Я взял Петю за локоть, легонько толкнул и, посмотрев ему в лицо, спросил:
- Ты чего?
Петя опустил голову, потом сказал:
- Да я-то ничего… Подружку, говоришь, навестить пошла. Уж не Чупрову ли?
- Ага, Чупрову. А ты… ты откуда знаешь?
- Наврала она тебе все - вот откуда.
- Как наврала? Ее что, нет у Чупровой?
- Почему же нет, есть. Только у этой больной подружки такой балдеж стоит - за три квартала слышно.
Не говоря больше ни слова, я вырвал у Пети велосипед и через три ступеньки понесся вниз. Во дворе вскочил в седло и изо всех сил нажал на педали. Напрямик, через газоны, под арку, потом по улице, снова под арку… Первый двор, второй… Стоп. Кажется, здесь.
Я огляделся и сразу понял, что можно ехать назад. Из окон первого этажа, где жила Чупрова, гремела музыка. Во дворе стояли четыре мотоцикла. Один из них был прислонен к стенке, и какой-то мальчишка, стоя на седле, что-то кричал в форточку и махал руками. Когда я подъехал, из парадной вышли Борька Кузнецов и незнакомая девчонка с накрашенными губами и с розовым нарумяненным лицом. Они сели на мотоцикл и с треском помчались на улицу.
Да, можно было уезжать. И все-таки я медлил, еще на что-то надеясь. Я зашел в парадную и, закатив велосипед под лестницу, подошел к дверям квартиры. Дверь оказалась незакрытой.
Музыка ревела, скрежетала и выла с такой невероятной силой, что в первый момент хотелось заткнуть уши. Особенно выделялись басы. Они бухали по стенам, по окнам, по потолку, и казалось, что где-то рядом забивают сваи. В квартире было так накурено, что щипало глаза. Несколько человек танцевали, кто-то сидел с ногами на диване, кто-то стоял по углам, переговариваясь, трое ребят полулежали прямо на полу, упершись спинами в стену. Олю я увидел среди танцующих, но она меня не замечала. Надо было уходить.
Я попятился к выходу и тут вдруг увидел в руках у одного из мальчишек, сидевших на полу, шар. Тот самый мраморный шар с розовыми прожилками, который я подарил Оле. Мальчишка картинно дымил зажатой в зубах сигаретой и лениво перебрасывал шар с ладони на ладонь. Уж не знаю почему, но этот шар меня доконал. Я повернулся и пошел к выходу. И в этот момент Оля меня увидела. Она побежала следом и уже на площадке схватила за локоть.
- Откуда ты взялся? Ты что, бросил Наташку? Ты за мной следил? - рассерженно заговорила она.
- Не волнуйся, с Наташкой Петя сидит, - сказал я.
Оля сразу же успокоилась и как ни в чем не бывало сказала:
- Ну, а чего ж ты уходишь? Пойдем потанцуем. Видишь, Катя уже поправилась. - Она громко, неестественно засмеялась и потащила меня за рукав в квартиру.
Тут бы мне как-то особенно на нее посмотреть, таким, как пишут в книжках, испепеляющим взглядом. Но я совершенно не представлял, как это делается.
Я просто снял Олину руку с плеча и ушел.
Голубая "вольво"
У Алисы, которая в страну чудес попала, однажды спросили: "О чем ты сейчас думаешь?" А та отвечает: "Вот скажу, тогда узнаю".
Если бы меня в тот момент кто-нибудь спросил, куда я еду, я бы, наверное, тоже сказал, что вот, мол, приеду и будет ясно.
Я неторопливо крутил педали Петиного велосипеда, и в голове у меня была пустота. Пустота - это только так говорится. Такого не бывает, чтоб у живого человека в голове совсем ничего не было. Какие-то тусклые, пустяковые мыслишки обязательно шевелятся, шуршат, роятся, как мошки под дождем.
Педаль скрипит. Левая. Наверное, подшипник полетел. Надо бы сказать Пете, чтоб каретку разобрал. Или нет, он не сумеет. Я сам разберу. Неплохо бы и свой велосипед посмотреть, смазать, подготовить к зимней спячке. Да, зима уже скоро, снег…
Когда это было? В прошлом году или… Нет, в позапрошлом. Мы с папой на Вуоксу поехали, на зимнюю рыбалку. Лещей наловили, плотвы, окушков - много, с полведра, наверное. Даже щучка одна попалась. Красавица… А потом назад отправились и застряли в снегу. По самое днище. Пошли в лес за сухими ветками, чтобы под колеса подложить. Темно уже было. Снег глубокий, по колено, чистый, легкий. И мороз… Градусов двадцать. Вышли на поляну. Тут из-за елок луна вывалилась. Да какая там луна - лунища! Огромная, зеленая и такая яркая, что хоть часы ремонтируй. Папа сел на пень, голову на луну задрал, будто загорает. Потом говорит: "Садись. Посидим немного. Жаль так сразу уходить". Я рядом пристроился, папа мне руку на плечо положил и вдруг начал стихотворение читать. Не буду врать, что у меня память какая-то особенная. Но этот стих я почему-то сразу запомнил. С первой до последней строчки:
Ночь тиха. Мороз сияет.
Выходи, снежок хрустит.
Пристяжная озябает
И на месте не стоит.
Сядем, полость запахну я,
Ночь тиха, и ровен путь.
Ты ни слова. Замолчу я,
И - пошел! Куда-нибудь.
Потом мы еще немного посидели, "позагорали" и только идти собрались - вдруг из-под елки прямо на середину поляны заяц как выскочит! Бултых в снег! На задние лапы вскочил и смотрит на нас с любопытством - уши торчком. И совершенно не боится. Мы с папой, конечно, замерли, не дышим. А заяц так посмотрел-посмотрел да и поскакал прямо на нас. Я даже подумал, уж не хочет ли он с нами вместе на пеньке посидеть. А то и прогнать - может, мы его наблюдательный пункт заняли. Когда до нас уже совсем близко было, метра три, заяц свернул в сторону и неторопливо потрусил в лес… А пристяжная - это лошадь, которую сбоку от оглобель запрягают. В центре коренная, а по бокам две пристяжки - вот и птица-тройка. Но к чему это я вдруг про лошадей? Ах да, стихотворение: "…И - пошел! Куда-нибудь".
Но идти, а вернее ехать, дальше было некуда. Город кончился, а впереди передо мной лежал Финский залив. Берег у воды был завален камнями, подгнившими бревнами, битым кирпичом, расколотыми бетонными плитами, из которых торчала ржавая, словно проросшая арматура.
Спустившись с обрыва, я сел на гладкое, отполированное волнами бревно, да так и просидел минут сорок, пока плоское, багровое солнце не уползло за Лисий Нос. Стало холодно и темно. Я встал и поехал домой.
Когда я проезжал мимо склада, где мы с Петей нашли постамент, я вдруг заметил знакомый голубой капот "вольво". Он лишь немного торчал на улицу из открытых ворот.
"Это что же тут дядя Боря делает? - с удивлением подумал я. - Неужели тоже медные трубочки на свалке ищет? А сторож где же? Дрыхнет, наверное. Нет, надо посмотреть".
На территории склада было сыро и сумрачно. Лишь фиолетовый свет уличного фонаря с трудом растворял густую темень.
Дядя Боря стоял ко мне спиной неподалеку от своего огромного пикапа. Чуть дальше, в глубине, я увидел еще одну машину - мощный грузо-пассажирский джип с открытым кузовом. Кажется, это был американский двухсотсильный "рейндж-ровер". Возле него суетились трое парней. По сброшенным из кузова на землю доскам они волокли в машину большой темный камень, уложенный на тележку. Я сразу догадался, что камень этот - постамент столыпинского памятника.
И тут под ногой у меня что-то хрустнуло - то ли стекло, то ли битый кирпич. Дядя Боря круто повернулся, и вместо знакомого, улыбчивого лица передо мной мелькнула белая гипсовая маска, искривленная не то страхом, не то злобой. Но длилось это долю секунды. Дядя Боря меня узнал. Он расплылся в улыбке, взмахнул своими короткими руками и сделал шаг навстречу.
- Ба! Кого я вижу! Спортсмен-разрядник! Как ты здесь очутился?
- Да вот ехал, катался, - сказал я, кивнув на велосипед, стоявший у забора.
- Понял, понял. Вечерний кросс для поддержания формы. - И, повернувшись к парням, жестко сказал: - Ну, что встали? Грузите. А мы, видишь, работаем, трудимся. Вот э-э-э… на реставрацию берем… Надо охранять старину, охранять. Традиции, понимаешь. Без традиций теперь никак.
Парни наконец заволокли камень в кузов. Двое сели в машину, а третий, коротко стриженный, с толстой, короткой шеей, вразвалку подошел ко мне и, встав сбоку и чуть сзади, положил руку на мое плечо. Просто положил, безо всякого нажима. Нет, я совсем не испугался. Я только удивился, что у человека может быть такая тяжелая, твердая рука. Будто на меня опустили чугунную пятикилограммовую гантель.
- Сядь в машину, идиот! - резко сказал дядя Боря и толкнул парня в грудь. Тот молча, неспешно отошел, но садиться не стал, а привалился спиной к заднему крылу и скрестил руки. Дядя Боря снова заулыбался, хотя я видел, что глаза его из-под очков смотрели с колючей настороженностью:
- Представляешь, с кем приходится работать? Нажрутся с утра водки и ни черта не соображают. Кошмар! Ну все, старина, прощай! Мне пора. Маме, папе привет.
Он заспешил к машине и одновременно со стриженым нырнул в свою "вольво". Но тут же высунулся в окно и крикнул:
- На-ка, возьми презент. Угостишь приятелей, - и протянул мне блок американской жевательной резинки.
- А когда готово будет? - спросил я.
- Что готово? - не понял дядя Боря.
- Ну, постамент. Когда вы его отреставрируете? Я приеду посмотреть. Я обязательно приеду!
С этими словами я вскочил на велосипед и помчался в сторону перекрестка, где весело мигал светофор, где на автобусной остановке толпились люди.
"Врет, - думал я, нажимая на педали. - Все врет! Ничего он не реставрирует. Украл он этот камень. Взял и украл".
* * *
А дома у меня напряженка была. Я как через порог переступил, так мама сразу в крик:
- Ты где болтаешься, паразит?! Я кому говорила - дома сидеть? И носит его где-то, и носит! Что это еще за велосипед?
- Петин велосипед. Да я завтра ему отдам.
- У нас что, стоянка? У нас своей грязи мало?
- Да так получилось, мам. Говорю же, отдам завтра.
Я поскорей проскользнул в свою комнату, схватил первый попавшийся учебник и сделал вид, что занимаюсь. А мама тут же на папу переключилась. Видно, у них еще до моего прихода, как говорят в "Новостях", состоялся откровенный обмен мнениями по актуальным вопросам.
- Объясни: чего ты тянешь? Ты что, двести лет собираешься жить? Имей в виду, он ждать не будет. Ты думаешь, ему без тебя не обойтись? Да он таких писателей тысячи найдет, только свистнет. Это он из уважения ко мне тебя пригласил. Вспомнил юность золотую, вот и впал в лирику. Но у него это быстро пройдет. Он человек деловой.
- Я думаю, - уныло сказал папа.
- Раньше надо было думать. В детстве. А теперь давно уже жить пора. Да и о чем тут, собственно, думать? Что ты в конце концов, вишневый сад продаешь?
- В каком-то смысле - да.
- Боже мой! Какие страдания у нашего дяди Вани! Да пойми ты, Саша, я устала так жить. Я как загнанная лошадь по десять часов на работе. У нас сын беспризорный растет - его некому воспитывать, все заняты. Ну неужели тебе нас не жалко?
Тут я понял, что сейчас папа сдастся. Я не выдержал, вбежал на кухню, где сидели родители, и крикнул:
- Твой дядя Боря - вор!
- Что?! - воскликнула мама.
- Вор, - повторил я. - Он старинный постамент украл, я видел. И передай ему, что меня на жвачку не купишь. - С этими словами я бросил на стол подаренный блок.
- Что ты болтаешь, дурак?!
- Погоди, Аня, - сказал папа. - О чем ты говоришь, Андрей? Объясни.
- Ну, тот постамент! Столыпинский. Про который я тебе рассказывал. Они его в машину запихали и уехали.
- Все! Я так больше не могу, - сказала мама. - Это не семья, а какой-то сумасшедший дом! Один на гармошке играет, другой по свалкам рыщет, на Ростральные колонны лезет… Да пропадите вы пропадом!
Мама схватила коробку с жевательной резинкой и саданула ее об стену. Целлофан треснул, и яркие, оранжевые пачки посыпались на пол.
Тучков мост
Я проснулся от звуков гармошки. Это было так неожиданно и так приятно, что я снова закрыл глаза и стал слушать.
Над окошком месяц. Под окошком ветер.
Облетевший тополь серебрист и светел.
Дальний плач тальянки, голос одинокий -
И такой родимый, и такой далекий… -
пел папа, и гармошка вторила ему нежными, тоскливыми звуками.
Потом песня кончилась, и в квартире стало тихо. А я продолжал лежать с закрытыми глазами, и музыка все звучала и звучала в моей голове. И почему-то даже захотелось поплакать. Но я встал и на цыпочках прошел к родителям.
Папа как-то сиротливо сидел посередине комнаты на стуле, обняв гармонь и склонив голову набок.
- А-а, проснулся, ученик, - сказал он, увидев меня. - Вот и хорошо. Я тебе кашу сварил. Гречневую.
- А где мама?
- Мама? Ушла.
- Куда? На работу? Она же позже уходит?
- Нет. Мама ушла к маме.
- К бабушке, что ли?
- Ну, можно и так. Или к теще. Смотря откуда смотреть.
- Так она, что же, нас бросила?
- Как ты сказал? Бросила? Да, пожалуй. Или нет, она нас покинула.
- А как же мы?..
- А мы… мы с тобой вдвоем предполагаем жить. Разве нам плохо вдвоем? Вот заменим в "Буране" карбюратор, купим пару колес, да и махнем куда-нибудь далеко-далеко. Хочешь, в Вологду поедем? Знаешь, как там центр называется? Архиерейский двор. Во! А дома какие у них еще сохранились - ммм… Ставни, наличники резные, петушки всякие, коньки.
- Так она, что же, навсегда ушла? - спросил я.
- Ну, какие ты сложные философские вопросы задаешь с утра пораньше! На них без гречневой каши не ответить. - Папа положил гармонь на диван, подошел ко мне и дернул за нос. - Какой ты у меня, однако, тощий! Прямо одни ноги. Как штативчик.
- Пап, можно я сегодня в школу не пойду?
- Почему? Ты плохо себя чувствуешь? Заболел?
- Не, просто не хочется что-то.
- А что ж ты будешь делать? Мне ведь скоро на работу.
- Пойду погуляю.
- Ну, сходи. Оденься только потеплее, холодно сегодня.
Утро было солнечным, но уже подмораживало. Деревья за последние дни стали совсем желтыми, и с них то и дело без всякой видимой причины отрывались сухие, шершавые листья и тихо падали на асфальт.
Я постоял на берегу Ждановки, обогнул стадион с еще совершенно зеленым газоном и неторопливо побрел в направлении Тучкова моста.
Когда половина моста была позади, я остановился. Впереди, на той стороне начинался Васильевский остров. Туда много лет назад бегал папа. Как раз через этот мост. Спешил, торопился. На Васильевском стоял его старый дом, жили друзья, все было привычно и знакомо. Мне же там делать было совершенно нечего. Но и идти назад тоже не хотелось. Так я и стоял в нерешительности посередине моста, и вид у меня, наверное, был довольно глупый.
Тут я заметил между перилами и парапетом маленькую калитку, а за ней узкую железную лестницу, круто бегущую вниз, вдоль опоры моста. На калитке висел замок, но перемахнуть через нее ничего не стоило.
Сам не знаю, почему, но мне так вдруг захотелось под мост, что я и секунды не размышлял. Прыжок - и вот уже под моими ногами гудят тяжелые, чугунные ступени. Привычный, шумный город, только что мельтешивший перед глазами, вдруг и сразу исчез, будто провалился. Хотя вернее будет сказать: провалился я сам, а город остался там, наверху.
Надо мной нависли гигантские металлические фермы моста. Было в них что-то нереальное, словно из фантастического фильма. И невская вода под мостом тоже казалась не живой, а какой-то черной, искусственной массой.
Но вот лестница кончилась, и я вдруг увидел лодку. Самую обыкновенную деревянную лодку с потертыми боками, выкрашенную зеленой, местами облупившейся краской. Как она сюда попала, зачем, было совершенно непонятно. Если б я тут летающую тарелку увидел, я б и то меньше удивился.
Лодка, привязанная обыкновенной веревкой, как ей и полагалось, тихо покачивалась на волнах. Я присел на корточки и принялся распутывать узел. И тут же услышал за своей спиной голос:
- Это что такое! А ну-ка быстро марш отсюда!
Я вздрогнул и обернулся. Передо мной стоял худенький, наверное, с меня ростом милиционер. Казалось, форма велика ему, а фуражка надета с чужой, взрослой головы.
Милиционер взял меня за плечо и подтолкнул к лестнице:
- Живо, живо, поднимайся. Не хватало еще тут мне, понимаете ли, диверсантов.
Когда мы уже стояли на мосту, милиционер, изо всех сил стараясь сделать сердитым свое румяное, девчоночье лицо, спросил:
- Ты зачем туда залез? А?
- Да просто так, посмотреть, - сказал я.
- Просто так… Просто так и ворона не каркает. Артист. В прошлом году один такой артист тоже вот спустился - да и бултых в воду. Еле вытащили. Его потом спрашивают: чего ж ты с перил не прыгал? А он говорит: высоко, страшно… Ты почему не в школе? Прогуливаешь небось.
- Прогуливаю, - вздохнул я.
- Нехорошо. Обманываешь отца с матерью. Они думают, ты за партой сидишь, учишься, а ты тут, понимаешь… - Милиционер вдруг замолчал, посмотрел на меня внимательно и неожиданно добавил: - Ну, ладно. Ничего. Иногда можно. Мы тоже, бывало, с ребятами вместо школы возьмем да и махнем на Ужовку раков ловить. Ужовка - это речка у нас такая в деревне. Маленькая, ручей почти что, но чистая… Ты-то ловил когда-нибудь раков?
- Нет, никогда. Я даже и не видел их ни разу.
- Да ты что?! - Милиционер так искренне удивился и посмотрел на меня с такой жалостью, что мне и самому себя жалко стало. - Ну, брат, если ты раков не ловил, значит, ты еще и не жил по-настоящему. Пойдем-ка ко мне в будочку. Погреемся. Я тебе расскажу, как это делается.
Мы сидели в теплой тесной будке, и милиционер неторопливо рассказывал мне, как ловят раков у них в деревне.
А звали милиционера Ваня.