Весной в половодье - Баныкин Виктор Иванович 2 стр.

- Еще бы! Покрой шалаш соломой да подстилку из нее сделай, даже тепло будет.

- На подстилку завтра сухих листьев соберем, - за­метил Савушкин.

Помолчали.

- А у нас дома сейчас чай, наверно, пьют, - задум­чиво сказал Леня и поежился.

- В Жигулях у нас мельник был. Это еще до того, как колхозы народились, - заговорил Иван Савельевич.-

А жена у этого мельника чай больно любила: за один при­сест могла целый самовар выпить. Ведерный. Это верно. Самовар выпьет и связку сладких кренделей съест, и хоть бы что ей. Только разомлеет вся. "Ох, скажет, и умо­рилась я! Как есть на жнитве была!" А через какой-нибудь час - опять за самовар.

- А когда же она работала? - спросил Леня.

- Мельник шесть работников имел да кухарку. Они за нее и работали... Про скупых да жадных раньше говорили: "У него на рождество снегу не купишь". Такими и мельник со своей женой были. Чаем никого не угостят бывало. Вот раз пришла к мельничихе соседка - бабка Степанида. Одинокая была старуха, бедная. Зимой это дело было. А у старухи третий день печка не топлена. И есть нечего. При­шла она к богатой соседке, думает: "Может, чайком угостит". Весь день просидела у порога да так и ушла ни с чем... А потом, когда мельника в тридцатом году раскулачили, мы этой самой старушке и говорим: "Бери, бабка Степанида, мельничихину корову и самовар. Ты у них пять лет гусей пасла, а они тебе за это и рублевки не заплатили. Теперь, при колхозной жизни, всему трудовому крестьянству ды­шать будет вольготнее, и ты у нас не отрезанный ломоть". Все помирать собиралась бабка, а тут раздумала и до сорокового года дотянула. Самой заглавной телятницей на ферме была. "Я, - говорила все, - лишь теперь увидела, что такое жизнь есть".

Иван Савельевич замолчал. Немного погодя он улыб­нулся и толкнул Леню в бок:

- А неплохо бы чайком сейчас побаловаться, а? Как ты думаешь, хватило бы нам ведерного самовара?

Леня, засмеялся.

- Я с конфетами люблю чай. А сахар не люблю, - сказал он.

- С конфетами? А может, у меня и конфеты есть. Не веришь - Савушкин взял из-за спины мешок и стал его развязывать. - Я в Старый Посад прощаться с братом ходил. Он в райисполкоме работал. Теперь его на другую работу перевели, в город Чкалов... А тут вот гостинцы всякие, моей старухе.

Иван Савельевич вынул из мешка бумажный пакет и осторожно его развернул:

- Ну что, видишь? Печенье и конфеты. И название у конфет по сезону: "Весна".

Потом Савушкин достал из мешка небольшой сверток.

- А здесь чего? Угадай-ка! - сказал он мальчику. Тот посмотрел на сверток и опустил глаза:

- Не знаю.

- А если тоже сладости какие-нибудь? Каково будет?- Иван Савельевич широко улыбался. - Посмотрим...

Он развернул плотную серую бумагу, и у него в руках оказалась восьмиугольная цветная коробка. Подняв крыш­ку, он разочарованно свистнул. В коробке лежали розовый кусок туалетного мыла, пузатый флакон с одеколоном и баночка с кремом.

- Малость не вовремя подарочек, - покачал он го­ловой. - Тридцать семь лет назад, когда моя старушка невестой была, вот тогда бы, это верно... в самую тогда бы пору!

Иван Савельевич еще пошарил в мешке.

- Больше съестного нет. Лежит всякая всячина: отрез на платье, шаль и еще что-то, - сказал он. - Пирогов хотела завернуть Зоя, жена брата, да я не велел. "Куда их, говорю, искрошатся все. Моя старушка сама каж­дое воскресенье пироги печет".

Леня вдруг торопливо полез в карман кожаной куртки.

- А у меня пирожок есть. С мясом,- смущенно сказал он. На мешок рядом с конфетами и печеньем мальчик по­ложил бумажный сверточек.

- Теперь мы совсем богачи. Еще бы мельничихин са­мовар, и распивай чай до утра! - проговорил Иван Саве­льевич, поглаживая колени. - Верно, Андрей?.. Я так думаю: пирожок оставим на завтрак, а сейчас получайте по конфетке и печенью на нос.

Набоков, все это время молча сушивший чесанок, на­клонил голову и подавленно сказал:

- У меня ничего нет... В сумке подшипник и папиро­сы. Я... я объедать вас не стану.

Савушкин пристально посмотрел в лицо тракториста, покрывшееся багровыми пятнами.

- Ты вот чего... дурь всякую из головы выкинь, - строго промолвил он. - "Объедать не стану!" И как ты про нас понимаешь?..

С Волги поднимался ветер. Он как бы нехотя заводил свою тоскливую песню, тормоша на опушке тонкие осинки, Слышно было, как шумели деревца, задевая одно за другое голыми ветками.

Дрова в костре прогорали, пламя меркло. Дыхание ветра долетало и сюда, гасило слабые язычки.

Леня повернулся к Савушкину и положил руку на его колено:

- А вы почему не кушаете?

- А ты разве забыл, что я в гости к брату родному ходил? У меня живот пирогами набит, - с добродушной усмешкой сказал Иван Савельевич. - Я теперь дня три есть не захочу. - Помолчав, он добавил позевывая: - Да­вайте-ка, ребята, спать...

В шалаше было тесно и холодно. И хотя Иван Савелье­вич загородил входное отверстие кусками коры, продувало со всех сторон.

Когда налетал сырой ветер, шалаш дрожал, словно в ознобе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу. Леню Савушкин укрыл толстым мешком.

- Так теплее будет. Спи себе, не ворочайся. Тебе между нами, как возле двух печек, - сказал Иван Савельевич.

Тонкие сухие хворостинки, разбросанные по песку вме­сто подстилки, трещали и ломались под тучным телом Савушкина. Он не спал. Не спали еще, как он об этом догадывался, и Леня с Андреем. Ивану Савельевичу каза­лось, что мальчик лежит с открытыми глазами, даже чуть мокрыми от слез, и думает о доме. Савушкин решил при­твориться спящим и принялся похрапывать.

А Леня в это время и в самом деле лежал с открытыми глазами, уставясь в непроглядную тьму, и мысленно пе­реносился то в школу, в шумный шестой "А", то домой, в свою светлую комнату. Как ему хотелось сейчас подойти к этажерке с любимыми книгами или лечь в чистую постель под теплое шерстяное одеяло!

Любочка, сестренка, наверно тайком от мамы часто забегает в комнату, садится за стол и, болтая ногами, рисует на чем попало нефтяные вышки, горы, зайчиков... А в шко­ле завтра первым уроком будет физика, любимый предмет Лени. Потом русский язык, география... А послезавтра?.. Послезавтра он опять не будет на уроках. Сколько же дней придется им просидеть на этом острове? И что они будут кушать? Вот даже сейчас так хочется есть... Интересно, какой обед нынче готовила мама? Но лучше об этом не надо...

Время еще не позднее, и Саша, наверное, читает сейчас "Двух капитанов". Саше даже и в голову прийти не может, что его приятель застрял на Середыше! Он так обрадовался, когда увидел Леню, что чуть не вскочил с кровати, хотя ему совсем нельзя вставать.

Постепенно глаза стали слипаться, а мысли путаться. Леня все еще пытался думать о друге, а перед глазами уже стоял высокий, плечистый человек в меховой шапке и таких же меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешка­ми. Кажется, это... капитан Татаринов? Ну, конечно, он! Вдруг из-за спины прославленного исследователя Арктики выглянула смеющаяся рожица Саши.

"Ты, Ленька, не очень-то задавайся на своем Середы­ше! - задорно прокричал товарищ. - Меня капитан Та­таринов берет с собой в экспедицию на Северный полюс!"

На секунду Леня разомкнул веки, и видение прошло.

- Где же капитан Татаринов? - беззвучно шевеля гу­бами, спросил он и тут же сразу крепко заснул.

...Прошло, вероятно, не меньше часа, а Иван Савельевич все еще никак не мог задремать. Одолевали всякие мысли. Они беспокоили его, как надоедливые слепни в сенокос, от которых нет никакого спасенья. Савушкин кряхтел, поправлял в головах кучку хвороста, прислушивался.

Когда с поляны вихрем уносился шальной ветер, тревожно посвистывая и подвывая, на минуту наступала не­спокойная тишина и становилось слышно, как на той сто­роне реки тоскливо гудели Жигулевские горы.

В жаркий летний день Жигули, одетые в яркую, веселую зелень, так четко отражаются в изнывающей от зноя дремлющей Волге, что очень трудно отгадать, какие же горы настоящие. Это величественное зрелище напоми­нает сказочное видение. Да и в тихий сентябрьский пол­день от этих исполинских гор, разукрашенных осенью в причудливые пестрые краски, невозможно оторвать взгляд. Но какими бывают они страшными в долгие зимние бураны или в темные ненастные апрельские ночи во время вскрытия Волги! В такую пору на много километров вокруг разно­сится протяжная, гнетущая песня Жигулей, наводящая тоску на самого веселого человека.

А что в это время делается в горах! С дикими воплями носится ветер по скалистым хребтам, с треском ломая сто­летние дубы и сосны, пригибая к острым камням подат­ливые березки, сбрасывая в пропасти многопудовые извест­няковые глыбы.

Немало натерпится страху одинокий путник в этакую непогодь в Жигулевских горах. А еще хуже, если придет ему в голову шальная мысль в такое время переходить известную в этих местах Жигулевскую трубу - овраг, отделяющий гору Лепешку от Молодецкого кургана. Зи­мой по этой "трубе" студеные долинные ветры Жигулей с ураганной силой несутся к Волге, сметая все на своем пути. Здесь нередки случаи, когда ветер валит с ног лошадей, перевертывает сани.

Давно, когда Иван Савельевич был еще молодым чело­веком, прихватила однажды его в горах непогода. В сумер­ках возвращался он с дровами в деревню. Тихий вначале, ветер все усиливался, срывал с широких сосновых лап снеж­ные комья, ледяным дыханием обжигал лицо.

Иван Савельевич то и дело понукал коня. Но воз был тяжелый, и лошадь шла медленно. Вдруг совсем неожидан­но повалил снег. За какие-нибудь десять минут дорогу замело, и лошадь остановилась. Иван Савельевич выпряг сани, держа в поводу, по пояс проваливаясь в рыхлые суг­робы, стал пробираться к опушке.

"Если бы не молодые годы, пропал бы я тогда", - по­думал Савушкин.

Он начал дремать. Ему уже мерещилось, что идет он по полю и светло-зеленая с золотым отливом пшеница вол­нуется под ветром, то вздымаясь, то опадая, словно взад-вперед ходят ленивые волны, как вдруг Набоков запаль­чиво сказал:

- А это посмотрим! Дайте сюда поршневой палец... Иван Савельевич очнулся, приподнял голову:

- Андрей, ты не спишь? Никто не ответил.

"Тоже, видать, из неспокойных, и ночью тракторами грезит", - подумал Савушкин и стал медленно погружать­ся в глухую, липкую тьму.

Спали они всю ночь тревожно. Одолевал холод. Особен­но сильно донимал холод Леню. Короткая кожаная куртка и мешок грели плохо, и мальчик часто просыпался. Дрожа всем телом, он садился и поджимал к груди закоченевшие колени.

Рядом в темноте ворочался Набоков. Он то негромко стонал, то бормотал что-то неразборчиво и сердито. Раза два Леня окликнул тракториста, но тот не отозвался.

Проснулся и Савушкин. Он крякнул, завозился и тоже сел.

- Кто зубами щелкает? - спросил Иван Савельевич и, вытянув руку, схватил Леню за локоть. - Ты, Ленька?

Мальчик ничего не ответил.

- Ну ты, голова, и того... - проворчал Савушкин и расстегнул шубняк. -Садись ко мне на ноги... ближе.

Он завернул Леню в широкие полы шубняка.

А над Волгой по-прежнему бушевала непогода. Но где-то совсем рядом задорно журчал ручей. И было отрадно слышать в этой непроглядной мгле беспокойной ночи ве­селую песню побеждающей весны.

- Леня, ручеек... слышишь? - шепотом спросил Иван Савельевич.

Леня не ответил. Он уже спал, уткнувшись лицом в мяг­кую шерсть теплого шубняка.

Савушкину было неудобно сидеть, хотелось положить ноги на другое место, но он боялся потревожить мальчика и не шевелился.

* * *

К утру стихло, но не прояснилось. Небо было затянуто линючими облаками, низко нависшими над землей и за­кутавшими в свое лохматое одеяло вершины Жигулевских гор.

Встали на рассвете и долго отогревались у костра, хму­рые, молчаливые.

- Ночка... - протянул Иван Савельевич и, опускаясь на корточки, поглядел из-под густых бровей на Леню и Набокова.

Мальчик стоял возле тракториста, сидевшего на кучке хвороста, и широко открытыми глазами смотрел куда-то в одну точку.

Набоков сидел неспокойно, то наклоняясь вперед и поправляя палкой плохо горевшие сучья, то поворачиваясь к огню спиной и пожимая широкими плечами.

Внезапно Савушкин поднялся и зашагал к берегу. Оста­новившись у глинистого обрыва, он медленным взглядом обвел реку.

По Волге во всю ее непомерно огромную ширину несло лед. Льдины терлись одна о другую, задевали краями о берег, налезали на песчаные отмели, и над рекой стоял ровный глуховатый шум. Сырая, туманная пелена еще висела над противоположным берегом, и горы были видны нечетко, как будто их закрывал кисейный полог.

- А рано еще, - сказал Набоков, подходя к берегу. Иван Савельевич не спеша достал карманные часы на мягком черном ремешке:

- Десять минут восьмого. - И, помолчав, добавил не­громко, как бы для себя: - Дома сейчас я бы на конюшне побывал и в кузницу заглянул. Без дела, скажу тебе, жить совсем невозможно. Вот вечером легли, а заснуть не могу. Ну чего, спрашиваю, тебе надо? Семена у тебя готовы - сам по зернышку отбирал. На бригадном дворе, в сарае - хозяйский порядок. Тут тебе не только весенний инвентарь к делу приготовлен - тут тебе и жнейки и сортировки на полном ходу. А кони, если желаешь знать, такие, что ни­какой критики не боятся. Вот какие кони... Получается все как надо, а душа не на месте. Ну, скажи, не на месте, да и только!

Взгляд Ивана Савельевича упал на протянувшуюся под берегом зубчатую полосу песка с торчавшими кое-где по ней молодыми тополевыми кустами. У него зашевелились и полезли вверх брови.

- Прибыль-то какая! Ну и ну... - покачивая головой, сказал Савушкин. - Вчера вон тот куст на сухом месте был, а за ночь он в воде очутился... Хворосту надо больше натаскать, а то скоро тут вокруг все затопит.

- А я думал, к утру непременно мороз тяпнет. Эх, и холодище был! - проговорил Набоков, потирая руки.

- Это от ветра. Ветер весь лед сломал, - сказал Иван Савельевич. - Тепло будет. Всю ночь где-то рядом ручей журчал.

Они вернулись к затухающему костру. Леня сидел на кучке хвороста и спал, уткнувшись лицом в колени.

- Малый-то наш, как куренок, свернулся. Разобрало в тепле, - вполголоса заметил Савушкин; вокруг глаз у него собрались ласковые морщинки.

Леня поднял голову и, оглядевшись, торопливо выпря­мился. Заспанное лицо его с полуоткрытым ртом, яркими и свежими, словно красная смородина, губами застенчиво улыбалось.

Савушкин шагнул к мальчику, собираясь что-то ему сказать, но внезапно отшатнулся назад и схватился рукой за грудь.

- Что с вами? - встревожено вскричал тракторист и неловко поддержал Ивана Савельевича за плечо.

Подбежал и Леня.

Иван Савельевич шумно вздохнул.

- Напугал я вас? - виновато спросил он и опустился на хворост. - Это у меня сердце... Шалит иной раз...

Во время завтрака он старался не глядеть на Леню. Только один раз украдкой бросил он на мальчика быстрый беспокойный взгляд.

"Почему я вчера не заметил сходства? Глаза и губы... и улыбка эта. Ну вылитый сынок, когда он таким же вот шустрым пареньком был!" - думал с тоской Савушкин, уставясь на потускневшие угольки и чувствуя, как все еще учащенно бьется встревоженное сердце.

Глава третья
Вода все прибывает

С утра солнце пряталось где-то за светлыми, полупро­зрачными облаками. Но к обеду день разгулялся, и прямо над рощей в далекой голубой вышине засверкало солнце. Стало совсем тепло. Запахло талой землей и прошлогодни­ми листьями. От Волги потянуло прохладой, приятной и освежающей.

В роще было необыкновенно шумно.

- Ленька, ты чего там возишься? - закричал раскрас­невшийся Набоков, взваливая на плечо тяжелую вязанку хвороста. - Я пошел!

За высокими березками мелькала тонкая фигурка Лени с охапкой валежника в руках. Мальчик торопливо шагал к старому покосившемуся осокорю, возле которого лежала кучка дров.

- Я тоже сейчас! - звонкий голос Лени разнесся по всей роще.

- Отстаешь, - усмехнулся тракторист, направляясь к поляне.

- Это еще посмотрим, кто отстанет! - запальчиво от­ветил Леня. - Правда, Иван Савельевич?

- Я тоже так думаю, - подал голос Савушкин. - По всему видать, что мне быть последним. Где за вами, молодыми, угнаться!

На шум прилетела сорока. Она - опустилась на самое высокое дерево и стала осматриваться по сторонам. Потом, осмелев, непоседливая птица перелетела на нижнюю ветку, с любопытством поглядела на людей, никогда рань­ше не бывавших здесь в такое время, и вдруг, взмахнув крыльями, громко, во все горло прокричала: трра-а!.. трра-а!..

- Я вот тебя! - сказал Савушкин и замахнулся на нее хворостиной.

Но сорока нисколько не испугалась. Она перелетала с дерева на дерево, все время стараясь держаться непода­леку от людей, и беспокойно вертела головой, уставясь вниз то одной бусиной черного глаза, то другой. Сорока точно высматривала: нельзя ли чем поживиться?

Схватив первую попавшуюся под руку палку, Леня за­пустил ею в привязчивую птицу. Сорока взлетела и, воз­мущенно стрекоча, опустилась на соседнюю березку.

Посмеиваясь, Иван Савельевич заметил:

- Не зря в народе говорят: любопытна, как сорока!.. А эту белобоку кто-то уже проучил за нахальство и воров­ство, да, видно, мало!

- Как "проучил"? - удивился Леня.

- Посмотри-ка ей на хвост.

Мальчик взглянул и засмеялся: у сороки вместо длин­ного радужного хвоста торчало лишь одно помятое перо.

- Этих сорок страсть как охотники не любят, - про­говорил Иван Савельевич. - Самая, говорят, вредная птица.

Как увидит охотника, тут же и начинает стрекотать на весь лес: зверей предупреждает. Вот какая плутовка!

...Под вечер Савушкин сказал, окинув взглядом сло­женное у шалаша топливо:

- Я так соображаю, молодцы: хватит нам этих дрови­шек. А теперь давайте посидим, отдохнем.

И бригадир зашагал к берегу, на ходу отряхиваясь от прицепившихся к одежде листьев и кусочков коры.

Разглядывая царапины на рукавах кожаной куртки, Леня подумал: "Мама обязательно браниться будет. "Но­вая куртка, скажет, а ты поцарапал ее всю..." Может, сочинить что-нибудь? Например, про волка. Как самый на­стоящий волк бросился на меня из-за кустов, а я как его схватил да как..."

У мальчика озорно засверкали черные глаза. Посмотрев на стоявших у самого обрыва Набокова и Савушкина, он три раза повернулся на пятке и тоже побежал к берегу.

Иван Савельевич ласково потрепал Леню по плечу:

- Садись, дорогой работничек, садись! И первый опустился на песок.

Леня поправил малахай и ничего не ответил, уставясь на Волгу. На виске у него просвечивала и билась синяя тоненькая жилка.