Почти все англичане были за короля Генриха, хотя многие нормандцы приняли сторону Роберта. Но английские моряки изменили королю, уведя большую часть английского флота в Нормандию, так что Роберт приплыл завоевывать Англию не на чужих, а на английских кораблях. Однако добродетельный Ансельм, которого Генрих вернул из-за моря и опять сделал архиепископом Кентерберийским, крепко стоял за короля и добился того, что две армии, так и не сразившись, заключили мир. Бедняга Роберт, веривший всем и каждому, охотно поверил своему брату королю. Он согласился возвратиться домой и получать из Англии пенсию с условием, что все его приверженцы будут прощены. Король ничтоже сумняшеся в этом поклялся, но едва Роберт отбыл восвояси, он начал с ними расправляться.
Один из Робертовых сторонников, граф Шрусбери, ослушавшись приказа предстать перед королем и ответить на сорок пять его обвинений, ускакал в самый неприступный из своих замков, заперся там, созвал верных вассалов и стал обороняться, но был разгромлен и изгнан из государства. Многогрешный, но верный своему слову Роберт, услыхав, что граф Шрусбери поднял оружие против его брата, разорил графские имения в Нормандии, желая показать королю, как ему претит всякое нарушение договора. Узнав позже, что единственное преступление графа заключалось в его дружбе с ним, Робертом, он, со свойственными ему доверчивостью и добродушием, отправился в Англию, чтобы просить короля о снисхождении и напомнить ему о данной им торжественной клятве помиловать всех его приверженцев.
Подобная доверчивость могла бы устыдить коварного Генриха, но не тут-то было. Приняв брата очень ласково, он сплел вокруг него такие сети, что Роберту, находившемуся целиком в его власти, ничего не оставалось, как отказаться от своей пенсии и подобру-поздорову унести ноги. Более не заблуждаясь на счет короля, он по возвращении домой, естественно, заключил союз со своим старым другом графом Шрусбери, у которого в Нормандии оставалось еще тридцать замков. А Генриху только этого и нужно было. Он тут же обвинил Роберта в несоблюдении договора и год спустя вторгся в Нормандию.
Якобы о том Генриха попросили сами нормандцы, недовольные правлением его брата. Есть повод подозревать, что Роберт и впрямь правил из рук вон плохо: его прекрасная супруга умерла, оставив ему малютку-сына, и при дворе опять воцарились бездумье, разгул и беспорядок. Говорили даже, что герцог иной раз целый день лежал в постели из-за отсутствия платья - так беззастенчиво разворовывался его гардероб. Однако, встав во главе армии, он принял бой как истинный принц и доблестный воин, но, на беду, попал в плен к королю Генриху вместе с четырьмя сотнями своих рыцарей. В числе пленников оказался безобидный бедняга Эдгар Ателинг, сердечно любивший Роберта. Эдгар был слишком мелкой сошкой, чтобы сурово его карать. Король впоследствии даже назначил ему маленькую пенсию, на которую он и упокоился в мире среди тихих английских лесов и полей.
А Роберт - бедный, добрый, щедрый, расточительный, беспечный Роберт, наделенный многими пороками, но вместе с тем и добродетелями, которых достало бы, чтобы вести жизнь более достойную и счастливую, - как он окончил свои дни? Если бы король проявил великодушие и ласково сказал: "Брат, поклянись перед этими благородными мужами, что отныне ты будешь мне надежным союзником и другом и никогда не пойдешь ни против меня, ни против моего войска!" - он мог бы верить Роберту до гробовой доски. Но Генрих был человеком отнюдь не великодушным. Он осудил брата на вечное заточение в одном из королевских замков. Сначала узнику дозволяли прогуливаться верхом в сопровождении стражей, но однажды ему удалось ускакать от своих конвоиров. По несчастью, он заехал в трясину, где его лошадь завязла, и беглеца схватили. Когда королю донесли о случившемся, он приказал выжечь брату глаза, что и было сделано раскаленной докрасна железякой.
И так, в кромешной тьме и в неволе, Роберт провел многие годы, размышляя обо всей своей прошедшей жизни: о потерянном времени, о брошенных на ветер богатствах, об упущенных возможностях, об убитой юности, о зарытых в землю дарованиях. Порой, погожими осенними днями, он сидел и думал о былых охотах в привольном лесу, где никто не стрелял метче и не хохотал громче его. Порой, безмолвными ночами, он просыпался и сокрушался о многих ночах, промелькнувших за игорным столом. Порой в заунывном вое ветра ему слышались старые песни менестрелей, а сквозь слепоту виделись свет и блеск нормандского двора. Снова и снова ему представлялось, как он храбро сражался в Иерусалиме, или гарцевал впереди своих удалых воинов, клоня шлем с пышным плюмажем в ответ на приветственные клики итальянцев, или бродил по солнечным виноградникам и по берегу синего моря со своей ненаглядной женой. А потом, вспоминая ее могилу и оставшегося без отца сына, он простирал руки в пустоту и заливался слезами.
И вот в одно утро в тюрьме нашли хладный труп дряхлого восьмидесятилетнего старца с чудовищно изуродованными веками, скрытыми от глаз тюремщика повязкой, но не скрытыми от Всевидящего Ока! Когда-то он был Робертом Нормандским. Пожалеем его!
В то время, когда Роберт Нормандский оказался в плену у своего брата, его маленькому сыну было всего пять лет. Ребенка тоже схватили и привели к королю. Он захлебывался рыданиями, так как при всей своей несмышлености понимал, что ему нечего ждать добра от августейшего дядюшки. Не в обычае короля было щадить тех, кто попадал к нему в руки, но в его бесчувственном сердце, видно, шевельнулось сострадание к бедняжке. Казалось, он сделал над собой великое усилие, чтобы воздержаться от жестокости, и велел увести мальчика. Тогда один дворянин (по имени Илия де Сен-Сан), женатый на дочери герцога Роберта, взял его к себе и окружил всяческой заботой. Однако Генрихова милосердия хватило ненадолго. Не минуло и двух лет, как он послал своих людей в Сен-Сан с приказом забрать оттуда ребенка. Хозяина в ту пору не было дома, но его преданные услуги вынесли спящего малыша из замка и спрятали в надежном месте. Когда де Сен-Сан вернулся и услышал о поступке короля, он увез мальчика за границу и повел за ручку от двора ко двору, от короля к королю, повсюду рассказывая о его правах на английский престол и о том, как его дядя, знающий об этих правах, мог бы сгубить племянника, если бы тот вовремя не скрыться.
Юность и невинность пригожего маленького Вильгельма Фиц-Роберта (ибо так его звали) завоевали ему тогда много друзей. Когда он возмужал, король Франции в союзе с французскими графами Анжуйским и Фландрским выступил на его стороне против Генриха и позахватывал в Нормандии множество городов и замков, принадлежавших английскому монарху. Но король Генрих, как всегда хитрый и коварный, стал подкупать Вильгельмовьк друзей: кого деньгами, кого посулами, кого высокими постами. Он умаслил графа Анжу, пообещав женить своего старшего сына, тоже Вильгельма, на графской дочери. И вообще всю свою жизнь этот король полагался только на такие сделки. Он верил (как после него многие короли, в том числе один недавно правивший французский король), что порядочность и честь любого человека - товар, который можно приобрести по той или иной цене. Несмотря на: это, он так боялся Вильгельма Фиц-Роберта и его друзей, что, дрожа за свою жизнь, долгое время не укладывался спать - даже в собственном, набитом стражниками дворце, - не положив рядом с собою меч и щит.
Стремясь укрепиться во власти, Генрих с большой помпой помолвил свою старшую дочь Матильду, тогда восьмилетнюю девочку, с Генрихом Пятым, императором германским. Желая дать за ней богатое приданое, он немилосердно обобрал англичан, а потом, дабы они не слишком унывали, потешил их пышной процессией и торжественно препоручил Матильду германским послам, сопроводившим маленькую принцессу в страну ее жениха, где ей предстояло воспитываться.
К несчастью, его королеве, Мод Добросердечной, недолго оставалось жить. Этой кроткой женщине грустно было думать, что единственная надежда, с которой она выходила замуж за немилого человека, - надежда примирить нормандцев и саксов, - не сбылась. Когда она умирала, не только Нормандия, но и Франция подняла оружие против Англии, так как король Генрих, увидя, что грозившая ему опасность миновала, отступился от всех обещаний, которыми он подкупал и умасливал французских вельмож, и те, естественно, против него объединились. Немного повоевав, без большого убытка для кого-либо, кроме несчастного народа (ведь народ, что ни случись, всегда в убытке), Генрих опять начал обещать, подкупать и умасливать. В конце концов, тысячу раз побожившись, что теперь он не лицемерит и слово свое сдержит, король, с помощью римского папы, радевшего о прекращении кровопролития, сумел заключить мир.
Тотчас по заключении мира король со своим сыном Вильгельмом и большой свитой отправился в Нормандию, чтобы представить наследного принца нормандскому дворянству и, выполняя уговор (который хотел было нарушить), обручить его с дочерью графа Анжу. Обе церемонии прошли как нельзя лучше, с большим великолепием и воодушевлением, и двадцать пятого ноября 1120 года от Рождества Христова вся свита приготовилась погрузиться на корабль в гавани Барфлера, чтобы отплыть домой.
В тот самый день и в том самом месте пришел к королю некий капитан Фиц-Стефан и сказал:
- Государь! Мой отец всю жизнь служил на море вашему отцу. Он вел галеру с золотым мальчиком на носу, на которой ваш родитель плыл завоевывать Англию. Нижайше прошу вас, государь, дозволить мне оказать вам ту же услугу. Здесь у меня стоит несравненный парусник, прозванный "Белой Ладьей", с пятьюдесятью чудо-матросами на борту. Я умоляю вас, государь, удостойте слугу вашего чести перевезти вас в Англию на "Белой Ладье".
- Мне искренне жаль, любезный друг, - отвечал король, - что корабль для меня уже приготовлен и я не могу (по этой лишь причине) выйти в море с сыном человека, служившего моему отцу. Но принц и его свита поплывут с тобой на несравненной "Белой Ладье" с пятьюдесятью чудо-матросами на борту.
Часа два спустя королевский корабль пустился в путь в сопровождении целой флотилии и, подгоняемый всю ночь свежим попутным ветром, наутро благополучно пристал к берегам Англии. А еще затемно люди на некоторых судах услышали едва различимый отчаянный вопль, разнесшийся над пучиной, и подивились, что бы это могло значить.
Узнайте же, что наследный принц был избалованным беспутным восемнадцатилетним юнцом, который презирал англичан и заявлял, что, взойдя на престол, наденет на них ярмо, как на волов. Он поднялся на борт "Белой Ладьи" со ста сорока подобными себе юными аристократами и аристократками, в числе коих были восемнадцать дам голубых кровей. Всего на несравненной "Белой Ладье", вместе со слугами и командой, поместилось триста душ.
- Фиц-Стефан, - сказал принц, - поставь три бочонка вина твоим пятидесяти чудо-матросам! Мой августейший отец уже в открытом море. Сколько времени мы можем здесь веселиться, не рискуя причалить к берегам Англии позже других?
- Ручаюсь вам, мой господин, - отвечал Фиц-Стефан, - что, если мы снимемся с якоря в полночь, к утру мои пятьдесят удальцов обойдут на "Белой Ладье" быстрейший корабль из королевской флотилии!
Тут принц приказал всем веселиться. Матросы накинулись на три бочонка вина, а принц и его высокородные попутчики принялись отплясывать при лунном свете на палубе "Белой Ладьи".
Когда она наконец покинула Барфлерскую гавань, на ней не оставалось ни одного трезвого матроса. Но все паруса были туго надуты и весла дружно гребли. Фиц-Стефан стоял у кормила. Молодые веселые кавалеры и прекрасные дамы в разноцветных ярких плащах, защищавших их от холода, болтали, смеялись и пели. Принц призывал гребцов сильнее налегать на весла, дабы не посрамить "Белой Ладьи".
Трах! Вопль ужаса вырвался из трехсот сердец. Тот самый вопль, отзвук которого был услышан на далеких кораблях королевской флотилии. "Белая Ладья" налетела на подводную скалу - дала течь - стала тонуть!
Фиц-Стефан втолкнул принца и нескольких дворян в лодку.
- Отваливай, - прошептал он, - и греби к берегу. Он близок, а море не бурно. Остальные должны умереть.
Но когда лодка стала быстро удаляться от гибнущего корабля, принц различил голос сестры своей Марии, графини Першской, молившей о помощи. Во всю жизнь не проявил он столько доброты, сколько в ту минуту.
- Греби назад, что бы не случилось! - вскричал юноша в отчаянии. - Я не могу ее бросить!
Повернули назад. Когда принц протянул руки, чтобы поймать свою сестру, в лодку попрыгало такое множество народу, что она опрокинулась. И в этот же момент пошла ко дну "Белая Ладья".
Только два человека удержались на поверхности воды. Оба они успели ухватиться за рею, отломившуюся от мачты. Один спросил другого:
- Кто ты?
И услышал в ответ:
- Я дворянин, Годрей, сьн Гилберта де Легля. А кто ты?
- Я Берольд, бедный руанский мясник.
- Да помилует нас Господь, - сказали они вместе и постарались ободрить друг друга, барахтаясь в ледяном море в эту злосчастную ноябрьскую ночь.
Немного спустя к ним подплыл третий человек. Когда он откинул с лица свои длинные мокрые волосы, стало ясно, что это Фиц-Стефан.
- Где принц? - спросил он.
- Утонул, утонул! - прокричали два голоса. - Ни он, ни его брат, ни его сестра, ни племянница короля, ни ее брат, никто из трех сотен славных дворян и простолюдинов не выплыл, кроме нас троих!
Фиц-Стефан с ужасной гримасой возопил:
- О, горе, горе мне, - и канул в пучину.
Оставшиеся двое еще несколько часов цеплялись за рею. Наконец юный аристократ глухо проговорил:
- Руки мои занемели от холода и усталости, и я не могу больше держаться. Прощай, добрый друг! Да сохранит тебя Господь!
Он выпустил рею и был поглощен морской бездной. Вот так случилось, что из всего блестящего общества спасся один руанский мясник. Утром какие-то рыбаки заметили на волнах его овечий тулуп и, взяв окоченевшего беднягу в свою лодку, услышали уже известную нам горестную повесть.
Три дня никто не осмеливался доложить о случившемся королю. Наконец, к нему был послан маленький мальчик, который, пав перед ним на колени и обливаясь слезами, объявил ему, что "Белая Ладья" со всеми находившимися на ней людьми потонула. Король замертво рухнул на пол, и с тех пор никто не видел улыбки на лице его.
Но, верный своей лживой натуре, он опять хитрил, опять обещал, опять подкупал и умасливал. Лишившись, после стольких-то трудов, наследников мужеского пола ("Теперь принц никогда не наденет на нас ярмо!" - говорили англичане), Генрих взял себе вторую жену - Аделаису, или Алису, герцогскую дочь и племянницу папы. Однако, не дождавшись от нее детей, он потребовал, чтобы бароны под присягой признали наследницей престола дочь его Матильду, которая, по смерти Генриха Пятого, была выдана замуж за старшего сына графа Анжу, Готфрида, прозванного Плантагенетом за то, что вместо пера он носил на шляпе веточку цветущего дрока (по-французски - gеnt). Поскольку у лжеца все соседи лживы, а у короля-лжеца, надо полагать, весь двор лжив, бароны дважды присягнули на верность Матильде (и всему потомству ее), вовсе не помышляя эту верность хранить. Королю уже нечего было опасаться Вильгельма Фиц-Роберта, так как, раненный копьем в руку, он скончался в монастыре Сент-Омера, во Франции, двадцати шести лет от роду. Матильда же родила трех сыновей, и Генрих считал, что преемственность его власти обеспечена.
Последние годы своей жизни, омраченные семейными раздорами, он провел в Нормандии, близ Матильды. Процарствовав более тридцати пяти лет и дожив до шестидесяти семи, Генрих умер от воспаления в кишках, вызванного тем, что, уже чувствуя нездоровье, он вопреки предостережениям врачей наелся рыбы миноги. Королевские останки были перевезены в Редингское аббатство и там захоронены.
Может статься, вы услышите, что уловки и ухищрения короля Генриха Первого кто-то называет "политикой", а кто-то "дипломатией". Ни одно из этих прекрасных слов отнюдь не подразумевает честности, а то, что нечестно, не может быть хорошо.
Лучшим из известных мне свойств Генриха была его любовь к наукам. Она подняла бы короля в моем мнении, если бы, руководствуясь ею, он пощадил глаза некоего рыцаря-поэта, брошенного им в темницу. Но он приказал вырвать поэту глаза за то, что тот осмеял его в своих стихах. И поэт, не стерпев такой муки, размозжил себе голову о стену тюрьмы. Король Генрих Первый был алчен, мстителен и так вероломен, что, мне кажется, не жило на свете человека, чье слово значило бы меньше, чем его.
Глава XI. Англия при Матильде и Стефане (1135 г. - 1134 г.)
Едва Генрих испустил дух, как все, ради чего он столько ухищрялся и столько лгал, рассыпалось прахом. Стефан, от которого почивший король никогда не ждал подвоха, вдруг взял и воссел на английский трон.
Стефан был сыном Аделы, дочери Завоевателя, выданной замуж за графа Блуа. Стефану и брату его Генриху покойный король много благодетельствовал: Генриха он сделал епископом Винчестерским, а Стефана выгодно сосватал и очень обогатил. Все это не помешало Стефану быстренько представить лжесвидетеля, слугу почившего короля, который поклялся, что государь на смертном одре назвал своим наследником племянника. Не требуя иных доказательств, архиепископ Кентерберийский короновал Стефана. Новоиспеченный монарх, не тратя времени даром, запустил руку в королевскую казну и нанял гвардию чужеземцев для защиты своего престола.
Если бы даже король поступил так, как утверждал лжесвидетель, вправе ли он был перезавещать англичан, словно стадо быков и баранов, без их на то согласия? На самом же деле он отказал все свои владения Матильде, которая, при поддержке его незаконнорожденного сына Роберта, графа Глостерского, вскоре стала оспаривать корону. Часть могущественных баронов и священников приняла ее сторону, часть - сторону Стефана. Все укрепили свои замки, и опять несчастный английский народ оказался втянутым в междоусобную войну, от которой, при любом исходе, он ничего не мог выиграть и в которой обе стороны грабили его, мучили, морили голодом и топтали.
Минуло пять лет со дня смерти Генриха Первого, - и в эти пять лет шотландцы совершили два ужасных набега на Англию под водительством короля Давида, который в конце концов был разбит вместе со всем полчищем, - когда Матильда, в сопровождении Роберта и несметной рати, явилась в Англию отстаивать свои притязания. Ее войско сошлось с войском Стефана в Линкольне. В этой битве король, отважно сражавшийся до тех пор, пока у него не сломались боевая секира и меч, был пленен и заточен в темницу в Глостере. Тогда Матильда пришла на поклон к духовенству, и ее венчали королевой английской.