Весь день я моталась по магазинам. Выходной так выходной. До Нового года оставалось несколько дней, до дня рождения - еще меньше, и я вообще решила устроить себе рождественские каникулы с подарками. Купила разных вкусностей к столу, хорошего вина, здоровый пузырь французского шампуня, краску для волос обычную (Шварцкопф), но она меня вполне устраивала, новые золотые сережки, крем-пудру, помаду, лак для ногтей и наконец раскрутилась на платье - итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее - за сто двадцать пять рубликов, как сейчас помню, в "Москвичке" на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур.
Сам Леонид Валеев, заезжий гений лет пятидесяти, мотанувший из Союза еще при Хрущеве, мне не понравился. Выглядел он шизиком, этаким молодящимся хипарем-переростком: вытертые джинсы, вельветовый пиджак, пестрая рубашка, яркий шейный платок, спасибо на ногах не кроссовки, шевелюра растрепанная, а виски - седые. Разговаривал странно, не то чтобы с французским акцентом, но как-то неправильно. На женщин внимания не обращал. Картины же его были действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные.
Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже тошнило от иностранцев. Наши розовощекие мальчики из цекамола тоже совсем не возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные - как обычно. И потом, что мне - стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. Художники были посимпатичнее комсомольцев, но они клубились возле Валеева, а у меня он вызывал почти брезгливое чувство. Надо было на что-то решаться - не пропадать же вечеру совсем!
Я выделила в толпе единственного военного - немолодого майора танковых войск и, наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где служил этот свирепого вида офицер с боевым шрамом через все лицо. Майор посмотрел на меня раз-другой, и тут я поняла, что взгляд его вполне осмыслен. Он явно заинтересовался мной, быть может, еще раньше, чем я им. Ну что ж, майор, во второй мировой ты участвовать не мог - под стол пешком ходил тогда, а про Афган нам с тобой будет что вспомнить…
Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес:
- Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут.
- Возможно, - равнодушно откликнулась я, не поворачивая головы и этим испытанным приемом усиливая интерес к себе. К тому времени меня уже почти не узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), и мне откровенно польстило такое начало разговора.
- Татьяна Лозова, - сказал он практически утвердительным тоном.
- К сожалению, - кивнула я, все еще глядя в сторону.
- Юрий Хвастовский, - представился кавалер и добавил: - К счастью.
Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу.
- Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! - картинно всплеснула я руками. - Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский?
- Друзья частенько зовут меня просто Хвост, - ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, - но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию.
Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из "Московского рабочего", семь лет назад окончившим "полиграф" и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на "ты", и Юра спросил:
- Ты водку пьешь?
- Иногда, - ответила я уклончиво.
- Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки "Абсолют". Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами - тоже.
Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с солеными огурчиками, салом и маринованными грибами меня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала.
Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят… Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках.
- Юрка, ну его к черту, этот Афган!!! Я хотела показать тебе свои рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня, но я бы хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь.
- Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться?
- Не скажу, - улыбнулась я хитро. - И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?
- Да. Где рисунки?
- У меня дома, разумеется.
- Поехали. Водка все равно кончилась.
Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала "нет", и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.
Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы.
Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке.
- Выпить хочешь? - спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.
- Немного, - отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. - И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?
- Хорошо, - сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя "Метакса" - литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре "Космоса". Но Юра и на бутылку внимания не обратил.
Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна:
- Тебе учиться надо, Танька.
- Правда? - сказала я, невольно широко улыбаясь.
- Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?
- Действительно, - пробормотала я без всякой иронии, - на кой ляд?
Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:
- Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?
- Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.
- Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями - нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.
- Почему это? - вскинулась я.
- Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, - повторил он еще раз. - С твоим уровнем - элементарно. Учись, Танька, учись.
Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману "Волга", а "Жигули" я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова - я до нее сама дошла.
Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.
Мы выпили, и он продолжил:
- В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! - Он даже хлопнул себя по лбу. - Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в "полиграф". Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста - это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.
- Давай, - сказала я неожиданно для самой себя. - Буду поступать. Подготовишь меня?
И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала - "одним известным местом". Это было необычайно трогательно для меня - "афганца" и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе.
Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.
- Юрка, - зашептала я, - Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!
- Я просто влюбился в тебя, - шепнул он в ответ.
- Не надо, не надо ничего говорить!
Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так - для удовольствия.
Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…
Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.
- Стас, - обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, - ну что ты звонишь мне в такую рань?
Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:
- Ты знаешь, сколько времени, подруга?
- Сколько?
- Половина третьего.
- Ну, время детское! - откликнулась я невпопад.
- Понятно, - сказал Стае. - Сегодня ты вряд ли придешь.
- Да нет, отчего же… Во сколько начало?
- В восемь.
- Хорошо, Стасик, я буду.
Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.
- Вставай, соня, завтракать будем.
- А который час? - поинтересовался он, зевая и потягиваясь.
- Половина третьего, - сообщила я.
- А-а-а, - рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: - В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…
- Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? - спросила я, заглянув к нему в ванную.
- Знаю, - улыбнулся Юра. - Могу повторить.
- Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это - улет!..
А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, - словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками - вот и все. А секс… ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц… Поживем - увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Да это действительно было так.
Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и кто она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались.
Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла "семерку" "Жигули", не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую - шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь.
На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.
Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: "Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой…"
Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот - порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений "афганца" тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет - натуральные "железные" документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?
Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь - выход к свету, к свободе, к спасению - лишь удаляется, делаешь еще шаг - она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.
В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе "Апокалипсис сегодня" Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.
Стас спросил меня:
- Тебе понравилось?
- Спасибо, Стас, - ответила я уклончиво. - Коппола - прекрасный режиссер.
Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться?
А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу - Новый год и мой день рождения.
Я лежала, уткнув в подушку уже высохшее лицо с размазанной по щекам тушью, и физически ощущала, как огромная тяжелая черная ночь навалилась на город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И не было никаких сил подняться. Наступал новый день - 27 декабря 1986 года - день моего двадцатитрехлетия.
С праздником тебя, Танечка, с праздником!