, крылись и неприятности. Зимой тут собиралась детвора всего микрорайона кататься с горки на санках и коньках. Все старались съезжать не к кирпично-бетонной стене, а к деревянному забору: что ни говори, в случае чего, когда летишь на санках с горы, врезаешься в доски. Оттого-то доски всегда были поломанные, расшатанные, а в заборе зияли дыры. Тщетно отец Иванчо пытался залатать забор.
Летом тут же гоняли мяч. Места было все же маловато, и поэтому забивали мяч в одни ворота, состязались, кто лучше забьет и кто быстрей отобьет мяч. А ворота расположены у того же забора. Каждый неотразимый удар Спаса в каменную стену разносился по этажам орудийным залпом, жильцы так и вздрагивали от неожиданности. Удар в забор был помягче, но тоже хорош: одной-двух досок в этой и без того сильно расшатанной изгороди как не бывало!
Высокий, сутуловатый, словно стесняющийся своего роста, издерганный бухгалтерской работой, отец Иванчо смотрел на свой дом как на оплот спокойствия и независимости. Каждую субботу и воскресенье он надевал старые брюки и возился во дворе или в доме, стараясь починить, что только можно. То менял черепицу на крыше с риском поскользнуться и грохнуться на каменные плиты во дворе, то подмазывал известкой цоколь, то красил оконные рамы, а весной белил известью стволы плодовых деревьев в саду. Больше всего хлопот доставлял ему все-таки забор - отец то и дело прибивал и укреплял расшатанные доски, и все это время Иванчо должен был стоять рядом и помогать отцу. Жильцы нижнего этажа палец о палец не ударили, чтобы навести порядок во дворе и в доме. Больше того, они беспрестанно хлопотали, чтобы дом снесли, а на пустыре построили большой жилой массив. Так что упорство отца Иванчо помогало мальчикам сохранить площадку для игр, но с другой стороны, он постоянно воевал с озорниками, которые не оставили в заборе целой доски.
"Ну какой смысл сохранять эту развалину, когда каждый метр земли в городе стоит так дорого! - доказывали жильцы нижнего этажа разным комиссиям, которые приходили осматривать дом и пустырь. - Ведь не архитектурный же памятник перед нами".
"Зато какой дом! - мысленно спорил с ними отец Иванчо. - Крепкий, ухоженный. И двор - не двор, а сад. Не зря ведь висит табличка у входа: "Дом образцового содержания". Находятся же такие, кто вознамерился его снести, чтобы получить квартирку, прийти на готовенькое! Да они и новое жилье мигом запустят!"
И он прибивал доски, снова красил их, обивал железом, долговязый, худой человек в очках с проволочной оправой, съехавших на кончик носа, и в шерстяной шапочке, сползшей на затылок…
У Иванчо сжималось сердце при виде отца, а отец все ворчал:
- Не разевай рот, не стой сложа руки. Не притворяйся, что ты не видишь, куда нужно руки приложить! Учись трудиться! Ты и твои приятели все прахом пустите. И дом, и забор готовы сломать. Доски целой не осталось!
Иванчо молчал. Помогал отцу. Тайком вздыхал. Сердце разрывалось: именно в воскресенье, в самое лучшее беззаботное утро, отец обязательно находил какое-нибудь неотложное дело и не оставлял сына в покое. Отвертеться под предлогом, что надо учить уроки, или закрыться в комнате не удавалось. Вот и старался Иванчо хоть немного сохранить забор, вставая в ворота, прилагая отчаянные усилия, чтобы отбить точные удары Спаса. Зимой только он один съезжал на санках не к поломанному забору, а к бетонной стене, вытянув вперед ноги, чтобы защитить от удара санки…
Сейчас, подходя к пустырю, к потемневшей от дождей' стене, Крум сразу услышал глухие удары футбольного мяча. Спас был явно не один, и в воротах перед забором, как всегда, стоял Иванчо.
Крума так и подмывало пройти мимо дома Андро. После того вечера, когда он увидел Лину с братом Паскала, Крум ни разу не заходил к Андро. Бабушкины слова открыли ему что-то новое в нем самом, о чем он и не подозревал. Теперь, когда он услышал удары мяча, не было желания делать крюк и пройти мимо дома Андро и только потом направиться сюда, на пустырь, как ему хотелось раньше. Крум не понимал, что с ним, но был уверен: как бы он ни поступал, что бы ни делал, надо быть честным прежде всего перед самим собой, а уж потом перед другими.
"От людей убежишь, от себя - нет", - любила повторять бабушка. И еще: "От страха убежишь, от стыда - нет!"
Обойти дом Андро, никому ничего не объясняя, сразу направиться к пустырю - тоже как-то глупо. В то же время, хотя он знал, что Лина сейчас в школе и ему все равно ее не встретить, а может быть, именно поэтому не заходить к Андро было так заманчиво, сладостно-мучительно, что Крум поддался охватившему его настроению.
Обычно Лина возвращалась позднее, и Крум чувствовал ее приближение, еще не успев увидеть. Всем казалось, что он всецело поглощен игрой с друзьями, а Крум почти не сводил глаз с горбатого мостика. И вдруг его охватывало какое-то странное волнение. Появлялась тонкая фигурка Лины, обхватившей обеими руками сумку. Крум мгновенно преображался. Вот он - притворно сосредоточенный, взволнованный, оживленный… А все его существо - глаза, уши, колотившееся сердце - устремлялось навстречу девочке, которая медленно приближалась по тротуару.
Никто не кричал: "Лина идет из школы!" На улице и на пустыре тоже все было по-прежнему. Андро, например, даже не замечал появления сестры, а Круму в эти мгновения казалось, что все на свете переворачивается: внутри у него что-то кричало, рвалось, ликовало. И новый день, в сущности, начинался для него только сейчас.
Он и сам не понимал, что с ним происходит. Впрочем, Крум не очень-то задумывался над тем, что почему-то так волновало его. Так было до того вечера, как Крум увидел Лину с незнакомым парнем. Крум с мальчиками, как обычно, был в тот час на пустыре. Лина прошла мимо, даже не взглянув на недавних своих приятелей. Андро тоже было не до сестры. А у Крума все внутри похолодело, как будто он вдруг оглох, или нырнул в морскую пучину, или, наоборот, стремительно поднялся ввысь на самолете. И долго еще, пока Лина и незнакомый парень не скрылись за углом, он все проваливался куда-то, а потом вдруг ясно осознал: вчерашнее, привычное исчезло. Так Крум вступил в пору возмужания, но возмужания безрадостного, когда понимаешь, что ты уже не тот прежний и никогда не вернется беззаботность, в которой ты пребывал до вчерашнего дня и с которой еще не расстались твои друзья.
6
За спиной Крума послышался знакомый звонок, скрип-нули педали, мягко зашипели шины, и, не поворачивая головы, Крум узнал Яни. Больше никто не умел подъезжать так незаметно, неожиданно, и никто другой не произносил Крумово прозвище так: "Боцка", нечто среднее между "т" и "ц". Крум, Яни и все их приятели учились вместе с первого класса, хорошо знали друг друга, и давно уж никто не обращал внимания на то, как произносит Яни некоторые слова, когда он волнуется. Учителя тоже привыкли к этому. Это было нечто свойственное только ему, как и красный пионерский галстук, который он не снимал никогда.
- На пустырь, да? - спросил Яни, поравнявшись с Крумом.
Подражая Круму, он купил велосипед тоже оранжевого цвета. Велосипед у Яни всегда сверкал чистотой. Над крылом приделана фара, и сумка с инструментами находится под сиденьем, а не в багажнике - все как у Крума. Единственная разница - сине-белый греческий флажок, который Яни прилепил к раме, там, где у Крума пестрела яркая фабричная марка "Балкан".
- На пустырь!
- Ребята уже играют?
- Играют, - подтвердил Крум.
Яни искоса взглянул на приятеля.
Они ездили на велосипедах одинаково медленно, немного даже лениво, время от времени почти замирали на месте, не поворачивая руль для равновесия, соблюдая дистанцию, оба высокие, сдержанные, молчаливые. Только Крум был более светлым, не светлоглазым, а именно светлым, а Яни - типичный южанин, смуглый, со своеобразным овалом лица, прямым носом и густыми вьющимися волосами.
Сильный не по годам, замкнутый, Яни был загадочно молчалив, и мальчики не знали, что это - стеснительность или вообще таков у Яни характер, но впечатление о недоступности Яни еще более усиливалось. Яни открывался только в обществе Крума. Ему единственному отдавал он свою молчаливую, но верную и неизменную дружбу, и все знали: что бы ни случилось с Крумом, попади он вдруг в беду, рядом обязательно окажется Яни. Сначала его называли Грек, и только Крум упорно звал друга Яни, только Яни. Постепенно приятели, а скоро и весь класс привыкли к необычному, звонкому и краткому имени своего одноклассника.
Много лет назад, когда они пришли в первый класс, учительница Николова стала вызывать их по списку в журнале и спрашивать, где кто родился, кем работают родители, а сама внимательно поглядывала на каждого. Яни, помнится, так ответил на ее вопросы: "Родился в Софии, в Болгарии, но мы из Эллады, из города Лариса, а отец работает на заводе электрокаров".
В классе засмеялись - первый общий ребячий смех, который тут же сдружил их, и, вчера еще незнакомые, мальчики и девочки сразу почувствовали себя сплоченнее. Так же будут они смеяться вместе и во втором, и в третьем, и в старших классах и так же умолкать под спокойным и усталым взглядом учительницы.
Но тогда смех еще не успел замереть, как Иванчо встал из-за парты и крикнул: "Скажи: "Спас!"" - "Спас!" - не поняв, в чем дело, отчетливо повторил Яни, мягко произнося звук "с".
Класс снова залился смехом.
Учительница, терпеливо выждав, пока они успокоятся, тепло произнесла: "Садись, Яни!"
Яни сел. Он сел рядом с Крумом - совсем случайно, просто, входя в класс, они оказались рядом: светленький, аккуратный Крум и смуглый, черноглазый Яни. С тех самых пор уже столько школьных лет, каникул, зим и весен они неразлучны…
Удары мяча, голоса Спаса и Иванчо слышались все отчетливее.
- Что ты лупишь изо всех сил? - доносился усталый голос Иванчо.
- Сейчас опять повалит забор, - заметил Яни, медленно вращая педали велосипеда.
На мгновение все затихло. Потом, прежде чем Крум и Яни успели понять, что произошло, с пустыря донесся глухой удар, сопровождаемый сухим треском и криком Иванчо, одновременно ликующим и унылым:
- Попал!
Крум и Яни быстрее заработали ногами. Через минуту перед ними открылся пустырь с темным забором в глубине. Спас и Иванчо повернули головы, несколько мальчиков поменьше тоже перестали играть в мяч и уставились на забор.
Толстая доска вылетела почти под прямым углом, в образовавшейся щели застрял новый футбольный мяч Спаса - из кусочков светлой и черной кожи.
- Ну, все, забору конец, - оценил положение Яни. - Потрясающий у него удар!
Несмотря на все старания отца Иванчо, забор здорово был расшатан, и при каждой попытке вытащить застрявший мяч доски ходили ходуном.
- Подожди! - остановил Спаса Иванчо. - Подожди, так ты совсем забор повалишь.
С необыкновенной при его полноте ловкостью Иванчо перепрыгнул через забор. Отошел в сторону. Поднял сжатую в кулак правую руку. Нацелился. Напрягся и, молниеносно опустив руку, толкнул мяч плечом. Мяч вылетел на пустырь. Но зато теперь в дыре между досками застрял сам Иванчо.
- Пропади ты пропадом! - рассвирепел он, пытаясь вылезти.
Потом, убедившись в тщетности своих усилий, подался вперед, резко наклонился и, с треском выломав еще две соседних доски, выбрался.
Крум и Яни, облокотившись на велосипеды, молча наблюдали за происходящим.
- Ну, вот и все! Готово! - удивленно проговорил Иванчо, с невинным видом разглядывая доски, точно сломал их кто-то другой. - Вот уж теперь отец расшумится!
То, что отец Иванчо станет ворчать и в ближайшую субботу снова примется чинить забор, было настолько в порядке вещей, что мальчики снова принялись за игру, а Спас взял мяч. Он то ловко подбрасывал его ногой, то отбивал головой.
- Ну, вы идете? - спросил он Крума и Яни, не отрывая глаз от мяча.
Крум обернулся к Яни:
- Тебе хочется погонять мяч?
Яни безучастно пожал плечами. Он во всем следовал Круму и сейчас, как обычно, ждал, что тот решит. Конечно, можно и мяч погонять. А велосипеды оставить в стороне, у стены, чтобы какой-нибудь нечаянный удар не попортил спицы.