- Настоящая, с корабля. Филипп Андреевич как знал, что с "Ермаком" будут хлопоты. Едва лагерь заложили, он связался с Владивостоком - так, мол, и так, помогите юным морякам! И вот подарочек! Вчера пришла телеграмма: встречайте таким-то поездом такого-то числа, с приветом - тетя пушка! Нашим, понятно, деваться некуда! Не ставить же ее возле управления!
- Вот здорово! - воскликнул я.
- Всех обхитрил Давлет! Морская душа - жаждет моря! Даже для детей! Так что скажи Феде, заключил деловито папа, - пусть подает заявление в "Ермак".
- Поздно, - огорчился я. - У него уже путевка в "Зарницу". Послезавтра едет!
- Жаль! А мы завтра едем, всей бригадой, на неделю - срочно достраивать "Ермак". Там пустяк остался: поставить забор, подновить дебаркадер, обшить командный пункт да кое-какие мелочи в столовой, или как она по-морскому?
- Камбуз.
- Во-во, камбуз! - И папа обернулся к маме. - Если ты не против, я Семку опять возьму с собой!
- Ой, да хоть на все четыре стороны!
Внешне мама была суровато-безразлична ко мне, но за этим, как за плотиной, держались, я чувствовал, мягкость и доброта, которые в случае чего могли спасительно хлынуть из-под в миг приподнятых затворов. Отец же, на первый взгляд, вроде бы наоборот - купал меня в своем внимании и заботе, как в прогретых верхних слоях нашего моря, но я, бултыхаясь, постоянно ощущал суровость стометровой глубины, куда и мысленно занырнуть страшновато. Но в этом разнобое родители так ловко уравновешивались и согласовывались, что я никак не мог понять, кто же меня больше любит и кого больше люблю я. Вот и теперь они, порознь придя к одной мысли, вдруг умолкли и принялись швыркать чай, даже не глядя друг на друга, словно разговор на этом окончился.
Но разговор не окончился.
Дело в том, что зимой в "Ермаке" со мной случилась страшная вещь!.. Туда мы добрались по льду на машинах - перед этим прошел бульдозер и пробил в снегу дорогу. Если бы не вмерзший в заливчик дебаркадер, я бы решил, что до нас тут и не пахло человеком - тайга-тайгой и глухомань. На барже нашлась каюта с кирпичной печью, и в этой каюте мы с папой безвыездно прожили два дня. А на третий ему понадобилось отлучиться, и я до ночи согласился побыть один. Я не боялся, нет, и если бы не этот зверь, я бы спокойненько дождался папу. Но зверь, почуявший мое одиночество, явился. Я натерпелся столько страху, что расплакался, когда папа приехал, а утром, несмотря на уговоры, укатил домой... И сейчас родители испытывали меня - решусь ли я во второй раз подвергнуться опасности. Но именно потому, что тогда я напугался до смерти, и потому именно, что то место осталось для меня самым жутким, какие я только знал, теперь, когда я стал на три месяца старше, мне вдруг щемяще захотелось снова побывать там.
И я выпалил:
- А что? И поеду!
- Об этом и речь, - сказал папа.
- Нет, вы говорите так, как будто я не поеду, как будто я это... А я не трушу!
- Ну и правильно. Собирайся!
- Прямо сейчас?
- А чего же?.. Прикинь, что надо взять. Наверно, удочку, ножик, книжку, плавки. Купаться - посмотрим, а загорать будешь. Автомат возьми или саблю - для надежности. Какое у вас там оружие сейчас в моде?
Я вспомнил Федины слова о настоящем автомате, но все же ответил:
- Лук.
- Ну вот, лук и бери. Есть он у тебя?
- Есть.
- Покажи-ка.
Я принес короткий лук, сделанный из кривой и уже полувысохшей сосновой ветки. Папа оглядел его,ощупал, попружинил, пощипал тетиву - вовремя я сменил веревочку на жилку! - и заключил, щелкнув языком:
- Жидковат.
- Знаю. Это я наскоро, чтобы хоть какой-нибудь да был. А потом новый сделаю, как у Димки: во весь рост, из березы или из черемухи, если найду.
- Черемухи не обещаю, а вот берез в лагере - сколько хочешь. Несколько штук мы повалим - на всякие заготовки, а ветки - твои. Так что запасайся жилкой, и мы такой там лучище отгрохаем, что у Димки твоего от зависти уши распухнут! А уж о медведе том и говорить нечего - и носа не сунет, особенно если учесть, что его там и нет, медведя-то, - мягко намекнул папа на мое сомнительное, по их уму, зимнее приключение.
Я не стерпел:
- Зато был!
- Да не был же, говорю! - азартно подхватил папа. - Я потом все вокруг облазил - хоть бы след какой серьезный! Чисто и гладко, одни мышиные строчки.
- А кто лесины валил?
- И лесин поваленных не было.
- Опять не верите!.. А раз не верите, значит, я сумасшедший! И везите меня в больницу! И нечего со мной как с нормальным разговаривать! - возмутился я, вскочил со стула, обошел его и сел опять. - Я вон даже сочинение про это писал, и Ольга Максимовна поставила мне четверку.
- Да верим, не кипятись, - сказала мама, уже кончившая есть и с улыбкой наблюдавшая за нами. - И в сочинении очень правдоподобно и даже страшно. Только непонятно, кто же это все-таки был: медведь, лось или кто?
- Если бы я хоть капельку подождал, а не удрапал, я бы увидел!.. По-моему, морда уже показалась!
- Я как-то читал об одном французе, который исследовал подземные пещеры. И вот однажды он услышал там звон колоколов. Представляете? Глубоко под землей, гробовая тишина, одиночество и - колокола! Откуда, как, что за нечистая сила? Ему бы повернуть да - деру, а он - нет, не может быть и - вперед! И что вы думаете? Нашел три пустых консервных банки, в которые с потолка пещеры капала вода, и вот это-то бульканье из-за хитрой акустики превращалось в грозный колокольный звон. Вот ведь какая штука! Из-за пустой консервной банки можно с ума сойти, если остановиться на полпути.
- Да-а, - протянул я.
- И еще я читал про одного парнишку, - не дав мне напереживаться, продолжил папа, пошвыркивая чаем. - У них бабушка умерла. Ну, ее положили на стол, руки на груди, и накрыли простыней - все, как надо. А парнишка боялся. Боялся, боялся, а потом осмелел и подошел. А в горнице никого как раз не было. Ну, подошел и смотрит. И вдруг бабушкины руки под простыней шевельнулись, - таинственным шепотом протянул папа и, скрестив свои руки на груди, показал, как они шевельнулись.
- Страх-то! - охнула мама, а моим глазам стало аж холодно - до того я их выпучил.
- Парнишка как заорет и - деру!.. А подумай он, что это, мол, за чертовщина: бабушка мертвая, а руки шевелятся, да задержись - увидел бы, как из-под простыни вылез котенок. Вот такой! - внезапно добавил папа, кивнув в кухонный проход, где из темного коридора появилась, блестя глазами, наша Шкилдесса, как будто у нас в комнате лежал покойник, и она действительно шла от него к нам, живым.
Я обомлел.
- Брысь! - испуганно фыркнула мама, и кошка озадаченно остановилась в дверях. - Страсть-то какая!
- Страсть, если не доглядеть. А доглядишь - там всего на всего котенок. Привык с бабушкой спать, вот и пристроился, а потом замерз, видно.
- Да ну тебя! - отмахнулась мама.
Опомнившись, я чуть не спросил, уж не с нашей ли первой бабушкой произошел этот случай и уж не он ли сам был тем парнишкой - папа любил всякие были и небылицы приписывать книгам, чтобы лучше верили, - но вспомнил, что та бабушка погибла на фронте, а вторая жива и здорова.
- Чудес, братцы, нет! - заключил папа.
- А медведи есть, - сказал я.
- Медведи есть, - охотно согласился он, поднимаясь и глуша ладонью зевок.- Так что да здравствует настоящая встреча с настоящим медведем! Собирайся! И Шкилду вон сунь в рюкзак, для компании, пусть помышкует на природе.
Я осторожно, точно все еще подозревая в ней какого-то оборотня, дружащего с мертвецами, склонился к кошке и погладил ее. Заурчав, она мигом опрокинулась на спину, схватила мою руку передними лапами и, отбрыкиваясь задними, давай бешено кусать ее... Весной я натолкнулся у магазина на маленькую девчонку, которая предлагала всем хилого котенка, плача и объясняя, что папка хочет отнести его в лес. Никто котенка не брал. А я вспомнил, как мама однажды заикнулась о кошке, которую надо бы хоть на недельку попросить у кого-нибудь - погонять мышей, и взял беднягу, жалея и его и девочку. Мама охнула, но оставила котенка, окрестив его Шкилдой. Кто-то заметил, что правильнее - "шкидла", но мама отмахнулась, дескать, стоит ли тратить правильное слово на этакое создание. Помаленьку Шкилда выправилась и превратилась в настоящую Шкилдесса, боевую и хитрую кошечку. Это мы с Димкой воспитали ее по-боевому: я дразнил пятерней, а он придушивал и зажимал хвост, приговаривая "лови мышей, лови мышей"... И вдруг я спохватился - что же это получается: Федя укатывает, я укатываю, а Димка один кукарекай тут целую неделю? Если бы даже не та договоренность не разлучаться, все равно подло бросать человека на съедение скуке, а уж если договорились да еще так бурно и картинно подчеркнули сегодня это перед Федей, то тут совсем!..
- Пап, - сказал я, выпуская кошку, - а если для компании не Шкилдессу, а Димку взять?
Я и зимой так хотел, но тетя Ира не отпустила Димку к черту на кулички, и теперь он не очень-то верил моему страшному рассказу, хотя и не подсмеивался. А вот показать бы ему место, где полыхал костер и откуда раздался треск, он бы присвистнул!
- Димку? - размышляюще переспросил папа. - Он же тогда лучше твоего лук сделает!
- И пусть! Он все равно сделает лучше. Увидит - и сделает! Он полберезы согнет!
- Это конечно, но я вот боюсь, что вы мне работать не дадите. За одним тобой-то я угляжу, а за двумя?.. Вода кругом, бревна, а вас туда и понесет.
- Не-ет, пап!
- Знаю я ваше "нет".
- А может, вдвоем то надежнее, - вставила мама.
- Конечно, надежнее! - подхватил я. - Один булькнет - второй закричит.
- Тьфу, тьфу, тьфу! - по-Димкиному поплевала мама.
- Он хорошо плавает?
- Еще как!
- Ну, если тебе с отцом скучно...
- Да не скучно мне с тобой, пап, а просто ты будешь работать. Да и после работы не станешь ведь играть со мной в чижика или в войну!
- Стану.
- Да, станешь! - хмыкнул я. - Ударишь разок - и все, перекур. А с Димкой мы бы весь день!
- Ладно, уговорил, - сказал папа и потрепал мою шевелюру. - Бери свою ненаглядную Бабу-Ягу.
- Ура-а! - крикнул я, и Шкилдесса, решив, наверное, что это я готовлюсь к новой атаке на нее, панически буксанув на гладком полу, прыснула в коридор.
3
Отправляясь на работу, папа дал мне две десятки, листочек, на котором написал, чего и сколько купить, пояснил, как упаковать еду вместе с вещами в рюкзаки, и в двенадцать велел ждать - он заедет за мной. Сделав два рейса в магазин, я заметался по комнатам, как горящий человек, который хочет ветром сбить с себя пламя: схватив одно, я вспоминал второе, а на глаза попадалось третье. Я боялся не успеть к Лехтиным, а сам Димка может сегодня вообще не прийти, потому что по понедельникам они с Федей сдавали накопленную за неделю посуду.
И я спешил.
Обычно же мы встречались часов в десять. Димка поднимался по-стариковски рано, что-нибудь делал, потом не торопясь брел через лес и все равно заставал меня в постели, спящего или с книжкой. Я не был засоней, а просто не досыпал положенного. Мы жили на первом этаже, и утрами меня всегда будили хлопки подъездных дверей. Очнусь и, не открывая глаз, начинаю в полудреме прислушиваться и рассчитывать: вот затопали сверху, ниже, ближе, вот наша площадка, а вот - бух! Иногда так сильно, что вскочил бы, догнал этого негодяя и трахнул бы его чем-нибудь по башке с таким же дверным громом. А иногда простучат каблуки мимо, а хлопка нет, точно духом сквозь двери прошли,- вот люди! И тоже хочется догнать и узнать, кто же это!.. А когда отбухает, сон опять наваливается на меня, но уже вялый и зыбкий. Вскоре является и Димка. Если срочно - свистит под окном, а нет - усаживается там на камень и, строгая деревяшку, начинает петь, на лету подбирая слова, вроде таких:
Семка, Семка, выходи
Поскорей на улицу,
У меня-то семечек
Полный, полный прекарман.
А еще да я нашел
Под корягой ямину,
Тама можно сделать штаб,
И никто нас не найдет.
Я, улыбаясь, слушаю эти деловые серенады, которым Димка, как глухарь копалуху, выманивал меня на свидание. Словно убаюканный, я иногда так долго не отзывался, что он, наконец, спохватившись, строго выкрикивал:
- Семка!
- Оу!
- Ты где там пропал?
Я вскакивал, открывал окно и выбрасывал наружу привязанную к батарее веревочную лестницу с пятью поперечинами, по которым Димка, сопя, забирался ко мне, как пират, и мы намечали планы на сегодня, а то и на завтра.
К половине одиннадцатого я набил оба рюкзака, запер квартиру и вылетел из подъезда.
В приплотинной части поселка все давно прибрали, вылизали и заасфальтировали, а в нашей, отдаленной, было грязно и неустроенно. Лежали кучи чернозема и груды бордюрных камней, с ними ежедневно возились только два-три человека - и дело шло по-черепашьи. Зато рядом с нами был лес: миг - и ты там, кувыркайся, пеки картошку да играй в войну. Не приучи меня этот лес к себе, я бы той ночью в "Ермаке" не просто дрожал, а помер бы!
Я мчался по узкой дорожке, на бегу дергая кусты за ветки, как девчонок за косички. Везде блекло синели подснежники. Они уже отходили - чашечки их расслабленно развернулись, подсыхая, и только в низинах и в тени, где таился холодок, они еще геройски не сдавались. На смену им из земли лезли тугие бутоны огоньков. Все это я замечал мельком, а ноги несли и несли меня. Солнце за соснами летело со мной наперегонки, щупая лучами, не опережаю ли я его... Интересная штука - бежишь вот, бежишь, лес все гуще, прохладней и тревожней, и чудится, что почти заблудился, и вдруг - прибегаешь к друзьям. Как хорошо, что друзья есть всюду, куда бы ты ни попал!
Еще недавно я боялся один добираться до Лехтиных, и лесной глуши боялся, и самой подстанции, даже названия - не станция, а подстанция, как подполье или подземелье, где водится нечистая сила, а сейчас - хоть бы хны, но к подстанции я относился с прежней почтительной настороженностью.
Вон она показалась между сосен, поверх кустарника. Высокая решетка, за какой в зоопарках держат львов, толстые кирпичные столбы, а внутри - жабристые, сердито надутые трансформаторы, брызгающие, говорят, кипящим маслом, и провода, провода - как будто в паучьем логове, а сами пауки как будто таятся вон в тех будках, с черепами на дверях, или прискальзывают по лэповским паутинам из-за лесного поворота, когда в их сеть кто-нибудь попадает. А вокруг валяются размозженные головы коричневатых изоляторов, как чьи-то обглоданные кости, а вон полузарылся в землю и полузарос травой ржавый бульдозерный отвал, похожий на челюсть гиганта. Казалось, что это дотлевали останки тех, кто пытался осадить подстанцию и пал, испепеленный.
Вот в этом-то странном тридевятом царстве и жили Лехтины. Их насыпной домишко, один из полутора десятков, стоял метрах в двадцати от решетки, а огород вообще упирался в прутья, так что малина даже западала туда.
На завалинке, в солнечном потоке, застыло сидел костлявый дядя Степа, в майке и с папиросой в зубах, рядом с ним, из опилок, жутко торчал дырявый валенок, словно дядя Степа только что закопал тут кого-то. Димка с Федей посреди двора мыли в поросячьем корыте "пушнину" -так они называли свою добычу - бутылки. Вокруг них, кококая и косоглазя, бродили куры. Поросенок Васька повизгивал в сторонке, возмущаясь, что его не подпускают к собственной посуде.
Мне нравился двор Лехтиных тем, что тут всегда кипела жизнь: кричали, бегали и дрались.
- Пошел! - шикнул Федя на поросенка и увидел меня. - Семка! Заходи!.. Раненько ты сегодня.
- Дела! Здрасте, дядя Степа!
- Здравствуй, - безразлично пыхнул тот дымком.
- A-а, стой-ка! - воскликнул вдруг Димка и стремительно умчался в дом.
- Э-э! - только и успел я протянуть. - Куда это он? Как будто я его бить хочу!
- Не ты его, а он тебя!
- Как это?
- Сейчас увидишь, - улыбнулся Федя.
- Фокус какой-нибудь?
- Почти.
Федя осторожно и даже морщась отделил, как бинт от раны, этикетку от бутылки, смыл тряпкой полоски клея, прополоскал нутро, заткнув горлышко указательным пальцем, потом глянул ее против солнца и поставил на фанерный лист рядом с корытом, где уже сушилось их десятка два - сегодняшний урожай. Каждый понедельник спозаранку Лехтины прочесывали лес между подстанцией и поселком, подчищая следы субботних и воскресных гулянок. Случайные бутылки попадались редко, но у братьев было на учете около десятка "капканов", так они окрестили те уютные пятачки с костерками, которые мужики постоянно облюбовывали для своих тайных увеселений, и эти "капканы" надежно приносили добычу. А бутылочных соперников у Лехтиных, кажется, не было.
Димка выскочил, гремя шахматной доской, и с ходу высыпал фигуры у поленницы, прямо на щепки.
- Семка, иди, я тебе детский мат поставлю!
Я хотел сказать, что некогда, что нас ждет ого-го какое дело, но Димка возбужденно-суетливо начал расставлять фигуры и весь горел таким нестерпимым азартом, что я, чувствуя, что время еще есть, заинтересованно подсел к нему. В шахматы мы играли плохо, через пень колоду, зная лишь, что в конце концов над поставить королю мат, а вот этого-то у нас и не получалось - срубалось все, что можно, и жестокий бой кончался обычно ничьей. А тут, видите ли, он матом грозит!
- Вчера его научили, - сказал Федя. - Он ту всех уже заматовал. Ты остался да вон Васька.
- Так, мои белые. Пошел, - крякнул он и двину центральную пешку, а я, не раздумывая, махнул конем через пешечный забор. - Куда! - возмутился Димка, водворяя моего коня на место. - Кто же так ходит! Надо вот этой пешкой. Хорошие игроки, которые понимают, всегда с нее начинают.
- Ладно, - согласился я, не желая отставать от хороших игроков, и пошел пешкой.
Димка скакнул офицером и заегозил. Я помедлил. Это показалось ему опасным, и он опять подсказал:
- Теперь защищай ее вот этим конем.
- Зачем защищать?
- Потому что я сейчас нападу на нее!
- Тогда и защищу, - сказал я и .выставил ферзя
- Куда! - опять рявкнул Димка и хотел схватить ферзя, но я отбил его руку.
- Не лапай, а за себя давай ходи!
- А ты убери ферзя!
- Не уберу!
- Ну и мата не получишь!
- И не надо!
- Балда! Ему как доброму мат ставят, а он!.. - Димка изловчился и цапнул-таки ферзя.
- Поставь! - вспылил я.
- А уберешь или нет?
- Нет!
- Ну, и вот тебе! - И Димка, вскочив на ноги, пульнул ферзя через забор на улицу.
Куры, собравшиеся возле нас в ожидании, не будет ли от нашей игры каких-нибудь съедобных отбросов, разлетелись с кудахтаньем. Федя, все время, наверное, крепившийся, прыснул наконец и разразился смехом на всю подстанцию. Гоготнул и дядя Степа, Опешивший было, я тоже разулыбался. А Димка, нервно оглядывая нас, засопел, засопел и вдруг обрушился на брата:
- А ты, Федяй, чего? Тебе-то я мат поставил!
- Я поддался.
- Поддался! Сейчас как рассыплю поленницу, узнаешь!
- Сам и соберешь.
- Или Ваську выпущу!
- Сам же пойдешь искать.
- Ага, сам!
Васька, услышав свое имя, решил, видно, что пора действовать и ему. Он улучил момент, сунулся к фанерке и поддел ее своим пятачком - бутылки со звоном посыпались в пыль.