Женщиной я стала в четырнадцать. Бисексуалкой - в пятнадцать. Садисткой - в восемнадцать, а в девятнадцать - убийцей. В пьяном угаре зарезала очередного слишком наглого и противного партнера. После такого обычно остается два варианта: тюрьма или монастырь. Но тюрьма мне не грозила как дочке Неверова, а монастырь… Для Посвященных этот путь исключен. Дорога ведет сразу на небо, а туда ещё не хотелось, даже с поправкой на возможное возвращение.
Узнала я и про Особые дни. Я ждала этих дней, я ждала встреч с такими, как я, но почему-то они меня не чувствовали, а я не чувствовала их, мы не находили друг друга, особый день все не наступал, не наступал, а умирать не хотелось, не хотелось… Вот почему к двадцати трем я стала законченной алкоголичкой, к двадцати пяти - наркоманкой. Я кололась зверски, и это не могло продолжаться долго.
Когда появился Давид, я ещё только-только села на иглу. Я ещё была ого-го какая здоровенькая! Впрочем, на самом деле ведь это было совсем не важно. Там, в розово-бордовой комнате, среди золота канделябров, под хрустальной люстрой, общались не мы, а наши астральные тела, наши alter ego или как их там ещё называют все эти высоколобые умники. Ведь оба мы были пьяные в умят, а там, наверху, это все ушло, осталась только любовь, Великая Неземная Любовь, потому что мы действительно нашли друг друга, нашли, как было предначертано кем-то, может быть, тем самым Богом, которого нет. И я сделала его Посвященным. Только его одного. Знаете, бывают женщины, которые испытывают оргазм по двадцать раз за ночь, а бывают наоборот - не всякий раз и не со всяким партнером приходит, но зато уж если испытывают, то такой!.. Я отношусь именно ко второй категории. И если эту земную жизнь считать ночью любви, то я как Посвященная могла "кончить" в ней только один раз. Это Посвящение, этот оргазм состоялся. Я узнала, что такое любовь.
Дальше жить было явно незачем. Но я жила. Только наркотики держали меня в этом мире. А Давид, дурачок, позвонил. Если б он знал тогда, как я любила его, как рвалась к нему, и когда мне было плохо без "лекарства", и даже когда было хорошо под кайфом, и в постели с другими. Но я не имела права встречаться с ним в этой жизни! Я это слишком хорошо понимала: он молод, он должен очень многое сделать, может быть, стать Владыкой, а может, перевернуть вверх дном всю эту проклятую страну, весь этот мир. В нем ощущалась огромная сила, и я не имела права мешать. Но и любовь ко мне была в нем удивительно сильной, я чувствовала её на расстоянии и, может, поэтому вкатывала себе все большие и большие дозы. А мамочка с папочкой - идиоты, светлая память! - пытались меня лечить. Даже возили во Францию, в знаменитую клинику Шарап-тон, где, казалось, ещё витал дух Владимира Высоцкого. Но излечиваются обычные люди - такие, как Высоцкий, не лечатся. И такие, как я, - тоже.
Четырех мучительных лет мне хватило, чтобы однажды зимой прыгнуть в окошко из московской квартиры. Был Особый день, я это чувствовала и боялась, что любимый придет. Ведь он сумасшедший: захотел бы, точно нашел меня. Был мороз, казалось, лютый мороз - в ночнушке перед открытым настежь окном, и была жуткая, чудовищная, запредельная ломка - Мавр, козел, педрила, обещал достать "лекарство" и третий день, гадина, не мог принести…
А в полете было здорово: не страшно и не холодно. До того здорово, что даже подумалось: не ради ли таких мгновений и живут люди на свете? Вот оно - нарушение седьмой заповеди! "Не люби смерть, ибо сладость её мимолетна…" Не нами сказано.
А потом сразу стало очень больно. Очень. Но ненадолго. Бог, которого нет, улыбнулся мне…
… Рассказывали, был случай: девушка бросалась из окна и не заметила внизу проводов. Упала на них, как на батут. Электрошок, конечно, но не смерть, а отбросило её на стенку дома, и в сознание она пришла быстро - от боли, потому что напоролась на торчащий из стены, острый от проржавелости костыль, он глубоко под ребра ушел. Так и висела на этом костыле почти час. "Скорая" - то быстро приехала, но что "скорая" - пожарников надо было вызывать, а сразу не сообразили. Когда сняли её, ещё живая была, врачи подтвердили…
Этим каждый самоубийца рискует. Или ещё хуже - остаться жить инвалидом и мучиться. На то есть шестая заповедь: "Не зови смерть". Не нами сказано.
Но мне повезло. Боль сделалась сильной, очень сильной, невыносимой, а затем - сладкой. Все кончилось, прошла не только боль, прошла ломка. Вам этого не понять. Ломка никогда не проходит, она только отступает, чтобы прийти снова. А тут - прошла. Вот когда я поняла, что я уже не здесь, что я уже там, что я - уже не я.
Не было больше Анны Неверовой. Была просто я. Меня ещё никак не звали. И был яркий, ослепительно яркий розовый свет вокруг, и новая жизнь, и радость, и я - один на один с бесконечностью! И больше ничего…
Анна вдруг словно очнулась:
- Слушайте, это кому-нибудь интересно?
- Ну конечно, - торопливо ответил Симон, боясь, что она перестанет рассказывать, и нервно переходя на "вы". - Продолжайте, продолжайте, Изольда, я все записываю.
- В каком смысле? - не понял Шумахер.
- А, - отмахнулся Симон, - не обращайте внимания. Привычка. Мы всегда так говорим на допросах, чтобы люди не забывали, где находятся. Продолжайте, Изольда.
Он верил, что она, пусть и не очень скоро, все-таки доберется и до последних событий. Но он уже чувствовал, что никакой это не допрос, это исповедь или - может, так точнее - покаяние. Она ведь не отвечала на его вопросы, она просто говорила, выплескивалась вся наружу, и выплеск этот был предназначен не только ему - да где там! - вообще не ему и даже не Давиду. Слова этого странного покаяния предназначались кому-то, кого здесь не было, скорее всего Богу, далекому и всепрощающему Богу, которого нет.
- Продолжай, Изольда, - повторил Симон уже на "ты".
- А что, собственно, продолжать. Ну, я от них быстро рванула. Как только поняла, что я и там изгой. Опять я оказалась не такой, как все. Мне было плевать и на их законы, но теперь уже слишком многим было не плевать на меня. И это непривычно тяготило. Там все выглядело настолько новым и странным, что я не просто не могла любить никого из них, я даже не могла спать с ними. А они мне талдычили про какой-то божественный секс и про то, что я создана как раз для него, они пытались меня убедить, что назад действительно нельзя, в смысле невозможно. Аи, как нехорошо врать девушке, которая ещё маленькой девочкой, ещё на земле, узнала, что путь назад есть! Но они как-то очень хитро, как-то очень дружно охраняли от меня тайну этого возвращения, а я догадывалась, что секрет прост, как репа, что разгадка, по сути-то, во мне самой, но все никак не удавалось ухватить за хвост эту разгадку. И тогда я сказала: "Лучше умереть". А они рассмеялись ангельским смехом и объяснили, что вообще-то на втором уровне бытия в полном смысле умереть невозможно. "Вообще-то", "в полном смысле"! А мне и не надо в полном, мне частичного хватит, я по-нашему, по-простому…
В общем, я испробовала на себе всякие муки ихнего ада, однако, далеко не пройдя всего, что там полагалось, скакнула-таки на третий уровень, прямо на глазах у восхищенной публики. Вот уж они не ожидали. Я бы и на четвертый ушла, но тут у них что-то схлопнулось, и Владыки эти мне сказали: "Дуй назад". И разрешили самой выбрать дату возвращения на Землю, хотя я ещё не была независимой от времени - только от пространства. А я сказала: "К нему. К нему за сутки до смерти". Они все ахнули от такой просьбы: неможно это - предсказывать чью-то смерть Но был среди них один - Избранный Владыка. Он улыбнулся и спросил: "Чьей смерти?" А я сказала: "Нашей!" Как будто знала. Ни черта я тогда ещё не знала. Но Избранный знал и почувствовал во мне нечто. Силу невиданную почувствовал. А я… мысли его читала, что ли? Вообще-то не знаю, можно ли читать мысли Избранных? Да и какая разница?!
Они отправили меня.
В лесу хорошо было, тихо так. Даже птички какие-то пели. Только от опаленных адским пламенем деревьев запах шел очень грустный, как поздней осенью, когда по московским дворам сжигают опавшую листву.
Я вышла на шоссе и тормознула машину. Был жаркий и дождливый июнь девяносто первого года.
Я ваших академиев не кончала, поэтому не знаю, вели меня от самого леса или сели на хвост позже, когда Давида стала искать. Я ведь, дура, и не удосужилась узнать, где теперь Давид, чем занимается, как искать его. Чуть было не позвонила кому-то из общих знакомых. ("Здрасте, это Аня Неверова…") В последний момент хватило ума придумать имя и легенду. Двушку собиралась выклянчить, но повезло - нашла на асфальте. Да еще, по счастью, автомат не проглотил её, а подарил мне разговор на халяву. "Аркадий?" "Да". "Это Ленка из Барвихи". "Какая Ленка?" "Ну, ты меня не помнишь, наверное. Ши-зовали вместе лет пять назад. С вами ещё приезжал такой парень с редким именем Давид, кажется, твой одноклассник". "А-а, Давид, был такой. Ну и что?" "Мне нужен его телефон. Ты не знаешь?" "Я - нет. Витьке Голубеву позвони".
Витьки не оказалось дома.
То и дело начинался дождь. Я шаталась по Москве, балдея от происшедших изменений: ларьки, магазины, иномарки, вывески, рекламы. Пообедала в кооперативном кафе на Покровке, то есть тогда ещё улице Чернышевского, красиво пообедала, с французским шампанским, рублей на триста. И ещё взяла у них с собой бутылку роскошного ликера "Адвокат" Я ведь воплотилась такой, какой была в восемьдесят третьем, - все: и прическа, и одежда, и сумочка с деньгами, лекарствами и редчайшей по тогдашним временам игрушкой - газовым баллончиком для самообороны. Баллончик не понадобился, а вот деньги - безусловно. Правда, вечером в "Людмиле" получилась забавная история. Я стала платить за сигареты и протянула кассирше полтинник. "Что вы мне даете, милочка?" "Я вам даю пятьдесят рублей". "Это не пятьдесят рублей, их ещё в январе обменяли". "Ах, извините, я почти год была за границей". "За границей, за границей… Радио надо слушать!" Слава Богу, у меня ещё оставались четвертаки и червонцы.
Наконец Витька дал телефон и примерно объяснил адрес. Я ещё раз сумела сообразить (это без всяких ваших разведшкол!), что звонить по телефону как раз и не надо. Лучше сначала подойти, тем более что я случайно знала этот дом, в нем жил некий Пашка - мой давний, забытый приятель, номер которого отличался всего на одну цифру.
Все получилось правильно, только с точностью до наоборот. Но можно ли теперь говорить, что я ошиблась?
У подъезда стоял человек. Лет сорока пяти, мужественный, как Марлон Брандо, обаятельный, как Ален Делен, с ясными и честными глазами, как у Никеле Плачидо.
- Вы к Давиду? - спросил он, точно привратник.
- А вы его знаете? - вопросом на вопрос ответила я, сразу во всем признаваясь.
- Его тут нет. Но я жду его. Давайте подождем вместе.
Ключевым было слово "вместе". Очень скоро Марлон Плачидо перестал ждать Давида и предложил поехать в одно уютное местечко. ("Нет, не ресторан. Зачем? Просто квартира хорошего друга. Время-то позднее, может, и не придет уже наш Давид".)
Такая внезапная перемена планов убедила меня в "чистоте" его помыслов. То есть я решила, что это обычный мужик, какой-нибудь Давидов знакомый, наклеивший меня на ночь глядя из самых примитивных соображений. К тому же мужик был сексапильный, интеллигентный на вид и вообще понравился мне. Да ещё и дождь ливанул как из ведра, а этот пижон был на машине. В общем, я поехала. Я ведь должна была катиться по воле волн. Не везет - так не везет, но надо ведь где-то ночь провести, не на вокзале же! Красавец мужчина устраивал меня полностью.
Но как же странно повел он себя, когда мы пришли на эту квартиру. Едва захлопнулась дверь, мой красавчик сказал: "Подожди". Сам скрылся на кухне, а из комнаты вышел "хороший друг", неожиданно оказавшийся дома. У меня бешено заколотилось сердце: это был слишком хороший друг - Посвященный Черной Конфессии.
"Иди сюда", - шепнул он мне властно. Я подошла. Он обнял меня. И был божественно прекрасный, фантастически долгий поцелуй, во время которого он запустил руку мне под юбку, стянул трусы, они упали на пол, а потом, заставив широко раздвинуть ноги, делал буквально чудеса одними только пальцами. И вот, когда я уже начала стонать, он вдруг отпустил меня, оттолкнул легонько и сказал: "А теперь иди к нему". "Куда, куда идти?" - я бормотала как во сне. "Иди на Покровский бульвар. Ты встретишь его и приведешь сюда. Ты поняла?" Я ничего не поняла. "Зачем? Кто вы такие?" "Меня зовут Роджер Трейси. Агентство национальной безопасности США. Мы хотим помочь вам".
Я вдруг сразу поверила ему, хотя Посвященные не должны работать на конторы типа АН Б. "Иди, а то опоздаешь", - повторил он. И я пошла. Вот так…
Господи! Зачем я все это рассказываю?
Изольда замолчала, и Давид сказал тихо:
- Я никогда не мог понять, почему ты врала мне про гэбэшника, который хотел тебя изнасиловать. Почему сразу не могла сказать правду?
- Не знаю, - потерянно проговорила Изольда. - Наверное, так было надо… А Давид буркнул раздраженно:
- И никакой он не Роджер Трейси. Его зовут композитор Достоевский.
Вот когда Симон решил, что ему пора проснуться.
* * *
И он действительно проснулся. То есть окончательно осознал, где он и сколько времени прошло с момента тех выстрелов на Октябрьской, двадцать три. И чтобы убедиться в своей правоте, он спросил (тихо так, как ночью в казарме, когда все спят и не хочется никого беспокоить):
- Эй! А какое сегодня число?
- Девятнадцатое, - в тон ему шепотом поведал Шумахер.
Число Симону не понравилось. Во-первых, это была слишком известная историческая дата - Девятнадцатое августа. (Забавно: демократия победила двадцать второго, а отмечают все равно девятнадцатое. Кто его знает, что там и когда на самом деле победило, а вот переворот случился именно девятнадцатого - это все помнят.) А во-вторых, число было вообще неправильное, завтрашнее это было число. Ведь обычно - как у людей полагается? - после вчера наступает сегодня, а тут - бац! - и сразу завтра. Целые сутки провалились куда-то. Вот о чем спрашивать надо, а ты привязался к несчастной девушке, объясни, дескать, милая, кто кого убил и зачем. А разве дело в этом, когда уже время целыми сутками воровать начали?!
С чего это он решил? Во бред-то. Какое время? Какие сутки? Обычная амнезия. Или ещё примитивнее - запой.
- Когда меня привезли сюда? - все так же шепотом.
- Вчера, - ответил опять Шумахер. (Он-то откуда знает?)
- И что?
- Ничего. Вы хотите дослушать, как все было? Изольда готова наконец рассказать о событиях в Кенигсберге.
- Ну что ж, - устало согласился Симон. - Пусть расскажет.
Глава третья
На этот раз меня встречали. Высокий седовласый мужчина, крепко сбитый, плечистый, в грубой одежде неопределенной эпохи, весь перепоясанный ремнями, словно конь сбруей и упряжью. Не хватало этаких театрально-фэнтезюшных мечей и какого-нибудь сверкающего перстня с огромным магической силы камнем.
- Меня зовут Марк, - сообщил он.
- Король Марк? - поинтересовалась я издевательски робко.
- Если тебе нравится, могу быть королем.
- Будь, - сказала я. - И объясни мне, где твой племянник.
- Какой племянник? Он явно не въезжал.
- Родной племянник, Тристан. Ведь ты король Корнуолла Марк, а я принцесса Ирландии Изольда.
- Ах вот как, - сказал Марк. - Но ты какая-то "чернокурая" Изольда. Волосы у тебя, как смоль.
- Я перекрашусь в белокурую.
- Хорошо. Только краситься не обязательно. Здесь не занимаются такой ерундой. Здесь просто становятся кем хотят и какими хотят.
- Знаю, - сказала я, - хоть и была здесь совсем недолго. Где Тристан? Нас убили одновременно. Где он?
- Ну вот что, жена моя Изольда. Во-первых, вас убили не одновременно. Во-вторых, убили только тебя - он сам покончил с собой. А в-третьих, ты как это себе представляешь? Может, думаешь, трупы на своего рода "скорой помощи" типа космической ракеты доставляют сюда, и бравые медики со второго уровня бытия оживляют их? Так, что ли?
- Не знаю, - растерялась я. - Мне как-то все равно. Где Тристан?
- Заладила "Где Тристан, где Тристан?", ты меня послушай. Ваши тела останутся на Земле навсегда и будут там похоронены… Хотя, если честно, думаю, похоронены-то они как раз и не будут. Родственников ни у тебя, ни у него нет, и прибрать трупы к рукам кагэбистам, как говорится, сам Бог велел, которого нет. Порежут на кусочки, заспиртуют, заморозят, будут изучать. Они ведь там все материалисты - идиоты! Они считают, что тело Посвященного чем-то отличается от обычного тела, и будут искать разгадку в серой грязи под черепом и в упругом куске мяса, гонявшем когда-то кровь по тонким трубочкам. Они ничего не найдут. Не думай об этом.
- А они поймут, что я вторая - это Анна Неверова?
- Конечно, поймут. Вот здесь им как раз материализм поможет. И кто-нибудь из них снова сойдет с ума… Но ты не дала мне договорить.
- А ты не ответил, где Тристан.
- Потому и не ответил, - спокойно сказал Марк. - Ты все-таки дослушай, пожалуйста.
Оказывается, мы уже давно скачем по ярко-зеленому лугу на лошадях. Перед рекой спешились, животных отпустили по пологому спуску на водопой, а сами присели на высоком бережку. Небо ясное, безмятежно голубое, и только легкий ветерок обдувает лица.
- Тела остались на Земле, а Розовые Скалы, хранящие полную информацию обо всем, получив сигнал, тут же расконсервировали ваши личные ячейки и, погрузив файлы новейшей (на момент земной гибели) и сверхновой (необходимой для дальнейшей жизни) информацией, выпустили в мир ваши точные копии. Примерно так выглядит этот процесс. А ваши ячейки находятся отнюдь не рядом, вы слишком разные люди, по всем критериям. Так что Давид наверняка воплотился, то есть материализовался, в совершенно иной точке пространства.
- Ах, король, король, - засмеялась я, - разве не ведаешь ты, что я давно уже научилась свертывать пространство.
- Ведаю, но это умение не поможет тебе в поисках "моего племянника". Он оказался ещё способнее тебя и сейчас уже находится на Пятом уровне.
- Зачем? - обалдела я.
- Его любовь к тебе сильна, но ещё сильнее его желание покорить мир.
- Да пошел он! Моя любовь сильнее всего на свете.
- Правда? - спросил он и странно посмотрел на меня. - Тогда, наверное, я смогу помочь тебе.
- Как?
Он не ответил. Просто стал молча и как-то свирепо расстегивать свои ремни, словно собирался пороть кого-то. Меня, наверное. Сбросив куртку, проговорил сквозь зубы:
- Раздевайся. Мы должны искупаться в этой реке.
- Должны? - переспросила я.
- Да, это не совсем обычная река. Это путь туда, и я открою его тебе.