Семейный портрет
- Какая идиллия! Поют. Ну, мальчики, вам пора по трактирам идти. С кепочкой. Такой дуэт…
Мы и не услышали, как пришла мама. Да еще в таком хорошем настроении, в каком она не часто в последнее время приходит.
Когда мы с папой вернулись из музея, он достал гармошку и сказал:
- Ну что, споем, что ли, вандал? После таких драм не грех и… правильно, спеть.
Папа купил гармошку в прошлом году у какого-то приятеля. Пришел домой, развернул грязную оберточную бумагу и, виновато улыбаясь, положил гармошку на стол:
- Вот, купил. Давно хотел, да все как-то не попадалась. А тут вдруг подвернулась, и дешево совсем…
Мама смотрела на него совершенно круглыми глазами. Из всех слов, которые она знала, она не могла выбрать ни одного, которое бы хоть приблизительно выражало ее состояние. Поэтому она молча встала, вышла на кухню и закрыла за собой дверь. Если бы папа принес пятнистую африканскую жабу или пожарный гидрант, мама бы и тогда, наверное, нашла что сказать. Но гармонь… Потертая, облупленная, с какой-то мочалкой вместо ремня, да еще за наличные деньги. Нет, это было уже слишком.
Впрочем, мама скоро к гармошке притерпелась и только просила не играть в ее присутствии.
Папа раздобыл самоучитель, и довольно быстро гармошка в его руках заиграла. В детстве его учили на пианино, и это, конечно, помогло. Потом он купил толстый сборник русских народных песен и с тех пор пел и играл только их.
Сначала я над папой посмеивался, подшучивал. Да и непонятно было: человек он совсем не старый, вполне современный, в городе всю жизнь прожил - и вдруг гармошка какая-то, частушки. Сам ведь рассказы как, как в детстве рок на костях гоняли, джазом заслушивались. "Битлз", "Роллинг Стоунз", "Пинк Флойд" - все это он знает хорошо, помнит. И вот на тебе - гармонь.
Однажды я у него спросил: в чем тут дело? Он помялся, помычал, потом сказал:
- Да я и сам не знаю. Это, Андрюха, какие-то генетические тайны. Что-то во мне древнее, русское заговорило. Иначе как объяснишь? Я ведь до десяти лет и козы живой не видел, в каменных джунглях рос. А песни, не скажи, хорошие. Где-то я читал, что песни оттуда же, откуда цветы. Не знаю, как насчет "тяжелого металла", а русские песни - точно, оттуда.
Постепенно я к гармошке привык, и мне даже нравиться стало. То ли папа хорошо играть научился, то ли еще почему, но однажды я не выдержал и начал ему подпевать. И так у нас сразу на удивление ладно получилось, что хоть на сцене выступай. К тому же когда сам поешь, то и песня совсем по-другому воспринимается.
С тех пор мы с папой частенько вместе поем, Когда мамы дома нет.
Но вот что удивительно. Песни эти старые, русские каким-то странным образом на меня действовать начали. Поешь и будто вспоминаешь какие-то далекие, седые времена, в которые никогда не жил и жить, конечно, не мог. Степь, ямщики, звон колокольчиков, скрип полозьев на морозном снегу все это не просто представляется, но каким-то чудным образом вдруг оживает внутри, обретает запах, цвет, становится выпуклым, и кажется, еще немного, и ты вспомнишь что-то очень важное, происшедшее с тобой много сотен лет тому назад…
За ужином мама сказала:
- Ну, Сашок, раскошеливайся. Я тебе свитер купила. Австрия. В понедельник принесу. Они пока еще на базе.
- Но у меня же есть два свитера? - удивился папа. - Вполне еще приличные.
- Надо же! - Мама всплеснула руками. - Барон Ротшильд! Два у него уже есть! Не переживай, Рокфеллер, один, японский, коричневый, Андрюшке отдадим. Он совсем маленький стал.
- Почему же? Напротив, он здорово вырос.
- Отец, не заговаривай мне зубы. Ты прекрасно понял, что я о свитере говорю. Так что раскошеливайся.
- Я готов. Да вот кошелька нет. А действительно, дожил почти до сорока и что-то не припомню, чтобы у меня был какой-нибудь кошелек, бумажник или что там еще бывает.
- Портмоне, - вставил я.
- О, правильно, портмоне.
- Нашел чем хвастаться, - сказала мама, и я видел, что ее хорошее настроение с каждой минутой начинает улетучиваться. - Иди тогда и заработай себе на кошелек. Не на гармошке же в самом деле целый день пиликать.
Папа сморщился и встал из-за стола.
- Колесо заднее что-то стучит. Бензина мало.
- Не нравится, - уже зло сказала мама. - Ну тогда на паперть иди, ко всенощной. Вспомни своего обожаемого Достоевского: смирись, гордый человек. Вот и смирись, попроси Христа ради вместе с убогими. А заодно и для семьи хоть что-то сделаешь, добавишь десятку к своей нищенской зарплате.
- А что? Это мысль.
- Пап, пойдем, - сказал я.
- Куда? На паперть?
- Да нет, на машине поездим. Уроки я уже сделал.
- Интересно, когда это ты успел их сделать? - сказала мама. - А вообще иди. Все равно толку от твоих занятий - ноль.
Конечно, поверить в это трудно, но у нас машина есть. "Запорожец". По паспорту - "ЗАЗ-966". В народе такую модель в отличие от "Запорожца" горбатого называют "мыльницей". И действительно, маленькая, с округлыми, дутыми бочками, она здорово напоминает дешевую пластмассовую мыльницу.
Папа называет наш автомобиль "Буран" и при этом добавляет: "Корабль многоразового использования". А уж это истинная правда. Папа купил его лет пять назад у инвалида. Сколько лет на нем до этого ездили - неизвестно, так как инвалид, в свою очередь, тоже его купил. Так что о многоразовом использовании спорить не приходится.
Сначала папа назвал машину "Спейс-шатл", но потом, когда наши запустили такую же ракету, он немедленно переименовал ее в "Буран".
С некоторых пор, когда появились всякие частники, кооператоры, мама придумала для папы новую пытку: она заставляет его "халтурить" - возить по вечерам граждан, не сумевших поймать такси. Сначала папа сопротивлялся, говорил, что машина старая, изношенная, для этой цели непригодная. Но потом махнул рукой и поехал. Я-то понимал, что дело вовсе не в машине, а в том, что папе стыдно, стыдно и противно развозить по домам и кабакам всякую пьяную шваль. А именно такая публика чаще всего голосовала и лезла в кабину, рыгая и слюнявя шашлычными пальцами пачки денег.
Однажды папа пришел после "халтуры" с "фонарем" под глазом. Он как-то дико улыбался и говорил:
- Спокойно, граждане. Ничего особенного. Обыкновенная конкурентная борьба.
Мама испугалась, побежала ставить ему компресс, кричала, чтобы я отковырял лед в морозильнике, а потом присела вдруг на диван и заплакала. Она прижимала к себе папину уже седеющую голову с примочкой под глазом и говорила:
- Эх, Саша, не в свое ты время родился. Тебе бы в прошлом веке на свет объявиться. Да барином. Сидел бы в своем поместье и читал бы "Кентерберийские рассказы". На староанглийском.
После этого случая папа какое-то время "халтурить" перестал, и мама его не заставляла. Но потом синяк прошел, все как-то забылось, успокоилось, и в один из вечеров папа встал и пошел заводить "Буран". Сам пошел.
"Буран" в городе
Первых пассажиров мы взяли почти сразу, на нашей же улице. Двое парней в кроссовках нетерпеливо запрыгали и замахали перед машиной руками.
- До Кировского, шеф, - сказал один из них, просунувшись в дверцу. - Знаешь лавку, угол Кировского и Карповки?
- Так тут пешком за пять минут дойти можно, - удивился папа.
- Ну ты, шеф, не врубаешься. Закроют же. Там, говорят, "Сибирская" в полный рост. Да ты не волнуйся, треха за нами.
Когда мы подъехали, в магазин уже не пускали. Последние, возбужденные удачей покупатели выходили из дверей с набитыми водкой сумками.
- Черт, непруха! - сказал парень, сидевший впереди, и, посмотрев на папу, добавил: - У тебя, мастер, в "бардачке" пузырь не завалялся? Двадцатник плачу.
Папа отрицательно покачал головой. Парень сунул трешку и вместе с приятелем вылез из машины.
На углу Барочной и Зеленина нас остановил высокий мужчина в дорогом темно-сером костюме. От него приятно пахло какой-то чуть терпкой свежестью, напоминавшей лимон.
- Мне к "Прибалтийской", - сказал он, уверенно залезая в машину. - Но сначала на Ленина. Знаете кафе "Аврора"?
- Знаю, - сказал папа. - Есть там такой гадюшник с видеосалоном.
Мужчина засмеялся и, кивнув назад, в мою сторону, спросил:
- Сын?
- Он самый, - сказал папа.
- Мой балбес чуть постарше. Теннисом занимается. Ездил летом в Болгарию на соревнования. А на будущий год, если, говорит, какое-то там место займет, во Францию поедет. - Он повернулся ко мне и спросил: - А ты, студент, как, в теннис не играешь?
- Не, не играю, - сказал я, - Я в фантики люблю.
Но мужчина на мой юмор не обратил внимания. Из плоской бордовой пачки он достал длинную иностранную сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил.
- Зря, зря. Теннис - игра джентльменов. Я сам каждое воскресенье на корты хожу. Чаще, к сожалению, не выходит. Дела.
- А вы, стало быть, джентльмен, - с улыбкой спросил папа, - аристократ?
- Да как посмотреть, - серьезно ответил мужчина. - В Бархатной книге моей фамилии нет. Ну, а если говорить о, так сказать, текущей действительности, то не жалуюсь. Кой-каких успехов добился. Так что если и не аристократ, то по крайней мере ударник. - Он засмеялся и добавил: - Социалистического соревнования. А что это у вас стучит?
- Да колесо заднее. Я его на вулканизацию отдавал, но плохо, собаки, сделали. Шишка какая-то образовалась.
- Ну, вулканизация, последнее дело. Все равно что салфетки штопать.
- У вас тоже машина есть?
- Да, у меня "Додж". В ремонте сейчас.
Возле кафе толпились, покуривая, парни. Девчонки в коротких, как шорты, юбках громко, неестественно смеялись. Когда мы подъехали, дверь кафе распахнулась, и здоровенный парень, под два метра ростом, спортсмен, наверное, бывший, выволок за шкирку какого-то крашеного, с наполовину выбритой головой панка. Бывший спортсмен пихнул панка под зад и равнодушно отвернулся, словно ничего примечательного не произошло. Увидев нашего пассажира, он живо подскочил к машине и торопливо пожал ему руку. Потом они, наверное, поострили насчет нашего "Бурана", посмеялись и скрылись за дверью кафе.
- Пап, - спросил я, - а что это за Бархатная книга?
- Есть такой старинный фолиант, где самые знаменитые русские роды записаны. Ну, там, Рюриковичи, Гедиминовичи. Бархатной потому называется, что переплет у нее из бархата малинового цвета. Нас с тобой там тоже нет. Хотя, знаешь, твой прадед, Алексей Дмитриевич, был дворянин. Не богатый, не знатный, но все-таки…
- Это что же получается, я тоже дворянин?
- Ты? - Папа повернулся и изучающе на меня посмотрел. - Вряд ли. Дворяне при всех своих недостатках были людьми воспитанными. И, уж во всяком случае, не устраивали погромов в музеях.
- Ну, пап, давай не будем больше об этом. Я серьезно спрашиваю.
- А если серьезно… По крайней мере знать об этом нужно. В конце концов не так важно, дворянин он был, крестьянин или священник. Важно помнить.
- А мой прадед, он когда умер?
- Он не умер. Его убили в восемнадцатом году в Петрограде.
- Ага, понимаю, его, наверное, белогвардейцы застрелили.
Папа усмехнулся и покачал головой:
- Нет, его красные убили. Поставили к стенке и из нагана в затылок.
- Как так красные? Он что же, за белых был? Контра?
- Эх, Андрюха, - сказал папа и потрепал меня по голове, - серый ты мужик. А впрочем, ты не виноват - так уж вас учат. Да и меня так учили… Так вот, белогвардейцем твой прадед не был, а был офицером русской армии. Когда первая мировая война началась, его на фронт взяли, как и всех. Стал офицером. Хотя на гражданке учителем работал в гимназии.
- За что ж его убили?
- Понимаешь, революция наша не такая простая была, как у вас в учебниках написано. Вот ты как себе все представляешь: рабочие с маузерами, солдаты в папахах с красными лентами. Но было и другое: тогда в Петрограде и расстреляли пятьсот шестнадцать офицеров и твоего прадеда тоже. Сначала им всем зарегистрироваться велели, как военным. А потом брали по списку - и к стенке… Без суда и следствия. Да и вообще без всяких объяснении. Офицер - в расход.
За разговором мы с папой даже не заметили, как вышел наш пассажир. Мы просто про него забыли. Но он про нас не забыл. Он решительно завалился на сиденье и коротко бросил:
- Теперь к "Прибалтийской".
По дороге он больше не проронил ни слова, сосредоточенно думая о чем-то. Да и мы с папой молчали, так как продолжать разговор при нем не хотелось. Когда мы подъехали к гостинице и остановились, пассажир продолжал сидеть, нахмурив брови и глядя в одну точку.
- Приехали. - Папа тронул его за плечо.
Мужчина очнулся, рассеянно посмотрел вокруг и молча вышел. Он уже поднимался по ступеням, но вдруг круто повернулся и быстро сбежал назад, к машине.
- Извини, приятель, размечтался, - сказал он, вынимая бумажник. - Это за простой у кафе. Купишь себе новое колесо.
И он положил на сиденье пятьдесят рублей.
Хлопнула и, как всегда, не закрылась дверца, пассажир исчез в гостиничной толчее, а папа молча сидел, вцепившись в руль так, что костяшки пальцев у него побелели.
Потом мы потихонечку ехали по Васильевскому, несколько раз прохожие голосовали нашему "Бурану", но папа не останавливался.
На одной из линий, пересекавших Большой проспект, он повернул налево и затормозил.
- Ну-ка, давай выйдем на минутку, - сказал он. - Видишь этот дом?
Мы стояли напротив старого шестиэтажного дома, с гранитным цоколем и с непременной полукруглой аркой, ведущей во двор.
- Вижу, - ответил я. - Ну и что? Дом как дом. Таких в Ленинграде много.
- Для тебя - много. А для меня один. Здесь я родился и жил до двенадцати лет.
- Правда? Так это ты меня на свою родину привез?
- Ну, можно и так сказать.
- А на каком этаже вы жили?
- На втором. Но окна не сюда, во двор. Давай зайдем?
Мы прошли темную, сырую подворотню и оказались в небольшом дворе, заваленном ящиками и картонными коробками.
- Ну, тут все, конечно, изменилось, - сказал папа. - Здания этого громадного с гастрономом не было, а стоял маленький, я бы сказал, полутораэтажный домишко - первый этаж наполовину в землю уходил. Так что он нам свет не загораживал. Кажется, домик тот не был даже кирпичным, а был деревянным, только оштукатуренным. А сам двор какой, Андрюха, был - ммм…
- Хороший, да? Как это, благоустроенный?
- Наоборот. Совершенно неблагоустроенный. А был он весь заставлен дровами. Поленницы, поленницы - настоящий лабиринт из поленниц. Знаешь, как в них играть было здорово! У нас там и штабы всякие были, и шалаши, и тайники. До сих пор помню запах сырых поленьев. А когда зимой дрова пилили, это вообще сказка! Мороз за двадцать, снег под ногами трещит, и запах свежих березовых опилок… Тебе этого не понять.
- А где ваши окна? - спросил я.
- Окно, - сказал папа. - У нас была маленькая комната с одним окном. Правда, двустворчатым. Да вон оно, крайнее слева. И дальше семь окон до угла - это все наша квартира.
- Такая огромная?
- Это еще не вся. Три комнаты выходили окнами на ту сторону, в совершенно глухой, темный колодец. Видишь, вторая арка - через нее туда можно попасть. Но была у нас в квартире совершенно уникальная комната. Собственно, комнатой ее можно назвать с большой натяжкой. До революции там находилась ванная. Метров пять квадратных, без каких-либо окон - только дверь и глухие стены, масляной краской выкрашенные. Так вот, представь, в этой каморке жила семья из четырех человек! Старуха мать - очень набожная староверка, двумя перстами крестилась, - ее дочь Нюра, зять Вася и маленький грудной ребенок. В комнате: кровать, сундук, на котором старуха спала, и фанерная тумбочка с деревянной щеколдой; с потолка на шнуре Лампочка в сорок свечей без абажура свешивается, в углу над сундуком образа, лампада все время горит, на веревке пеленки сушатся. Такая вот картина. Семья эта приехала из деревни вскоре после войны. А фамилия у них почему-то была Брукнеры. Бывало, выйдет Вася Брукнер в коридор покурить: галифе солдатские, калоши на босу ногу и маечка синяя с заплатой на спине. А на плече татуировка - кремлевская башня и Сталин. Достанет "Звездочку" - были тогда такие папиросы, самые дешевые, - закурит и скажет: "Ну что, Михалнна, несть колун-то?" А бабушка моя отвечает: "Принеси, Вася, принеси, голубчик. Намучились мы с топором, дрова сырые". "Тогда, Михалнна, с тебя причитается - сто пятьдесят с прицепом". И засмеется. А во рту все зубы - стальные…
Папа замолчал и посмотрел на светящиеся окна второго этажа.
- А хорошо бы сейчас зайти, - сказал я. - Хотел бы?
- Нет, это бессмысленно, - ответил папа. - Дом уже побывал на капитальном ремонте, так что от старого - одни стены.
- А вы хорошо тогда жили? Лучше, чем теперь?
- Да как сказать… Конечно, люди прошлое свое идеализируют, особенно детство. И все-таки скажу, что мы жили лучше. Человечнее, что ли…
По дороге домой, когда мы переезжали Тучков мост, папа сказал:
- Ох, и побегал же я по этому мосту взад-вперед. Сколько раз - не сосчитать. Мы когда переехали, я затосковал ужасно. Друзья, школа, двор - все это в один день от меня оторвали. Хорошо, что недалеко уехали. При каждой возможности я шмыг на улицу и бегом через мост, к друзьям. От нетерпения даже трамвай не хотел ждать. Прибежишь в старый двор, в поленницу заберешься и нюхаешь, в себя приходишь. А на новой квартире поленниц не было, там батареи уже стояли. Центрального отопления.
Было около одиннадцати, когда мы подъехали к нашему дому. Папа меня высадил, а сам поехал ставить "Буран" на стоянку.
Я уже взялся за ручку парадной двери, как вдруг услышал за спиной голос:
- Андрей!
Сердце у меня ткнулось куда-то в ребра и остановилось. Не хотелось ни отзываться, ни поворачиваться. Так бы, наверное, и простоял всю ночь, каждую секунду ожидая снова услышать свое имя.
Я обернулся и никого не увидел.
- Я тут, - послышалось с газона. - Иди сюда.
Оля сидела на скамейке в кустах бузины. На ней было совсем летнее, легкое платье, и она замерзла.
- Как хорошо, что я тебя встретила, - быстро заговорила она. - Просто здорово. Ну, теперь я спасена.
А что случилось? - спросил я. - Почему ты тут сидишь? Одна.
- Почему, почему. Потому. А с кем же мне сидеть? Послушай, Андрюшка, ты меня должен выручить. Обещаешь?
- Ну обещаю.
- Я знала, что ты мне не откажешь. Понимаешь, я поклялась родителям, что в полдесятого буду дома. А сейчас, наверное, уже одиннадцать.
- Без десяти минут, - сказал я, посмотрев на часы.
- Кошмар! Они меня убьют. Ну не убьют, конечно, но скандал будет дикий. Ты же знаешь моего отца он такой истерик. Наверное, уже сейчас морги обзванивает.
Олиных родителей я немного знал. Папа у нее действительно был нервный товарищ. Иногда он даже звонил нам но телефону и спрашивал, нет ли у нас его дочери, хотя Оля ко мне ни разу в жизни не заходила. Наверное, он обзванивал весь наш класс по алфавиту.
- Как же я тебе помогу? - спросил я.