Слушая, как Соня быстро-быстро объясняет отцу, что необходимо сделать, Ева не уставала удивляться тому, как быстро и вне зависимости от разделяющих людей расстояний могут происходить судьбоносные события. Ей казалось, что её такая размеренная жизнь, совершенно неподвластно её воле ускоряясь и ускоряясь, набирает такой разгон, что вскоре покатится-помчится куда-то вдаль, не разбирая дороги. И нужно очень торопиться, чтобы успеть хоть как-то подготовиться к неизбежным событиям, когда и история тёти Густы, и история Алекса, и этой непостижимой Сони, и их с Марисом собственная история сойдутся в одну дорогу, ведущую к разгадке какой-то неведомой тайны.
"Нужно торопиться, чтобы успеть", – куда успеть, Ева не знала. Но неизвестным то ли шестым, то ли ещё каким-то чувством знала, что она права.
Будущее показало, что она не ошибалась.
9
Наутро, когда Марис уехал в Ригу, на хуторе восстановился прежний порядок: Ева спешно заканчивала перевод очередного романа, а Соня, с лёгкостью читавшая готический курсив Зюттерлина, вела Алекса дальше и дальше по событиям жизни его прабабки.
Что касается самого Алекса, то он как-то больше и больше чувствовал себя не в своей тарелке. И дело не в том, что без привычной лаборатории ему было скучно. Вовсе нет, скучать при так динамично поворачивающейся жизни точно не приходилось.
Пожалуй, дело совсем в другом – Алекса терзали сомнения. Он то с интересом погружался в события прошлого, то вновь задавался вопросом "Зачем мне это надо?" Вопрос был далеко не праздным. Ведь у него есть работа, его лаборатория, только-только отстроенный заводской корпус, компания, где он и его способности важны, нужны и востребованы. К тому же на носу – свадьба. И это тоже важно и нужно. Но он почему-то, поддавшись на россказни фон Шварца, сидит здесь, читая старые рукописи, и к тому же зачем-то втянул в это дело свою невесту, отрывающую время от диплома.
Но есть и иная точка зрения. С этого третьего ракурса дело выглядело совершенно иначе. Тогда получалось, что он, потомственный фон Дистелрой, утративший свою семейную историю, стоит сейчас на пороге тайны, которую он должен разгадать и как учёный, и как внук деда, выросшего в детском доме, и не знавшего своей семьи. А семья, как оказалось, увеличилась за счёт Евы, удивительно на него похожей внешне и безоговорочно принявшей неизвестно откуда свалившегося на неё незнакомца. Да и у Сони явно есть весьма веские основания желать, чтобы тайна и связанные с нею возможные бонусы наконец открылись.
Кроме того, – Алекс осознал это только в воскресенье, когда Соня так решительно попросила об адвокатской помощи, – его положение весьма уязвимо. До этого он искренне считал, что его место в компании – прочно и незыблемо. Но Сонины сомнения и последовавший за этим обмен документами, которыми их уже начал исправно снабжать герр Готлиб, будущий тесть, которого Алекс в своей наивности никогда не воспринимал, как нотариуса, эту уверенность изрядно поколебали. Соня, к счастью, взяла на себя роль координатора и избавила Алекса от необходимости следить за процессом. Но даже того, что он краем уха слышал в разговорах Сони с Ригой и Гамбургом, вполне достаточно, чтобы понимать, что "не всё ладно в датском королевстве".
Вдобавок письма фон Шварца-младшего, Рудольфа, становились с каждым днём менее любезными и более настойчивыми. Тот, казалось, и знать не хочет ни о каких не то что моральных, а любого вида терзаниях или колебаниях. Он во что бы то ни стало, как волк – овцу, желал получить шкатулку с документами. Которые, кстати, сам Алекс пока так и не видел.
Наконец, устав от сомнений и извертевшись на подушке, Алекс решился поделиться с Соней. Та, разбуженная, отнеслась к разговору вопреки его ожиданиям не сердито, а очень внимательно. Выслушав исповедь о терзаниях своего жениха, Соня задала вполне резонный, но так и не пришедший ему самому в голову вопрос:
– А за что ты себя станешь больше уважать? За то, что будешь держаться за своё место в компании и прогибаться перед Рудольфом? За то, что найдёшь и выкрадешь у Евы шкатулку с документами? За то, что докопаешься до правды и примешь решение, зная факты, а не мнения?
Алекс аж задохнулся от пугающей простоты единственно возможного ответа. Уважать себя за унижение? Уважать себя за подлость? Или уважать себя за честность человека и учёного? Ответ мог быть только один, и единственное, за что Алекс мог бы теперь упрекнуть себя, – так это за то, что не пришёл к нему раньше и самостоятельно. Но на всякий случай он решился перепроверить себя:
– А как же свадьба? Я думал, тебе важна материальная стабильность.
– А что свадьба? Свадьба, безусловно, будет. И финансовая стабильность важна. Но честь и совесть, я думаю, важнее.
И Соня потянулась к Алексу, обхватив его тёплыми руками и прижав к мягкой горячей груди. И тут же заснула. Она спала, не разжимая объятий, а Алекс лежал в темноте, слушая её сонное дыхание, и глупо улыбался во весь рот. Решение было принято.
10
Утром за завтраком он рассказал Еве о том, что узнал от фон Шварца.
И по поводу шкатулки, и по поводу наследства, и – по поводу имевших трагичные последствия нападений на хутор. Не умолчал он и о письмах, которыми его без устали засыпал Рудольф Шварц. В письмах уже явственно звучали угрозы. Покаянно опустив голову, Алекс честно признался обеим девушкам в своих сомнениях, мучивших его до последнего времени.
– Но я принял решение, – подняв голову, он обвёл притихших слушательниц стальным взглядом серых глаз. – Я себе не прощу, если предам это всё.
Он обвёл рукой вокруг, имея в виду действительно всё: хутор, и Еву, и историю Густы, и его с Соней будущее счастье. Всё – это всё!
– Я хочу знать правду. И я хочу, чтобы этот потнорукий Рудольф не грёб к себе то, что ему не принадлежит, запугивая и шантажируя меня. Не зря он так ногами сучит, очевидно же – в этом ларце содержится что-то очень ценное, что по праву должно принадлежать нашей семье, а не ему. Я – за нас!
Ева была несколько ошарашена этим обилием несущей угрозу информации. Оказывается, нападение на хутор и прочие неприятности не случайны, как она, несмотря на тревоги Мариса, пыталась вообразить. У них был враг и враг серьёзный, агрессивный и не стеснённый в средствах.
Единственным решением стало – как можно скорее узнать все тайны.
И Ева, отложившая так и не завершённый роман, уселась вместе с Алексом и Соней за расшифровку оставшихся рукописей.
Времени оставалось мало. Нужно было торопиться.
Глава четырнадцатая. Густа. Партизаны
1
Война никак не кончалась.
По радио играли марши, рапортовали о новых и новых победах, и новая власть, как и было обещано, исправно закупала свинину и говядину.
К Микелям Марта родила мальчика.
Петерис радовался как ребенок. Он не мог наглядеться, как его сын жадным ротиком ищет грудь бледной после родов, но невероятно гордой матери. Мальчика сразу назвали Кристапом в честь погибшего брата. С появлением нового Кристапа Вия как-то сразу выпрямилась и расправила уже начинавшие горбиться плечи. Казалось, что молодость вернулась и к ней. Мальчик оказался горластым и требовательным, не давая спать ночами не только молодой матери, но и всем остальным. Особенно от недосыпа страдала малютка Эмилия, за свои два с половиной года привыкшая, что она – центр притяжения этого дома.
С появлением Кристапа внимание мамы, папы, да и бабушки переместилось на новорождённого, и обескураженная девочка не могла понять, почему мама больше не берет её на ручки. Через неделю, когда малыш в очередной раз заходился в крике, Густа забрала Эмилию к себе, уложив на старенькую кровать, где когда-то спали оба её малыша. Ни Петерис, восторженно глядящий на своего голосистого мальчишку, ни Марта, казалось, не заметили, что девочка больше не спит в их комнате, словно так и полагалось. В глубине души Густа боялась, что Марта вот-вот позовет малышку и снова, как полтора года назад, отнимет её, но, похоже, Марте теперь вполне хватало Кристапа. Во всяком случае, она ничего не говорила и даже, кажется, не замечала опеки Густы. Происходящее заметил лишь папа. Вечером, когда дом уже ложился спать, а Густа на минуточку выбежала во двор, чтобы снять с плетня забытое и уже отсыревшее белье, папа тоже вышел из дома. Подвинув в сторону, чтобы не мешала, большую корзину, он тихо сказал:
– Не тревожься ты так. Это не важно, что Эмилия – Неймане. Воспитывай дочку, Марте она больше не нужна.
Руки Густы замерли в воздухе, так и не расправив большую простыню:
– О чем ты говоришь?
– О тебе, конечно. О тебе и об Эмилии. Мы не знаем, и вряд ли узнаем, куда пропал фон Дистелрой с маленьким Георгом. Но у тебя есть Эмилия, есть ты сама и есть твое будущее. Ты достаточно натерпелась, уже хватит жить прошлым.
И, подхватив почти полную корзину, папа поспешил в дом, оставив Густу стоящей около плетня и в задумчивости теребящей последнюю оставшуюся рубашку.
Уснуть долго не получалось. Густа слушала, как тихонько сопит во сне, сжимая от нежности её сердце в невыносимо тугой, полный невыразимого счастья узел, крошка Эмилия, как потрескивает отдающий холодной октябрьской ночи накопленное за день тепло бревенчатый дом, как протяжно скрипнула родительская кровать в соседней комнате, и думала. Как оказалось, думать было о чём. Ещё неделю или две назад она, можно сказать, и не жила, а так, существовала, заполняя душевную пустоту беспрерывной работой, оправдывая это необходимостью. Которую никто не отменял. Работать было надо.
Но вот теперь, после короткого разговора с отцом у этой необходимости потихоньку стали появляться крылья. Она росла и распускалась как цветок, разворачивая новые и новые лепестки, открывая новые и новые причины, по которым стоит жить. И Густа удивлялась, как она могла так долго, годами, жить, как в коконе, непроницаемом ни для каких внешних воздействий. Теперь этот кокон бесшумно рвался в ночи, выпуская её, хоть и израненную, но вновь наполняющуюся соками жизни душу.
Жить, определенно, было зачем. Во-первых, и это было непреложно, как восход солнца, надо поднимать Эмилию. Пусть она будет Неймане или кто угодно, но это её дочь, и именно от Густы зависит, какой жизнью будет жить эта маленькая с белыми волосами девочка, сладко сопящая сейчас в своей постели. Только Густа может дать ей другую жизнь вместо этого хутора с его коровами и тяжелой, до седьмого пота работой. Жить нужно для Эмилии. А это тащило за собой остальное. Для Эмилии надо, чтобы она, Густа, сама вырвалась с этого хутора, сохранив знания, которые когда-то с такой легкостью укладывались в её голове. Она – Брунгильда, вспомнилась ей игра из детства. Тогда быть Брунгильдой означало не сдаваться перед фрау Шварц, успевая делать многое, что от неё ожидалось и сверх того. Сейчас ей нужно снова стать Брунгильдой и ради себя и ради крошки-дочки.
Завтра она подумает об этом как следует.
С этой мыслью к Густе пришел сон.
2
Внешне ничего не изменилось.
Как и раньше, по утрам Густа шла доить оставшихся после осенней сдачи скота коров, запаривала свеклу для очередной толпы поросят, с жадным хрюканьем теснившихся у корыта, возилась по дому наравне с мамой и не расстававшейся с маленьким Кристапом Мартой.
Внешне всё оставалось как прежде.
Но внутри, под высоким лбом, обрамленным светлыми косами, кипела работа. Цель, так внезапно воскресшая откуда-то из самой глубины её существа, требовала действия. А вот с действием оставались большие проблемы – в мире бушевала война, довольно большое препятствие, как вынуждена была согласиться Густа.
Но, по крайней мере, она могла строить планы.
В планы входило и окончание войны.
А потом…
Ну, потом, конечно, она попробует отыскать своего Георга. Она будет писать письма, а может быть, поедет в этот самый Дортмунд. В конце концов, завод – это вам не иголка в стоге сена, завод-то она точно найдет, а там – доберется до конторы и выяснит, что же случилось с её мужем. Невольно взгляд Густы останавливался на фальш-стене, за которой стоял, надежно скрытый от посторонних глаз сундучок с её документами. Она возьмет свое свидетельство о браке, она возьмет документы Эмилии, и они поедут восстанавливать свою семью.
А потом она, Густа, обязательно пойдет в университет. Не может быть, чтобы её Георг был против. Он непременно согласится. И ничего, что она уже вышла из студенческого возраста. Она вполне способна сесть за парту и погрузиться в волшебный мир познания. И надо будет обучать Эмилию. Девочке непременно нужно дать образование, самое лучшее образование. Ведь это не просто девочка, это её дочка, к тому же продолжательница древнего рода фон Дистелроев. У неё, у Густы даже есть доказательства этой древности – та шкатулка, которую темной сентябрьской ночью 1940 года вручил ей герр Шварц. Признаться, правда, она сама так и не заглянула туда…
Странно, сама себе удивлялась Густа. Как она, такая любопытная, ни разу даже не подумала о тайне, прячущейся под крышкой старинной вещицы. Хотя, ничего странного. В течение трёх лет в её жизнь то и дело врывались такие потрясения, каждого из которых было бы достаточно, чтобы разрушить хрупкое равновесие внутреннего спокойствия любой другой женщины.
Но она же – Брунгильда! Густа чаще и чаще вспоминала свою детскую игру в валькирию-воительницу. Она чувствовала, как к ней возвращается её решимость противостоять судьбе и справляться со всем, что ещё заготовлено неведомыми силами судьбы на её жизненном пути.
3
Быт, несмотря на войну, казался устоявшимся. Шли дни, радио по-прежнему повествовало о победах германской армии на фронтах, местная власть исправно закупала очередную партию подросших поросят, которых без устали выращивала семья.
К зиме стало полегче. Стельных коров больше не надо было доить, да и свинье дали до весны пожить без приплода. Свободные руки распахнули простор для мыслей. Очень хотелось отодвинуть заботливо сделанную отцом стенку, достать надежно спрятанные за ней документы и открыть древний ларец. Но… Делать этого, Густа отчетливо понимала, не следовало. О её тайне не знали ни Петерис, ни Гиртс, уже изрядно выросший и вытянувшийся, но по-прежнему остававшийся ребенком, которого папа, как и обещал, исправно брил налысо каждую неделю. Им её тайну знать ни к чему. Да, по правде говоря, и Марте тоже. Густа, несмотря на то, что Эмилия теперь снова была с ней, и никто не оспаривал её прав на девочку, ей не доверяла. Она не могла простить сестре пусть и невольного, но предательства. Картинка, в которой Марта сидит на лавке, вцепившись в ребенка мертвой хваткой, вынуждая её встать и идти с этим уполномоченным, глядевшим на неё своими маслеными глазами, так и стояла перед ней. Копошиться в тайнах пока нельзя.
Единственное, что позволила себе, улучив минутку, Густа, это – достать из шкафа свою старую азбуку и несколько детских книг. Она будет учить Эмилию грамоте. Это единственное, что можно делать сейчас, сидя у окна в теплом, на совесть срубленном доме, затерявшимся в густых лесах на обочине великой войны.
4
Новый год встретили спокойно.
Где-то в мире шла война, радио без умолку говорило об очередных победах, но их, лесных хуторян, это как будто бы не касалось.
Наступало Рождество.
На венке Адвента догорела последняя свеча. Елочка, срубленная Петерисом и с любовью украшенная Вией, стояла себе в углу, источая густой смолистый аромат. Кровяную колбасу, серый горох и пирожки со шпеком уже съели, Кристап, пригревшийся на маминых руках, спал, и Вия, как прежде на праздник запела красивым сильным голосом старую, с детства знакомую песню "Где спит Рождество". Три женских голоса легко выводили торжественную мелодию. Но вот в хор добавился детский голосок Эмилии. Девочка самозабвенно пела, подняв широко распахнутые глаза к подкопчённому уже потолку, словно в ожидании чуда, и у Густы от нежности сердце снова свернулось в тугой, гулко бьющийся ком. Она слушала, как звенит тоненький, пока сбивающийся голос её маленькой дочери, подхвативший старинную песню, и вспоминала, как сама ещё девочкой пела её у большого рояля в прекрасной усадьбе фон Шварцев, волнуясь и краснея.
Жизнь продолжалась.
Но всё чаще по радио звучало слово "Сталинград". Что-то менялось в этой прошедшей над их головами войне. Доставшая по папиной просьбе карты Густа Сталинграда на них найти не смогла: то ли карты оказались слишком старыми, то ли город – новым. Но голос из радио настойчиво утверждал, что Сталинград существует. Единственным ориентиром для определения места стала Волга. Река на картах была. Но от Волги до кандавских лесов всё-таки очень далеко. Так по крайней мере им казалось тогда.
В конце февраля, однако, Сталинград дошел и до них. Новая власть объявила мобилизацию. Петериса вызвали в комендатуру. Не пойти – нельзя, военная машина работала исправно и была неумолимо и неуклонно настроена забрать каждого взрослого мужчину и заставить его воевать.
Непослушание означало – расстрел.
Единственное послабление, которое получил новоявленный солдат Вермахта – пойти домой и проститься с семьей.
И вот уже февральским вечером Петерис, а ныне рядовой 1-й латышской дивизии Вермахта Нейманис стоял на пороге и, возможно в последний раз, держал на руках разбуженного суматохой Кристапа. Марта, опухшая от слез, никак не хотела разжать руки, обнимавшие мужа за шею. Суматоха напугала Эмилию, забравшуюся на колени к Густе и полными ужаса глазами смотревшую на мужчину в форме и резко пахнущих больших сапогах. Мужчина выглядел похожим на папу, но в то же время каким-то чужим и далеким. Девочке было страшно.
Наконец прощание закончилось, и дверь за Петерисом закрылась.
Марта плакала навзрыд, заходясь в протяжном почти зверином крике. Вия хлопотала возле неё, пытаясь напоить сладким чаем и успокоить дочку. Папа неуклюже качал вторившего матери Кристапа, а Гиртс, натянувший свою кепочку едва не до носа, забился в самый темный угол, пытаясь свернуться в клубок, спрятаться, скрыться от ужаса, вызванного появлением мужчины в форме. Слишком страшным, слишком тяжелым оказалось вновь воскресшее напоминание о той белой летней ночи, когда мужчины в такой же форме стреляли и стреляли в людей вокруг мальчика, чудом уцелевшего в бойне.
Густа, поскорей подхватив разрыдавшуюся Эмилию, унесла девочку к себе в комнату и долго качала притихшего ребенка на руках, успокаивая и утешая. Вскоре малышка уснула, доверчиво уткнувшись в подмышку горячей, сразу потяжелевшей головенкой с белыми тусклым золотом отсвечивающими в свете свечи волосами.
Потом уснул и дом. Уснул накричавшийся и уставший Кристап, уснула напоенная сладкой водой Марта, уснул Гиртс – молодой организм быстро победил воспоминания. Даже родители, долго ворочавшиеся и шептавшиеся на старой скрипучей кровати, затихли. Только Густа бессонно смотрела в покрытый трещинами потолок, размышляя о будущем. Радужными эти размышления не были, в её планы настойчиво вторгалась война.