Родился старик первого января тысяча девятисотого года и частенько заявлял, что проводит как текущий век, так и все тысячелетие. Весил он около трехсот фунтов, приходящихся главным образом на жир, при росте пять футов и одиннадцать дюймов. Родился он на зерновой ферме неподалеку от Хатчинсона, штат Канзас, и с детства ему запомнились разговоры о деньгах, вернее, об их отсутствии. Отец его не только выращивал пшеницу и кукурузу, но и все время пытался приумножить свой капитал, участвуя в различных рискованных проектах. А уж экономического пророка из Арканзаса "Монету" Харви, который, кстати, умер совершенно разоренным, он просто боготворил. И даже дал своему сыну прозвище пророка, так что толстый старик прошел по жизни как Койн Кенсингтон.
Хотя формально его образование оборвалось в восьмом классе, Кенсингтон все еще считал себя студентом, и именно это слово писал в графе "занятие", если этого требовал предлагаемый к заполнению документ. Работать он начал на маленьком кооперативном элеваторе, где меньше чем за неделю овладел двойным счетом, то есть ведением двух бухгалтерских книг. В шестнадцать лет стал кассиром в Торгово-Фермерском банке Хатчинсона. Банку пришлось ждать, пока Койну исполнится двадцать один год, прежде чем его допустили к работе с чеками.
В тысяча девятьсот двадцать третьем году Койна избрали президентом банка, самым молодым в штате и, возможно, в стране. Не прошло и года, как он решил, что полностью овладел ведением банковских операций на уровне штата, а потому подал прошение об отставке. Двумя месяцами позже он стоял на одной из улиц лондонского Сити, у двери под вывеской с тремя золочеными желудями. Глубоко вдохнув, он открыл дверь и заявил первому человеку, встретившемуся ему в вестибюле:
- Я Койн Кенсингтон из Канзаса и приехал сюда учиться тому, как делать деньги.
После часового разговора и внимательного изучения пяти рекомендательных писем, которые Кенсингтон привез от нью-йоркских и чикагских банкиров, которым приходилось вести с ним дела, старший партнер лондонского торгового банка предложил Кенсингтону работу с жалованьем пятнадцать шиллингов в неделю.
- Но это всего лишь три с половиной доллара, - удивился Кенсингтон.
- Не только, мистер Кенсингтон, - последовал ответ.
- А что же еще?
- Это ваш первый урок.
Через три года торговый банк послал Кенсингтона в Нью-Йорк приглядывать за своими довольно-таки внушительными инвестициями.
- За день до отъезда в Нью-Йорк, - любил потом рассказывать Кенсингтон, - три старших партнера пригласили меня к себе. "Вы едете ненадолго", - сказал один. "На два года, - добавил второй. - Возможно, на три". "Да, на три", - подтвердил первый. Потом они помолчали, пристально гладя на меня. "Внимательно следите за ситуацией", - наконец прервал молчание один из них. "М-м-м-м-м", - промычал другой, что означало: иначе хуже будет. На все это я ответил: "Разумеется", - и мы расстались довольные друг другом.
- Что ж, к тому времени я уже многое знал о деньгах, - обычно продолжал он. - Не хочу хвалиться, но едва ли два десятка человек во всем мире могли потягаться со мной знаниями. И последующие три года я зарабатывал им деньги на нью-йоркской бирже. Много денег. Затем двадцать девятого июля я отправил им зашифрованную телеграмму в три слова: "Выходим из игры". Что ж, они согласились, и их доходы выросли еще больше. В конце августа я послал им еще одну телеграмму, на этот раз из четырех слов: "Рекомендую максимум коротких позиций." На этот раз они ко мне не прислушались. Ума им, конечно, хватало, но для того, чтобы закрывать контракты, когда на бирже господствуют прямо противоположные настроения, ставить на катастрофу, когда все надеются на светлое будущее, идти против надежд миллионов, для этого требуются шестое чувство и железные нервы. Что ж, и лондонские банкиры таковыми не обладали, хотя, повторяю, они были не глупее других. Поэтому я подал заявление об уходе с работы, а сам потратил все свои деньги, до последнего цента, на закрытие контрактов. Вы знаете, что потом произошло. К декабрю двадцать девятого года я стал миллионером, причем не бумажным. А мне еще не было и тридцати лет.
И в последующие четыре десятилетия состояние Кенсингтона приумножалось. Он вносил деньги в предвыборные фонды как демократов, так и республиканцев, которые ему нравились, основал благотворительный фонд, чтоб "не мучила совесть", и неофициально выполнял различные поручения полудюжины президентов.
Вот и теперь он взялся за выполнение очередного президентского поручения не потому, что ему этого хотелось, а чтобы отдать старые долги и, как он говорил, "не дать выйти на поверхность тому, что еще может полежать под землей".
Толстый старик доел сыр, с печалью во взгляде положил вилку на стол и посмотрел на Уолтера Пенри, которого считал несколько простоватым.
- Значит, Каббину придется нелегко?
- Похоже на то.
- Он слишком много пьет?
- Вроде бы нет. У них есть два парня, которые следят за тем, чтобы он не перебирал лишнего. Во всяком случае, пытаются следить.
- Значит, он чересчур долго пробыл на этом посту, так?
- В определенном смысле да. Ему ставят в упрек потерю связи с низовыми организациями.
Кенсингтон фыркнул.
- Это все?
- Есть кое-что еще, но они приберегают это на потом, по крайней мере, так говорит Питер.
- Забавный такой парень, да? С акцентом?
- Он самый.
- Он знает, что говорит?
- Думаю, что да.
Толстый старик посмотрел на вылизанную дочиста тарелку. Резко отодвинул стул, пробормотал "ну и черт с ним", встал и направился в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной. Открыл холодильник, достал коробку с маленьким - шоколад с орехами - тортом, вернулся к столу, снял крышку, пальцами отломил верхнюю часть и с блаженной улыбкой отправил в рот.
- Торты не входят в вашу диету, не так ли? - полюбопытствовал Пенри.
- Нет, не входят. Угощайся.
- Нет, благодарю.
По лицу Кенсингтона разлилось облегчение.
- Единственное удовольствие, которое и осталось старику: поесть вволю. Пить не могу - сердце. Курить бросил в двадцать четыре года, потому что это глупая привычка. О женщинах я больше не думаю. Сам понимаешь, годы уже не те.
За верхней частью торта последовала нижняя. Кенсингтон высыпал в ладонь крошки, съел и их. "Он не протянет и года", - подумал Пенри.
Разделавшись с тортом, Кенсингтон махнул в сторону окна.
- Они беспокоятся.
- Могу себе представить, - кивнул Пенри.
Подойдя к окну, он бы увидел Лафайет-Парк, а за ним - Белый дом.
- И не потому, что там очень уж любят Дона Каббина.
- Это понятно.
- Их тревожит его соперник, Хэнкс.
- Сэмюэль Морз Хэнкс. Сэмми Хэнкс.
- Да, Сэмми Хэнкс. Добрый папашка из Думаса или пытается быть таковым, да? - спросил Кенсингтон.
- Это имидж, который он создает себе не один год.
- Вы еще употребляете это слово?
- Какое?
- Имидж.
- Почему нет? Конечно, употребляем.
- А я-то думал, что им давным-давно не пользуются.
Пенри мысленно приказал себе более не произносить слово "имидж" в присутствии старика Кенсингтона.
- Так что там у них с Хэнксом? Они ему недоплачивают?
- Будучи секретарем-казначеем, он получал пятьдесят пять тысяч в год, чуть меньше, чем Каббин. А расходный счет у него такой же, а то и больше.
- Значит, дело не в деньгах?
- Нет.
- Это плохо, - старик покивал совершенно лысой, за исключением венчика седых волос над ушами и шеей, головой. Он выглядит как новорожденный, в какой уж раз подумал Пенри. Умный, толстый, розовощекий младенец.
Старик все кивал, не замечая, что делает, погруженный в раздумья. Подумать было о чем. Что за человек Сэмми Хэнкс? Сможет ли Уолтер Пенри справиться с этим поручением? Когда он сможет выпроводить Пенри, чтобы насладиться "Золотым тортом", который дожидался его в холодильнике?
- Сколько лет этому Хэнксу, сорок три, сорок четыре?
- Тридцать девять.
- Ага.
- Что значит ага?
- Он еще достаточно молод, чтобы не разделять свою озабоченность за будущее профсоюза и личные честолюбивые планы. Обещает всем радикальные перемены к лучшему?
- Во всяком случае, пытается.
- Но ведь Каббин не разучился использовать свой баритон?
- Разумеется, нет. Голос его никогда не подводил.
- Как давно Хэнкс стал секретарем-казначеем?
- Шесть лет тому назад.
- То есть выдвинул его Каббин?
- Да.
Старик кивнул.
- Как это знакомо. Президент изображает большую шишку и дает интервью прессе, а секретарь-казначей ездит по низовым организациям, раздавая подачки и наживая политический капитал. Потом, бах, и президент в ауте, а секретарь-казначей на его месте. Такое случалось довольно часто.
- Я знаю.
- Их контракт заканчивается тридцать первого октября?
- Да.
- А выборы пятнадцатого октября?
- Да.
- И вновь выбранному президенту придется завершать переговоры. Каббин уже определился?
- Он уже добился тридцатипроцентной прибавки для обработчиков и сборщиков.
- Понятно. А как насчет неквалифицированной рабочей силы?
- Он полагает, что без забастовки прибавка составит двадцать один процент. С забастовкой - двадцать четыре.
- И бастовать смысла нет.
- Нет.
- А Хэнкс хочет получить тридцать процентов для всех?
- Больше.
- Этим он надеется привлечь на свою сторону низовые организации?
- Похоже на то. Почему, говорит он, мы должны отставать от автостроителей?
Кенсингтон вздохнул.
- Да, у Хэнкса есть весомый аргумент, да только Белому дому он очень не нравится. Им не нужна забастовка и тем более не нужно более чем тридцатипроцентное увеличение зарплаты. Они полагают, что экономике будет нанесен урон, а следовательно, уменьшатся шансы на переизбрание нынешней администрации.
- И что?
- В Белом доме решили, что хотели бы вновь видеть Каббина президентом профсоюза. Сможешь ты это устроить?
- Потребуются немалые расходы.
- Да, мы это предполагали и на прошлой неделе провели в Филадельфии небольшое совещание. Приехали люди из Чикаго, Гэри, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Денвера и решили организовать фонд для переизбрания Каббина. Причем все пришли к выводу, что ему об этом знать не следует.
- Он ничего не узнает.
- Так сколько потребуется денег для переизбрания Каббина? Ориентировочно…
- Три четверти миллиона.
- Всего-то?
- Его люди добавят еще двести пятьдесят тысяч.
- Значит, сегодня выборы президента профсоюза стоят миллион?
- Около того. Мы слышали, что Хэнкс хочет уложиться в пятьсот тысяч.
В глазах старика мелькнул интерес.
- А откуда он берет деньги?
- От банков, в которых держит деньги профсоюза на низкодоходных депозитных счетах. Банкиры ему за это очень благодарны. От организаций, которым он ссужает деньги из пенсионного фонда. Мы слышали, их он доит на полную катушку.
- Как он называет свой комитет?
- Хэнкс?
- Да.
- Объединение ради прогресса.
- И какую сумму он рассчитывает получить от комитета? Другими словами, сколько готовы заплатить члены профсоюза за то, чтобы получить нового президента?
- Не много. Может, тысяч пятьдесят.
Кенсингтон медленно покачал головой.
- Профсоюзная демократия по-прежнему изумляет меня. И, должен добавить, забавляет. Каким будет твое вознаграждение?
- Сто тысяч.
- Включая расходы?
- Предвыборная кампания будет короткой, а расходы невелики. Пусть это будет мой взнос на благое дело.
- Ты думаешь, что сумеешь справиться с этим поручением?
Пенри впервые улыбнулся, и Кенсингтон даже подумал, что не следовало ему это говорить. Улыбка была волчья, волка-одиночки, покинувшего стаю и вышедшего на охоту.
- Я у Каббина в долгу. И просто дам ему знать, что хочу расплатиться.
- Каковы его шансы?
- Без нашей помощи?
- Начни с этого.
- Четыре к шести.
- А с ней?
- Примерно равные, но с перевесом на его стороне.
Старик поднялся.
- Ладно, я позабочусь о деньгах, а ты - о выборах.
- Хорошо.
- Теперь насчет этого Хэнкса.
- А что насчет него?
- Какая у него болячка?
- Я не уверен…
Старик остановил его нетерпеливым взмахом руки. Все-таки Пенри простоват, подумал он.
- Каббин пьяница. А что в этом смысле можно сказать о Хэнксе?
- Понятно. Практически ничего, за исключением разве что одного.
- Конкретнее.
- Говорят, что он немного шизонутый, - вновь улыбнулся Пенри, но старик этой улыбки не увидел, потому что уже шел к холодильнику.
Глава 5
В тот же сентябрьский день, в пяти кварталах от того места, где совещались Пенри и Кенсингтон, в другом отеле, пониже классом, на углу Четырнадцатой улицы и Кей-стрит, у Сэмюэля Морза Хэнкса случился припадок.
И теперь он лежал на полу, лицом вниз, колотя кулаками по ковру и выкрикивая что-то нечленораздельное. Слюна пенилась у него на губах, стекая по подбородку. Четверо мужчин, сидевших за столом, наблюдали за ним разве что с интересом, не выказывая и тени озабоченности.
Кровать и комод обычного номера отеля заменили длинный стол, похоже, взятый где-то напрокат, диванчик, восемь или девять складных металлических стульев, два телефона, один напрямую связанный с городской сетью, и металлический сейф с ящиками, запирающимися не только на наборный встроенный замок, но и навесной.
Номер этот, как и еще одиннадцать на третьем этаже отеля, арендовало "Объединение ради прогресса", превратив их в штаб-квартиру предвыборной кампании человека, который сейчас бился в истерике на полу.
Наконец один из четверых мужчин затушил окурок, поднялся и подошел к Сэмми Хэнксу. Уперся носком ботинка в его плечо.
- Достаточно, Сэмми. Повеселился, и будя.
Крики прекратились.
- Ради Бога, встань и пойди умойся, - продолжил мужчина. - У тебя вся физиономия в слюнях.
Сэмми Хэнкс сел, икнул, встал. Слюна блестела на его выступающем вперед подбородке. Он злобно глянул на всех четверых, трех белых и черного.
- Вы же знаете, какие вы мерзавцы?
Негр, который в отличие от белых не поленился встать и подойти к визжащему на полу Хэнксу, лениво улыбнулся.
- Кто мы, Сэмми?
- Очень уж вы жалостливые, вот кто, - и, прежде чем кто-то из четверки успел ответить, метнулся в ванную, с треском захлопнув за собой дверь.
Четверо мужчин переглянулись. Тот, кто подходил к Хэнксу, вновь сел за стол, закурил.
Посторонний наблюдатель отметил бы в этой четверке много общего. Все одного возраста, от тридцати пяти до сорока пяти лет, одного роста, за шесть футов, с избытком веса, хитрыми глазками на грубых лицах. Особенно в этом не повезло негру. Его лицо Создатель торопливо вырубил из какого-то черного, пористого камня.
Жалости в их взглядах не чувствовалось, а вот сомнение присутствовало. Словно они поставили не на ту лошадь, а что-либо изменить уже не могли. Все они входили в руководство профсоюза, инициатива проведения дворцового переворота исходила от них, и, проиграв, они лишались высокооплачиваемой работы. И сейчас они ничего не говорили друг другу лишь потому, что все было сказано раньше, когда они решили поставить на кон свою работу и карьеру, прекрасно зная о припадках Сэмми Хэнкса и его сменах настроения: в течение пятнадцати минут с вершин веселья он мог рухнуть в пучину отчаяния, а потом подняться обратно.
Негр суммировал их мысли шесть месяцев тому назад, когда они только обсуждали кандидатуру Сэмми Хэнкса.
- Да, у него маниакально-депрессивный психоз, но это наш человек, а если кто-то может побить Каббина, так это он.
После этого что еще могли они сказать друг другу, хотя каждый из них, оставаясь наедине с собственными мыслями, не мог не задаться вопросом, а стоило ли идти на такой риск, ставя под удар работу с годовым жалованьем в тридцать тысяч долларов, которое обеспечивало дом с бассейном, дорогие костюмы, яхту, автомобили и все остальное.
Четверо мужчин не только выглядели, но и думали одинаково, а потому убеждали себя в правильности выбранного пути одними и теми же доводами. Если уж на то пошло, ты всегда сможешь найти другой дом, другую яхту, другой автомобиль и даже другую жену. Но, раз с образованием у тебя прокол, рассчитывать ты можешь только на природный ум. Тебя гложет честолюбие, и ты должен понимать, что тебя приглашают в высшую лигу, а если ты не примешь этого приглашения, то второго можно и не получить.
Пока четверо мужчин сидели в номере отеля и смотрели в стол, потолок, куда угодно, только не друг на друга, Сэмми Хэнкс держал конец полотенца под струей холодной воды. Потом он использовал мокрый конец, чтобы смыть слюну, а сухим вытер лицо. Посмотрелся в зеркало, и в голову пришла мысль, которая посещала его в такие моменты с той поры, как ему исполнилось шесть или семь лет: "Ты самый уродливый человек на Земле".
Он действительно мог войти в десятку претендентов на этот титул.
Когда он и Дональд Каббин появлялись на людях вместе, кто-нибудь обязательно отпускал шутку насчет красавицы и чудовища.
Во-первых, голова Хэнкса была слишком велика для его короткого, хрупкого тела. Голова эта прекрасно бы смотрелась на плечах здоровяка ростом за шесть футов. Пусть лицо оставалось уродливым, но хотя бы выдерживались пропорции фигуры.
Щеки Хэнкса покрывали рубцы от язв. Появились язвы, когда Хэнксу еще не исполнилось и шести лет, а со временем их число разве что увеличилось, несмотря на все старания дерматологов. Возможно, их могла бы скрыть окладистая борода, и Хэнкс попытался отрастить ее. Да только волосы на его лице росли кустами, так что с бородой он выглядел еще хуже.
Массу горестей доставлял ему и нос, огромный розовый огурец, свисающий к подбородку, который словно специально поднимался ему навстречу, особенно когда Хэнкс что-то говорил. Добавьте к этому широко посаженные цвета болотной тины глаза под густыми черными бровями, напоминающими щетки для чистки обуви.
Спасал Хэнкса рот, вернее улыбка. Улыбка эта вызывала в любом человеке чувство превосходства, потому что ему доставало силы воли полюбить такого урода. Более того, человеку хотелось понравиться этому уроду. Достоинства улыбки не составляли для Хэнкса тайны, и он часто ею пользовался.
Выйдя из ванной, Хэнкс пересек гостиную и сел за стол, нисколько не стесняясь того скандала, что учинил несколько минут тому назад.
- Ладно, давайте начнем сначала. Так что мы имеем?