- Велел? Ну ладно, - примирительно сказал он.
Оказалось, что Коле попало за то, что он взял меня в свою группу. Седьмая группа считалась в училище лучшей. И многие ребята были недовольны, зачем он берет новичка, который неизвестно что умеет делать. Но Коля был старостой группы и настоял на своем. А к тому же ему попало от Рогатина за то, что он самовольно взял меня, тогда когда меня ждали в десятой группе. "Нарушаешь дисциплину, а еще староста", - ругал Колю Рогатин. Но теперь все как будто утряслось. Я остался в седьмой группе. Коля сам помог мне перетащить мою постель в другую спальню.
- Ну, теперь смотри держись, - сказал он мне, - и чтоб больше этого не было.
- Чего - не было? - не понял я.
- А кто Рогатину сказал, что я велел тебе остаться и за водой послал?
- Так ведь он меня спросил, что же мне было отвечать? Я и сказал: "Кривоносый парень велел остаться и сходить за водой".
- "Кривоносый"! - передразнил меня Коля. - Ты бы еще сказал, с бородавкой на носу.
Я глянул на Колю и только теперь заметил, что на носу у него и вправду маленькая родинка. Конечно, я не должен был так говорить Рогатину про него.
- Я тогда еще не знал, как тебя зовут, - пробормотал я смущенно.
- А теперь знаешь?
- Теперь знаю.
- Ну то-то. Возись тут с тобой, мелкота, - проворчал Коля, но я чувствовал, что он уже больше не сердится на меня.
В этот вечер я написал письмо маме в аул. Я писал, чтобы она не беспокоилась обо мне, что я уже не маленький и принят в училище. Выучусь и приеду навестить ее и младшего брата Ахмеда.
III
Дни в училище проходили быстро. Я теперь редко вспоминал аул. Впрочем, вспоминать было некогда. С утра подъем, уборка помещения, зарядка, завтрак. Потом занятия в мастерских, военные занятия. А вечером - кино. Я привык к училищу, и мне казалось, что я живу здесь очень давно. И ребята мне нравились, и наш мастер Захар Иванович, и даже город. Он уже не казался мне таким пыльным и душным, как в первые дни. Может быть, просто понемногу стала спадать жара. А еще мне очень понравилось море. Я видел его впервые. В свободное время я любил приходить на берег, стоял и смотрел вдаль. И каждый раз море казалось другим, не таким, как в прошлые дни.
Ко всему привыкаешь. Даже к войне. Правда, мы были не на фронте, а в тылу. Но все равно война чувствовалась в городе, во всем давала себя знать. Заклеенные бумажными полосами крест-накрест окна. Затемнение. Внезапно начинали выть сирены, извещая об опасности. Сначала тревоги были учебные, а потом, когда приблизился фронт, немецкие самолеты стали появляться над городом. Люди спускались в бомбоубежища с детьми и узлами. Теперь я уже не считал себя обиженным, когда нас посылали рыть траншеи или противотанковые рвы. Немало мозолей натер я на руках лопатой, но не хныкал. Понимал - война, ничего не поделаешь. Мужчины, молодежь на фронте. Кто же будет готовиться к обороне, если не мы? Надоедало только по нескольку раз в сутки под вой сирен спускаться в бомбоубежище, оставляя работу в цеху, недоеденный обед в столовой, или вскакивать посреди ночи, когда так хочется спать. По ночному небу шарили лучи прожекторов, перекрещиваясь и вновь расходясь в разные стороны. И когда в их клещи попадал вражеский самолет и зенитчики сбивали его, мы кричали от радости и обнимали друг друга. А с фронта все чаще прибывали санитарные поезда. Школы и клубы освобождались под госпитали. Наше училище, правда, никуда не перевели, но и у нас на большой площадке, где раньше мы играли в футбол, теперь проводили строевые занятия военные. Занимались военным делом и мы. Учились маршировать, выполняли воинские команды. Наш военрук Рогатин к концу дня уже отдавал команды охрипшим от усталости голосом.
Но всего хуже были сводки с фронтов. Фашистские войска продвигались вперед. Как-то раз вечером радио, правда, очень обрадовало нас: в передаче сообщалось, что наши войска освободили Ростов. Но вскоре мы вновь услышали о том, что Ростов занят фашистами. Кто-то из ребят так разозлился, что хотел снять со стены и выбросить в окно репродуктор. Но репродуктор, конечно, был ни при чем. Мы и сами понимали это.
Работа у нас была не простая. Мы выполняли военный заказ. Занятия у нас начались с первых дней моего пребывания в училище. Так что я напрасно боялся, что нас будут заставлять работать вместо учебы. Но учиться здесь было, пожалуй, потруднее, чем копать траншеи. Когда наш мастер Захар Иванович, собрав новичков, объявил, что мы будем учиться правильно бить молотком, я подумал: "Это еще зачем? Каждый умеет бить молотком!" - так мне, по крайней мере, казалось. Ведь любому мальчишке приходилось заколачивать гвозди, что-то мастерить. Захар Иванович роздал нам молотки. Не всем, а только новеньким ребятам. Занятия в училище были построены не так, как в школе, где в первом классе учатся все новенькие, во втором - те, кто закончил первый, и так далее. В училище в одной и той же группе могли учиться и те, кто уже занимался несколько месяцев, и новички вроде меня. Просто все делали разную работу: кто потрудней, кто попроще. Одни работали на токарных или фрезерных станках, другие делали ручную работу. А все вместе выполняли военный заказ. Наше училище находилось при заводе, и заводской план нас тоже касался. Может быть, в мирное время здесь учили по-другому. Показывали, как надо работать, давали ученику потренироваться, а потом уже через некоторое время разрешали ему обрабатывать ту или иную деталь. Но теперь некогда было ждать. Многие рабочие ушли на фронт. На заводе их места заняли такие же новички, как и мы. А план увеличивался. Фронту нужно было оружие, и каждая деталь была на счету. Мы не имели права выпускать брак. Об этом нас предупредил Захар Иванович. "Сейчас мы будем учиться работать молотком", - закончил он свою недлинную речь. Поначалу работа показалась несложной. Молотки весело стучали. Мы торопились выполнить работу, соревнуясь друг с другом.
Так мы занимались два часа. Рука устала, и держать в ней молоток было невыносимо трудно. От напряжения ломило даже в затылке. До чего же мы обрадовались, когда окончились эти занятия! Но радость наша была непродолжительной. После небольшого перерыва начались новые занятия. Теперь уже Захар Иванович роздал нам напильники. И когда он повторил свою любимую фразу: "Сейчас мы будем учиться работать напильником", - я уже не думал, что это очень просто. Каждый из нас встал за верстак. В тисках были зажаты ржавые куски металла. Их надо было очистить от ржавчины, ровно обпилить края. Захар Иванович с линейкой в руках подходил то к одному, то к другому. Прижимал линейку к болванке, показывал: "Смотри, видишь просвет? - И объяснял: - Надо так выровнять деталь, чтобы линейка плотно прилегла к ее поверхности". Пилишь, пилишь - кажется, все ровно, как стол. А подойдет Захар Иванович со своей линейкой, проверит и скажет: "Заусенички". Это значит, на поверхности имеются неровности. Нужно продолжать работу.
Никто не должен был уходить, не выполнив задания. Случалось и так, что мы задерживались в мастерских допоздна, заканчивая дневную работу.
…Одиннадцатый час. Нагретый воздух кажется густым. А может, он и в самом деле за день пропитался железной пылью, запахом ржавчины и масла. Окна в мастерской плотно зашторены. Под потолком горят голые, без абажуров, лампочки, и от этого их света вроде бы еще жарче. Но приоткрыть окно нельзя - наружу не должен проникать ни один луч. Свет - ориентир для вражеских самолетов. Слабо гудит вентилятор. То и дело кто-нибудь из ребят подбегает к нему подставить лицо под прохладную струю. Но это почти не приносит облегчения. Очень хочется спать. Глаза сами слипаются. Неподалеку от меня работают два брата-близнеца Осман и Гусейн, очень похожие друг на друга. В первые дни мы их не различали, а Захар Иванович и до сих пор их все путал и, рассматривая работу одного из братьев, непременно спрашивал: "Ты кто, Осман или Гусейн?" Сейчас Осман и Гусейн для удобства уселись на верстаки. Наждачной бумагой, обернутой вокруг напильника, глянцуют бока детали. Кажется, что они уснули и их руки сами во сне движутся взад-вперед по инерции. Меня тоже клонит в сон от этой мягкой качки. Но я, стиснув зубы, продолжаю работать. Вот Захар Иванович подошел к одному из братьев: "Заусенички".
Захар Иванович всегда строг и придирчив и не обращает внимания на нашу усталость. Вначале мы обижались на него, но потом поняли: иначе нельзя. Ведь мы должны как можно скорее стать квалифицированными мастерами, чтобы помогать фронту. Неподалеку от меня работает Гамид - тот самый паренек с насмешливым взглядом, который подшучивал надо мной, когда рыли траншеи. Он до сих пор подкалывает меня, впрочем, не меня одного. Просто он любит пошутить. Далее сейчас глаза его улыбаются, будто он не устал. "Молодец, настоящий молодец", - хвалит его Захар Иванович. Ругает ли кого-нибудь Захар Иванович или хвалит - слышно, наверное, по всему училищу: такой у него громовой голос. Даже трудно себе представить, откуда он берется у этого невысокого щуплого человечка с большой лысиной на затылке. Кажется, его голос может приподнять крышу.
Мне не хочется отстать от Гамида. Я стараюсь розно держать напильник и сам то и дело провожу пальцем по куску металла - нет ли заусениц. Вот подошел Захар Иванович, остановился за моей спиной, стоит смотрит. Сейчас он, как всегда, сделает замечание, поправит что-нибудь. Но он произносит: "Молодец, настоящий молодец!" Это он сказал не Гамиду, а мне. И похлопал меня по плечу.
Коля, наш староста, не только выполняет свою работу, он помогает Захару Ивановичу учить нас. Сам Коля в училище уже не первый, а второй год. Он гораздо опытней нас. И такой самостоятельный. Ребята любят его за справедливость.
Дни в училище бегут так быстро, что их не замечаешь. Только усталость наваливается все сильней. И вот однажды… В этот день работа у меня шла успешно. Я выполнил задание раньше срока. Я теперь уже не был неумелым новичком. Захар Иванович, останавливаясь возле меня, часто говорил: "Молодец, настоящий молодец", - и его громовой голос разносился по всему училищу. Если я выполнял задание, Захар Иванович давал мне сделать что-нибудь дополнительно. Перевыполняли нормы у нас многие ребята, не говоря уже о Коле. Часто хвалил Захар Иванович и Гамида, и Османа, и Гусейна, по-прежнему не отличая их одного от другого.
Я справился с работой рано. Но не показал ее Захару Ивановичу, как обычно, а оставил в тисках. Сам же открыл инструментальный ящик длинного слесарного верстака, забрался туда и тихонько прикрыл крышку. Не успел я прилечь в ящике, как меня сморило. Не знаю, сколько мне удалось поспать. Проснулся я от громового голоса Захара Ивановича.
- Молодец, Мамедов! Настоящий молодец! - кричал мастер. - Коля, тащи матрац и пуховую подушку! Мамедов устал, спать захотел, бедняга.
В щель приоткрытой крышки ящика едва пробивался свет. Я даже не сообразил сначала, где я нахожусь, рывком подскочил и стукнулся головой о крышку. Когда я вылез, потирая ушибленное место, раздался громкий смех. Все ребята, бросив работу, столпились возле ящика и смотрели на меня, как на диковинного зверя.
- Ну, чего вы не видели? - насмешливо говорил Гамид. - Разойдитесь. Просто человек решил поспать. Отдохнуть решил, пока другие работают.
Я посмотрел на Колю. Он ведь всегда заступался за меня. Но сейчас Коля стоял, отвернув свой кривой нос. И видно было, что ему стыдно за меня. Я подвел всю группу. Я потерянно стоял, не смея поднять глаз на мастера. Если об этом узнают ребята из других групп, все училище будет смеяться. Захар Иванович сжалился надо мной. Подошел к тискам, проверил мою работу и молча дал мне новую деталь.
IV
Я совсем забыл рассказать вам про Ису. Тогда он так и не нажаловался на меня за то, что я отколотил его. Наверное, побоялся, что я скажу, из-за чего началась драка. Никто в училище не знал, что мы подрались. Но злобу на меня Иса затаил. Встречаясь со мной где-нибудь в коридоре или в столовой, он бормотал: "Ты еще узнаешь…" Но трогать меня он не решался. Я бы с ним справился в два счета. Иса решил действовать по-другому. Он хвостом ходил за Леней Крутиковым из десятой группы, который считался самым сильным парнем в училище. Леня любил похвастать своей силой. Иногда он устраивал такое представление: возьмет чей-нибудь ремень, перекинет его за спину, держит за концы. И вдруг согнет руки так, что на месте мускулов вздуются тугие шары, и ремень лопается. А Леня, довольный собой, протянет разорванный ремень владельцу: "На, получай! - И спросит: - Еще есть желающие проверить мою силу?" И если никто не откликнется, пойдет, посвистывая и покачиваясь на ходу. Правда, я никогда не видел, чтобы Леня дрался, избил кого-нибудь, но многие ребята его боялись, старались с ним подружиться, угодить ему. Иса не врал, когда говорил про окурки.
В училище нас одевали и кормили, но денег нам не платили, и купить папиросы было не на что. Вот наши курильщики и собирали окурки. Леня любил покрасоваться с папиросой в зубах, конечно, когда при этом не было поблизости замполита, военрука или мастера. Но окурков себе Леня сам не собирал. Только однажды я видел, как он подобрал окурок. Было еще рано, и ребята спали. Я в этот день был дежурным и встал пораньше. Выглянул в окно, смотрю: по нашей спортивной площадке шагает Леня Крутиков. Русые волосы его мокрые - значит, идет с моря. Леня, как рыба, любит море и очень хорошо плавает и ныряет. Он чуть ли не каждое утро бегает на море перед подъемом. Вот и сегодня встал пораньше. Наскоро натянул брюки и рубаху. А ботинки не надел, так и побежал босиком. Вот Леня остановился, оглянулся на окна училища, посмотрел вокруг и, убедившись, что никто его не видит, подхватил окурок. Но обычно окурки ему подбирает Иса и другие прилипалы. Леня не всякие окурки берет, а только самые крупные, от хороших папирос. Такие окурки теперь часто можно найти на нашей спортивной площадке. Ведь здесь не только мы занимаемся военным делом. Проводят занятия и солдаты и курсанты офицерской школы. Поэтому и окурков много.
Я знал, что Иса подговаривает Леню Крутикова, чтобы тот избил меня. Но Леня меня не трогал. Может, не слушал, что вливает ему в уши Иса, а может, не решался, потому что теперь я был не одинок, как раньше. У меня были друзья, и главный из них Коля, которого ребята уважали.
В это время у нас в группе произошло одно неожиданное событие. Однажды наш мастер Захар Иванович подозвал меня и сказал громко, так, что всем было хорошо слышно, несмотря на стук и шум станков:
- Вот что, Мамед Мамедов, с сегодняшнего дня назначаю тебя старостой группы.
Это было так неожиданно, что ребята, словно по команде, перестали работать, даже станки выключили. Стояли и смотрели на меня, будто в первый раз видели. А я стоял посреди мастерской растерянный и чувствовал себя так, словно бы я в чем-то виноват. Теперь я понимаю, почему Захар Иванович решил назначить меня старостой.
Дело было в том, что наше училище находилось при заводе и готовило для него кадры. Обычно ребят из училища переводили на завод. Только не всю группу сразу, а постепенно - тех, кто лучше работал. Коля занимался в училище второй год. Работал он отлично, и его вскоре должны были перевести на завод. Вот Захар Иванович и решил заранее назначить другого старосту. Да к тому же не из старых ребят, которым уже в училище осталось быть недолго, а кого-нибудь из новичков, чтобы потом уже староста мог стать таким же хорошим помощником, как и Коля.
Только нам Захар Иванович ничего не объяснил. И ни я, ни ребята не могли понять, почему мастер вдруг решил вместо Коли назначить старостой меня. Правда, работал я хорошо, быстро и аккуратно выполнял все задания. Мне уже присвоили третий разряд. А Захар Иванович говорил, что я заслуживаю даже четвертого. Все чаще он мне поручал самые трудные задания. Я уже мог распилить ножовкой заготовку на две равные половины, мог высверлить в детали на нужном расстоянии ровные отверстия, мог правильно подобрать размер сверла, умел обращаться с кронциркулем. Мне нравилась работа, требовавшая точности, нравилось подгонять, или, как у нас говорили, доводить детали по микронам. Но ведь и другие ребята работали неплохо. А уж Коля наш - и говорить нечего. Словом, все удивлялись, что Захар Иванович назначил меня старостой, и сам я удивлялся не меньше других.
Я стоял и не знал, что мне делать. Не говорить же, что я не хочу быть старостой. Спросить Захара Ивановича, почему он назначает старостой меня, я постеснялся. И ребята не спросили. Молчали. Только потом уже стали обсуждать это. И на меня косились. Кто-то даже сказал, что я подлаживаюсь к мастеру. А я ни капельки не подлаживался. Просто у нас в ауле так было принято - относиться к старшим с уважением. А Захара Ивановича я и в самом деле уважал, внимательно слушал его замечания и старался делать все, как он говорит. Но я не стал этого доказывать ребятам - что они, сами не понимают?
Вроде бы все шло хорошо. И с работой я справлялся, и мастер был мною доволен, и все же… все же на душе у меня было неспокойно.
А вскоре произошел такой случай. Все чаще объявляли тревогу. Из репродукторов раздавался тревожный голос диктора: "Над городом вражеский самолет! Воздушная тревога!" Приходилось прерывать работу и отправляться в убежище. На этот счет у нас был строгий приказ. Только дежурные пожарной группы не шли в убежище, а поднимались на крышу. Там стояли ящики с песком, наполненные водой бочки. На обязанности дежурных было внимательно следить за вражескими самолетами. Если вдруг сбросят зажигательную бомбу, не дать разгореться пожару. Были у нас припасены длинные щипцы. Хватай зажигалку и поскорей бросай ее в ящик с песком или в бочку! В эту ночь тоже объявили тревогу. Я был дежурным. Быстро поднялся на крышу. Здесь было гораздо приятней, чем в пропахшей металлом мастерской или в душном бомбоубежище. Дул свежий ветер, было прохладно. Даже усталость проходила. А уставали мы очень. И сегодня - тоже. Еще утром Захар Иванович объявил, что придется работать в две смены. Нелегко это, но никто не возразил. Всем было понятно - надо! Так и работали мы с утра без передышки. Только в столовую ходили. Металлическая пыль ела глаза, во рту чувствовался горький привкус. Болела голова, и руки становились тяжелыми. Веселый балагур Гамид и тот приутих. Только голос мастера раздавался то совсем рядом, то на другом конце мастерской, перекрывая равномерный шум: "Заусенички, заусенички! Давай, ребята, давай! Сейчас придут из цеха за деталями". И вот теперь, поднявшись на крышу, мы с удовольствием вдыхали свежий воздух. Хотя тревогу и объявили, было тихо. Молчали зенитки. Только прожектора бесшумно шарили по небу.
- А красиво все-таки, - проговорил кто-то в темноте, глядя на расчерченное лучами прожекторов звездное небо, - будто лентами все оплетено.
- Красиво-то красиво, - отвечал ему голос с другого конца крыши. - Еще красивей было бы, если бы какую-нибудь из этих лент хоть краешком задел фашистский самолет.
- Вот была бы такая длинная палка с большим, как якорь, крючком, - проговорил кто-то рядом со мной. Это был один из братьев-близнецов, не то Гусейн, не то Осман, а кто именно, не разберешь, у них голоса похожие.
- А зачем тебе понадобился крючок? - не понял я.
- Как - зачем? Зацепил бы фашистский самолет, как кот воробушка…