- Жаль, что нет Гайсинского, - заявил Берштейн. - Он все это хорошо знает.
- Он о себе много воображает. Его звали.
Все собравшиеся не могли назвать ни одной книги, чтением которой следовало начать занятия кружка и которую можно было бы достать немедленно.
В библиотеке Ашаниных подходящих книг не нашлось. Из отцовских кабинетных шкафов глядели кожаные корешки томов "Свода законов", "Установления о наказаниях", рядом серели, переплетенные в коленкор с монограммами, ровные томики классиков, приложения к "Ниве" и несколько десятков французских романов.
- Придется все-таки попросить Гайсинского дать нам список "таких" книг.
- Каких "таких"? - спросил Ливанов. - Не будем же мы читать все сплошь по рецепту Гайсинского. Надо знать твердо, чего мы хотим сами. Я вовсе не считаю, что всем нам следует стать социал-демократами. Это, кажется, очень скучно. Мне, например, больше нравятся террористы.
- Авантюрный элемент в революции, - насмешливо сказал Якубович.
- Ну, знаешь… На одних брошюрах сидеть, как курица на яйцах, когда кругом борьба, - это тоже не дело. Это ведь дело характера.
В дверь постучали.
- Войдите, - сказал Ашанин.
- Валя, к вам можно? Нам скучно, - раздался женский молодой голос.
- Кому это - вам? Если ты, Санька, одна, то нельзя. А если у тебя подруги, то можно.
- Валька, ты свинья, - сказал Ливанов. - Саня, конечно же можно! Ведь мы на сегодня кончили? - спросил он товарищей и, не дожидаясь ответа, поспешил к двери.
В комнату вошли три девушки гимназистки: Саня, сестра Ашанина, и две ее подруги - Ценя Смирницкая и Геля Корытко, кокетливые польки, насчитывавшие среди своих поклонников добрую половину товарищей Андрея.
Андрей густо покраснел и поспешил в дальний угол комнаты.
Он сам предложил собраться у Ашанина. И теперь трусил, как бы товарищи не догадались, что, собственно, влекло его в этот дом. Конечно, у Ашаниных собираться удобно - дом большой и просторный. У Валентина комната отдельная, и родители культурные, приветливые. Но все это было не главное. Главное была Саня.
В третьем классе Андрей на все замечания и намеки товарищей о девушках отвечал презрительно: "Баба! Что общего - казак и баба?" Эти слова звучали уверенно еще в четвертом классе. Но в пятом так уже не выходило. Во-первых, в душу Андрея забрались сомнения - какой он казак? Штаны на штрипках, фуражка как коробочка. Мать француженка, а отец москаль. Только бабушка украинка… Портрет красивой девушки в косах и лентах висит до сих пор в кабинете отца… А самое главное, нет уже того равнодушия к девушкам, от которого было легко и весело в младших классах. Вот хотя бы Саня Ашанина. Почему-то, когда она появляется, Андрею кажется, будто он выпил сладкого и терпкого вина и оно остановилось где-то глубоко в горле. У нее коса с нарочно взбитым пушистым концом и колечки волос над висками…
Началось это с одной вечерни. Андрей стоял в церкви на краю своего ряда. Служба кончилась. Первыми выходили гимназистки. Одна девушка вышла и зачем-то вернулась. В свете паникадил вспыхнули сапфирами два невероятных глаза. Товарищи сказали, что это Саня, сестра Вальки Ашанина, первого ученика.
Через неделю Андрей пришел к Ашаниным и познакомился с Саней. Оказалось, что глаза у Сани ничем особенным не отличаются. Хорошие, ясные глаза. Но обаяние первого впечатления осталось.
Андрей дал бы отсечь себе руку, чтоб только никто не узнал об этом. Даже Костя Ливанов.
Мысли Андрея и Кости часто возвращаются к теме о девушках и о любви. Тогда оба мальчика разговаривают короткими фразами, разделенными большими паузами, и никогда не шутят, и если сорвется обычная плоская шутка, то разговор обрывается, замолкает… Они стыдливо наблюдают, как развиваются их мальчишьи тела, как бродят в них какие-то неспокойные соки и глубокие, непонятные волнения.
Если в шумной компании заговорят об этом другие, Андрей и Костя почему-то считают себя обязанными поддерживать разговор в лукаво-развязном тоне. На анекдот отвечают анекдотом, на намек - намеком. Но чаще, краснея, повествуют о таинственных встречах, о пожатиях руки на балу. Воображение внезапно разыгрывается, наступает какое-то пьяное похмелье. Но потом долго бывает стыдно и неловко перед собой.
А Саня? У нее такие нежные, узкие руки. А конец косы ужасно хочется потрогать. Но лучше всего думать об этом засыпая и никому ничего не говорить…
С появлением девушек инициативная группа немедленно перешла к играм и танцам под рояль.
Летучая почта принесла Андрею две волнующие записки, намекавшие на глубокую симпатию и, "может быть, даже больше". Костя Ливанов получил весть о чьем-то "отсутствующем, но неравнодушном сердце".
Друзья обсудили и вынесли вердикт: девчонки дурят. Но ведь записка могла быть и от Сани. Почта сделала свое дело. Остался легкий дурман, и долго не спалось в эту ночь.
Книги "о порядках" отошли в сторону, и, когда Берштейн предложил чаще устраивать такие веселые вечеринки, все захлопали в ладоши, и только Якубович процедил сквозь зубы:
- В революции женщине нет места.
- А Перовская? - вскрикнул Ливанов.
- Иду спать, - презрительно закончил Якубович и ушел, не дожидаясь товарищей.
А там потекли дни, наполненные своеобразной сутолокой гимназической жизни, уроками, хождением в церковь, на каток, в гости. Прошли святки, а затем подошла весна.
Глава пятая
Церковь Святой троицы стоит особняком на высоком мысу, показывая всему горбатовскому Приднепровью резную ограду, высокие белые стены и зеленые крыши шатровых глав. От города к церкви ведет пыльная, замощенная булыжником дорога, а у самой ограды вправо и влево круто бегут вниз овражистые, развороченные переулки, по которым весной шумят потоки, а зимой лежат саженные сугробы.
Борта у церковного холма ровные, словно кто-то ножом срезал курган с трех сторон и укрепил дерном крутые, нарочитые обрывы. Внизу - кольцом - терн, репейник. Это чтоб никому неповадно было лазить по церковным обрывам. Нижний забор едва поспевает за поворотами и ухабами оврага; он прогнил, позеленел и покосился под тяжестью навалившихся на него зеленой бузины, боярышника и персидской сирени.
Есть предание, что была здесь прежде казацкая крепость. И правда, если представить себе вместо ведущей из города дороги подъемный мост, то мыс станет холмом-одиночкой, и в воображении на месте зеленой ограды без труда поднимутся над рвами бревенчатые частоколы старинной крепостцы.
Говорят, здесь-то и защищался знаменитый Гонта, тот самый гайдамацкий сотник, которому за бунт против магнатов сначала отрезали руку, потом ногу, потом другую руку и другую ногу, потом сняли кожу со спины и только через шесть недель обезглавили.
Переулки-овраги с обеих сторон поросли покосившимися хибарками без дворов, без заборов. К иным хибаркам пристроены низкие строеньица - сарайчики, свинарни, курятники. Окна глядят здесь чернотой запыленных, не раз треснувших и заклеенных бумагой стекол. Косые завалинки ушли у порогов в землю. Двери не в ладах с деревянными рамами. На глиняных облупившихся стенах - надписи, сделанные синим и красным карандашом. Крыши здесь дырявые, проржавелые, а собаки волохатей и злей, чем во всем городе. Должно быть, от голода.
Здесь живет городская нищета, преимущественно евреи. От голых мусорных задворков в нос бьет запах гнилых отбросов и перепрелого тряпья. Дети, в куцых штанишках, без рубах, копаются в подозрительных кучах, играют с облезлыми собаками, катаются верхом на непомерно длинноногих свиньях. То и дело открываются двери, и усталые простоволосые женщины выносят на улицу ведра с мыльной водой и помоями, бредут за водой к ближнему колодцу или в свинарник, чтобы засыпать свиньям жмыхи.
Зимой на снегу зеленеют смылины, краснеет, желтеет шелуха вялых овощей, а по дну оврага с утра до вечера носятся сопливые мальчата, каждый на одном коньке. Народ отчаянной и неувядающей жизнерадостности.
В домах получше живут сапожники, портные, шорники и слесари. Звуки молотка и напильника от зари до зари оглашают лабиринт косых и кривых переулков.
Гимназисты проходят мимо этих приютов бедноты торопливым, деловым шагом. Было бы очень странно, если бы у них завелись какие-нибудь связи с этим кварталом… Здесь нечего делать детям местных чиновников, капиталистов, адвокатов, врачей и помещиков. Их семьи живут наверху, в просторных домах, окруженных цветниками, обсаженных яблонями и шелковицами, с натертыми до блеска полами и серебристыми, вымытыми стеклами окон.
Только Миша Гайсинский, ученик пятого класса Первой министерской гимназии, живет здесь в домике с вывеской:
ВАРШАВСКИЙ ПОРТНОЙ С. М. ГАЙСИНСКИЙ
Гимназисты знают, что Миша Гайсинский попал в гимназию потому, что выдержал экзамен на все пятерки. На жирные, уверенные пятерки с точкой.
Но гимназисты не знают другого - сколько унижения стоило поступление сына в гимназию старику отцу и как дешево обошлись кое-кому нарядный синий вицмундир с золотыми пуговицами и черный, ниже колен, сюртук с атласными отворотами…
Старый Гайсинский сидит на столе с поджатыми ногами, по-портняцки, и, оттопырив нижнюю губу, мурлычет себе под нос какой-то ему одному известный мотив, прерывая мурлыканье только для того, чтобы откусить толстую черную нитку, а потом вдруг поднимает голову и говорит сыну:
- Учись, паршивец, на круглых пятерках. Если получишь хоть одну четверку, лучше не приходи домой. Я из тебя хочу человека сделать. Чтобы ты был адвокатом, а не сапожником.
- Подумаешь, счастье - адвокат! - возражает Рахиль, сестра Миши, которой так и не удалось поступить в гимназию и которая каждый год совершает великий подвиг настойчивости, сдавая экзамены экстерном. - Вон Смелянский - адвокат, а у них кушать нечего. Подумаешь, тоже счастье!
- А кто знает, есть ли у Смелянского диплом? Он - подпольный адвокат, не настоящий, - возражает отец. - Миша кончит университет и будет настоящим адвокатом. Он будет как Поступальский. Ты видела, какой дом у Поступальского? Банк ему дает двадцать две тысячи под залог. Если банк дает, то он знает…
- А я так вовсе не мечтаю быть адвокатом, - задумчиво говорит Миша. - Я бы лучше был архитектором. Я бы построил такой же большой и красивый дом, как новая женская гимназия, и, может быть, еще красивее. Перед домом я бы поставил фонтан, а на доме устроил бы башню, и на башне высоко горел бы огонь целую ночь. Это было бы очень красиво. Огонь в темноте, высоко-высоко…
- Какой дурак строит теперь дома с башнями? Кто тебе даст денег на такой дом? Если хочешь, так будь архитектором. Я не знаю, как платят за это… А только я всегда хотел, чтобы ты был адвокатом. Настоящим, а не подпольным адвокатом.
- А если я стану портным или рабочим? - спрашивает внезапно Миша.
- Что ты, с ума сошел?! Идиёт! - кричит старик Гайсинский. - Ты думаешь, я тебя для этого в гимназии держу? Ты думаешь, что это так приятно - ломать спину с утра до поздней ночи над чужими штанами?
- А ты думаешь, отец, что это так просто - кончить гимназию и попасть в высшую школу? Там уже и пятерки не помогут.
- Ничего, самое трудное - попасть в гимназию, а там дальше, как бог даст. Вон Израилевич уже попал в университет.
- А сколько не попало, ты считал, отец? - усмехнулся Миша. - Ну, я пойду.
- Куда ты идешь, когда уже на дворе ночь? - мирно ворчит отец.
- Куда? Ты не знаешь? Все туда же, к Монастырским.
- Что ты там нашел? Ты каждый день туда ходишь.
- Он ухаживает за Раей, - усмехнулась Рахиль. - Ему уже нужна невеста.
- Ты дура! - вспылил Миша. - Это тебе нужен жених.
- Миша, открой, там стучат, - перебил отец. - Это, наверное, господин Цыпкин за жилеткой.
Но в дверь вошел Андрей.
- Это ты, Андрей? - удивился Миша. - Я очень рад тебе… Я не ожидал.
- Ты уходишь, Миша?
- Я хотел пойти к знакомому… Но это ничего. Я могу остаться. Как ты меня нашел?
- А помнишь, ты в прошлом году показал мне свой дом, когда мы возвращались с Днепра. Помнишь, мы ходили купаться почти всем классом?
- Ах, да, да, верно. Ты еще спросил, почему "варшавский портной", был ли мой отец в Варшаве. Отец, ты был в Варшаве?
- Здравствуйте, молодой человек. Никогда я не был в Варшаве. Я не был даже в Киеве. До Киева билет стоит четыре с полтиной. А "варшавский портной" - это привлекает заказчика.
- Я к тебе на минуту, Миша. Я все-таки хотел поговорить о кружке. Знаешь что? Давай пойдем вместе в город. По дороге поговорим.
- Как хочешь, - сказал Миша. - А то останемся здесь. Будем пить чай.
- Ну, какой наш чай? - отозвался вдруг отец. - Твой товарищ, наверное, привык пить чай с вареньем или там с цукатами. И не такой чай. Я знаю?
Миша недовольно поморщился.
- Подумаешь, а какой же он чай пьет? Чай как чай. Давайте пить чай! - Он снял фуражку и положил ее на рабочий стол отца.
- Но ты же, Миша, куда-то шел? - остановил его Андрей. - Скоро шесть. Нам нельзя будет ходить по улицам. Пойдем сейчас и поговорим.
- Ну, пойдем! - согласился Миша и опять взял фуражку.
Весеннее небо падало от горы к Днепру. За рекою белошерстым стадом шли облака. По дороге, стуча окованными колесами разбитых дрожек, ехал извозчик. Лошадь, нагнув голову, с трудом тащилась в гору, мягко ступая в глубокую пыль.
- Ты знаешь, Миша, из нашего кружка ничего не выходит… Книг у нас нет.
- Какие книги?
- Дело, конечно, не в книгах, но и без книг ведь нельзя. Мы решили спросить тебя, не знаешь ли ты, где достать книги… Мы бы купили…
- А вы, собственно, чем хотите заниматься?
- Изучать политические вопросы. Ну, какие порядки существуют в других странах. Почитать правильные вещи о наших порядках.
- А-а, - разочарованно протянул Миша. - Так возьми учебник седьмого класса по законоведению об европейских конституциях, да и читай. Разве для этого надо заводить секретный кружок?
- Миша, я тебе даю честное слово… Никому не проболтаюсь, даже товарищам… Ты знаешь такие кружки, где занимаются политикой? Ты можешь меня свести туда? Я готов на какие угодно условия.
- Знаешь, Андрей, я одного не понимаю: зачем тебе нужна политика? Ты - русский дворянин. Ты кончишь гимназию, потом университет. Будешь чиновником. Зачем тебе политика?
- А кому же тогда нужна политика? - спросил Андрей и посмотрел на Мишу с удивлением. - Разве дворяне не занимаются политикой? Например, министры…
- Ну, министры - это совсем другое… Ты же еще не министр… А из простых людей, из бедняков, политика нужна только тем, кому очень плохо живется и кто хочет бороться за лучшую жизнь.
Андрей задумался.
- Не знаю, - сказал он наконец, - может быть, это и так. Но мне очень хочется знать, в чем дело. Я чувствую, что живем мы не так, как надо. Даже у нас в гимназии… Я читал, что в американских школах совсем не так. Там всему обучают наглядно. Водят на экскурсии, устраивают физические и биологические кабинеты. А у нас с тоски издохнешь.
- Я не знал, что ты так думаешь, - сказал Миша. - Я вполне с тобою согласен. Только это еще далеко не все. Я за границей не был, но я думаю, что и там портному живется немногим лучше, чем моему отцу. Нужно сначала, узнать, как живут люди. Нужно понять, как живется бедным и как богатым. И почему есть богатые и бедные… - Миша замолчал и осмотрелся кругом. Андрей осторожно следил за товарищем. - В настоящих кружках, - решился наконец Миша, - изучают Карла Маркса. Только это не легкая книжка…
- А ты бываешь в настоящих кружках? - обрадовался Андрей.
Миша молчал.
- Ты не бойся, скажи. Я тебе даю честное слово, никто не узнает, - настаивал Андрей.
Миша смотрел теперь в сторону - на дорогу, где наезженные колеи широко разбежались по мягким россыпям посеревшей в сумерки пыли.
- Ты не сердись, Андрей. Я тебе ничего не скажу… Если бы я действительно участвовал в таком кружке, - сказал он, подумав, - разве бы я посмел рассказать об этом? Ты знаешь, что бывает за участие в кружках? Ты знаешь, какое теперь время?
Мальчики остановились на середине дороги.
- Помнишь, год назад, - продолжал Миша, - разве в гимназии говорили о политике? А теперь, кажется, даже кишата рассуждают на политические темы. Это все наделала война. Сейчас все думают о том, почему у нас так плохо живется, почему наша страна такая плохая. Раньше многие этого не замечали. А теперь, когда нас бьет каждый, кому не лень… - Ну, ты скажешь, - вскинулся Андрей, - каждый, кому не лень! Японцы разбили и то не совсем… И то потому, что далеко и только одна железная дорога… - Вот видишь, ты уже и загорелся, Андрей, даже покраснел. Те, кто ходит на кружки, те рады, что войска русского царя разбиты, а ты… - Как же я, русский, могу радоваться нашему поражению? - пылко выкрикнул Андрей. - Знаешь, я думаю, что тебе нечего делать в социал-демократических кружках, - сухо сказал Миша. - В такие, где радуются нашему поражению, я и не пойду, - заявил Андрей. Гимназисты холодно попрощались и разошлись. Андрей чувствует себя оскорбленным в лучших чувствах. Он идет, не замечая, что пальцами легкомысленно играет по переплету решетки генеральского сада. - Берегись, а то задавлю! - раздается над ухом Андрея, и мягкая, пахучая громада придавила его к крашеной ограде. - Черт! - выругался Андрей. В саду раздается девичий смех. Это, конечно, смеется генеральская внучка. Лиза Кочарникова, егоза и насмешница. Об этом инциденте узнают все гимназистки. Андрей обозлился. А тут еще куча сена ползет кверху и сваливает с его головы фуражку. Фуражка валяется в пыли, а из-под зеленой массы, аршинным горбом вставшей над грязным плечом, выглянуло потное, веселое лицо Петьки Стеценко.
- Идешь - киснешь.