…Наша летная площадка находилась на окраине деревни. Сразу за ней - большая поляна и густой, высокий лес. Обнаружив в траве землянику, мы рассыпались между деревьями, собирая ягоды. Постепенно зашли мы далеко в лес. Хорошо была слышна перестрелка. За шоссейной дорогой, пересекавшей лес, держали оборону немцы, отрезанные от своих основных войск. Стреляли уже часа два. Сначала мы ходили с опаской. Потом, привыкнув к стрельбе, перестали обращать на нее внимание. Но когда начали палить где-то рядом, мы решили все-таки возвратиться в деревню.
Никто не заметил, что с нами не оказалось Ани Елениной.
Вскоре в деревню пришел сержант.
- Где тут командир? - спросил он зычным голосом.
Близко находилась начштаба Ирина Ракобольская.
- В чем дело?
- Вот, понимаете, товарищ капитан, поймали в лесу какого-то человека… В нашей форме. Говорит, женщина…
Ракобольская улыбнулась уголком рта и опять продолжала слушать сержанта с серьезным видом.
- Говорит, что из летного полка. И что женщина… - повторил сержант. - А вроде нет…
- Так как же все-таки - женщина или нет? - не выдержала и засмеялась Ракобольская.
Он замялся. Покашлял в кулак и, поколебавшись, сказал:
- Вот вы похожи, а тот - ну никак!..
- Документы смотрели? Не помните фамилии?
- Нет, не помню. И карта у него… у нее… с пометками.
Он неуверенно произнес последние слова и замолчал, поводя глазами то вправо, то влево. Девушки, проходившие мимо, все, как одна, были в брюках, в гимнастерках. С короткой стрижкой, в пилотках, многие были похожи на парней.
Ракобольская ждала, что же еще скажет сержант.
- Ну? Так что же вы хотите?
Он переминался с ноги на ногу, очевидно поняв, что вышла ошибка.
- Разобраться бы надо… Может, и вправду женщина…
Она весело сверкнула глазами:
- Пойдемте.
Спустя некоторое время начштаба вернулась со своим заместителем Аней Елениной, освободив ее из "плена". Аня, смеясь, рассказывала, что ее приняли за шпиона.
Высокая, худощавая, она была похожа на юношу. Энергичное лицо, на коротких волосах пилотка. И в довершение всего - планшет с картой, которые сразу же вызвали подозрение…
Глупые, глупые девчонки…
Небо постепенно бледнело. Тускнела луна, и острые зазубрины ее неровного, будто обломленного края постепенно сглаживались. Последние самолеты, устало рокоча, возвращались с боевого задания.
Выключив мотор, я еще немного посидела в кабине, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Вылезать не хотелось: для этого нужно было сделать усилие.
- Наташа, пойдем? - позвала Нина.
Она стояла у самолета и ждала меня. Раз, два… три! Я быстро поднялась с кресла - первое усилие сделано…
Мы направились к старту. Возле небольшого вагончика, который служил нам КП, собрались девушки. Сидели на траве, издали возвращения последнего самолета.
Нина вошла в вагончик, а я осталась у двери. Поболтать. В раскрытую дверь я видела, как она показывала что-то на карте начальнику штаба Ракобольской. А начштаба смотрела то на карту, то на Нину и кивала головой, изо всех сил стараясь пошире раскрыть слипавшиеся веки.
Девушки переговаривались, обмениваясь впечатлениями от полетов. Некоторые дремали. Самолет, на котором улетели Катя Олейник и Оля Яковлева, задерживался.
Худякова, круглолицая, румяная летчица, сегодня говорила много и громче всех. После трудных полетов она была возбуждена.
- Жигули, это ты во втором вылете бомбила вслед за мной?
- Угу, я.
Жека на мгновение приоткрыла глаза и снова закрыла. Она сидела, удобно поджав колени и опершись о чью-то спину.
- Ну, спасибо тебе. Прямо по пулемету ударила! Я уже думала, не выберусь живая!..
- Угу, - опять сказала Жека, продолжая дремать.
- Прожекторы сразу переключились на тебя, а я тут же улизнула.
Жека поежилась, сунула руки поглубже в рукава комбинезона и сидела так, свернувшись шариком, не открывая глаз. Будто хотела сказать: "Да, я ударила прямо по пулемету. И мой самолет схватили. Ну и что? А сейчас не мешайте: мне хочется спать…"
Из вагончика высунула голову начштаба:
- Не видно еще?
С тревогой в глазах она посмотрела на светлое небо, прислушалась. Потом перевела взгляд на сидящих, на спящую Жеку.
- Уже минут на двадцать задерживаются… Может, начнете разруливать по стоянкам?
- Нет-нет, подождем еще. Сейчас вернутся, - уверенно сказала Худякова.
Но Катя Олейник и Оля Яковлева все не возвращались.
Мы прозвали их "Стара" и "Мала". Потому что Катя, девушка с мягким украинским юмором, обращалась к подругам не иначе, как: "А ну, стара, скажи…" или: "Как думаешь, стара…" Штурмана же своего Оленьку называла "Мала". Плотная, большеглазая Катя была всего на два года старше Оленьки, маленькой, изящной девушки с милой, застенчивой улыбкой.
Вдали на дороге показалась машина. Свернув, она помчалась прямо по полю, подпрыгивая и погромыхивая. Ехал Ваня, шофер из батальона обслуживания. Он водил машину с таким видом, как будто это был не обыкновенный грузовик, а шикарный лимузин. Резко затормозив, Ваня затем эффектно остановил машину и не спеша вышел с важным видом. Но сразу же щеки его порозовели, и он смущенно сказал:
- Доброе утро.
Ваня - совсем молодой паренек, на вид ему лет семнадцать. Он пошел на фронт добровольно, раньше срока. Вообще-то на машине работал другой шофер, но Ване уж очень нравилось приезжать на старт и везти летчиц домой после боевой работы. Удивительно хороши были у Вани глаза - темные, глубокие. Так и хотелось смотреть в них. И мы с удовольствием встречали паренька.
- Здравствуй, Ваня! - заулыбались девушки. - Как там завтрак, готов?
- Готов, - ответил он. - Что, не все вернулись?
Быстро пробежав глазами по нашим лицам, Ваня сразу заметил, что нет Оленьки. И он растерянно стал оглядываться вокруг, будто искал поддержки, но спрашивать не решался.
Уже взошло солнце и алым огнем пробивалось сквозь тучи, сгустившиеся у самого горизонта, когда наконец послышалось слабое стрекотание мотора. Летел "ПО-2". Вскоре самолет зашел на посадку. Приземлился он как-то странно: плюхнулся на землю с работающим мотором. Когда самолет подрулил к остальным и остановился, мы увидели, что он весь изрешечен.
Потом уже мы узнали, что за ним гонялся вражеский истребитель. Он сделал несколько заходов, стреляя в "ПО-2". С большим трудом на бреющем полете Кате удалось уйти от фашиста. А может быть, у того просто кончились боеприпасы. На самолете было перебито управление, но все же Катя привела его на свой аэродром. Буквально "на честном слове и на одном крыле".
"Стара" и "Мала" обе были ранены. В первый момент никто этого не заметил, а сами они постеснялись сразу сказать, считая, что ранены легко.
Когда Ракобольская слушала краткий доклад Кати о выполнении задания, она вдруг, тихо ахнув, прижала руки к груди и воскликнула испуганно:
- Что с вами?
"Стара" стояла, опустив руки, как положено. По правой ее ладони текла кровь и капала на траву. Рукав комбинезона намок.
От неожиданности сама Катя тоже испугалась, побледнела и покачнулась. Вероятно, она тут же упала бы, если б Ракобольская не подхватила ее. Но "Стара" быстро овладела собой и стала успокаивать начштаба:
- Та ничего… Это пройдет. Страшного ничего нет.
Оленька, которая находилась рядом, чувствовала себя неловко, не зная, сказать ли о том, что и она ранена. У нее было задето пулей плечо, и она невольно поднесла руку к тому месту, где темнело пятно и комбинезон был прострелен.
- Где врач? Позовите врача, - уже спокойно приказала начштаба и, еще раз посмотрев на девушек, покачала головой, будто хотела сказать: "Глупые, глупые девчонки…"
Обе, "Стара" и "Мала", стояли с виноватым видом, опустив головы.
Немцы сдаются
Они были всюду, немцы, которые затерялись в водовороте военных событий, отстали от своих полуразбитых и отступивших дивизий и полков. Группами и в одиночку они бродили по белорусским лесам и полям, прячась во ржи, в кустарнике.
Наши войска стремительно двигались вперед, отодвигая фронт все дальше на запад, и большинство бродячих немцев, утратив всякую надежду вернуться к своим и боясь умереть с голоду, шли сами сдаваться в плен.
Трудно было представить, что еще недавно эти жалкие люди, оборванные и тощие, считали себя завоевателями.
Крупные группировки фашистских войск, очутившись в окружении, в нашем тылу, еще на что-то надеялись, пытались прорваться к фронту. Они яростно сопротивлялись и не хотели сдаваться. Приходилось применять силу, чтобы заставить их сложить оружие.
Однажды произошел случай, о котором вскоре какой-то поэт написал стихи во фронтовую газету.
…Летная площадка, которую в полку называли "аэродромом", оказалась по соседству с довольно большой группировкой противника.
Весь день шла перестрелка. Немцам удалось перерезать шоссейную дорогу в лесу, а наши пытались сбить их с этого рубежа. По группировке стреляла "катюша", выбрасывая длинные языки пламени.
Ночью полеты за линию фронта отменили. Часть экипажей получила задание пробомбить лес, где засели немцы. А утром полк перебазировался на новое место, ближе к фронту.
На прежней точке остался один самолет, который требовал основательного ремонта. Вместе с ним техник Оля Пилипенко и пять мужчин - работников полевых ремонтных мастерских.
Расположились они на опушке леса. Работа двигалась довольно медленно: не хватало инструментов.
Старшей по званию и должности была Оля: на погонах у нее светлели две небольшие звездочки. Она несла ответственность за всю группу и руководила ремонтом самолета.
Невысокая, с внимательными серыми глазами и строгим, но добрым выражением лица, она вызывала к себе уважение. Авиационным техником Оля стала еще до войны и хорошо знала свое дело. Ремонтники выполняли ее распоряжения беспрекословно.
Говорила она негромким голосом, нараспев, с чуть заметным украинским акцентом. При этом слегка щурила глаза, словно хотела получше рассмотреть собеседника, и щеки ее розовели. Была она нетороплива и прежде чем принимала какое-нибудь решение, тщательно его обдумывала.
Оля не только руководила ремонтом. Ей, как единственной женщине, приходилось и обед готовить на всех. Она добровольно взяла на себя эту обязанность: у нее получалось и быстрее и вкуснее.
В лесу изредка постреливали. Группировка продолжала держаться. Иногда стрельба усиливалась, и Оля с тревогой прислушивалась, боясь встречи с немцами. Да и каждый знал: случись врагу прорваться в направлении самолета, вся команда окажется в незавидном положении.
Стоило только Оле обнаружить признаки беспокойства, и рядом с ней оказывался Коля Сухов. Как будто невзначай он говорил:
- Наши раздолбают их. Уже скоро. Их крепко зажали…
Оля смотрела на него и кивала головой. Он был красив, этот совсем еще молодой паренек с худощавым горбоносым лицом и горячими карими глазами. Незаметно он наблюдал за девушкой, и она даже затылком чувствовала на себе его взгляд. Нахмурившись и крепко сжав губы, Оля неожиданно быстро поворачивалась, чтобы поймать взгляд, который жег ее. Но Коля всегда успевал отвести глаза.
Когда Коля Сухов говорил что-нибудь, пожилой усатый Панько считал своим долгом возражать ему. Услышав, что Коля говорит о вражеской группировке, он тоже вступил в разговор.
- Оно, конечно, так, - сворачивая цигарку, сказал Панько, - только наши все ушли вперед, а тут оставили… ну, взвод - не больше.
- Откуда вам знать - взвод или полк?
- А оттуда, что хватит и взвода. Чего ж напрасно людей задерживать в тылу? Немцы и сами…
- Что сами? Что? - начинал горячиться Коля.
- Сами понимают. Вот что. Ну и, того, деваться им некуда.
Так они спорили, доказывая друг другу, собственно говоря, одно и то же. Панько рассуждал медленно, уверенно, а Коля, как всегда, запальчиво, с вызовом.
- Ты, того, помолчи. Сопляк еще, - обычно заканчивал Панько.
Коля обиженно замолкал и отходил в сторону.
Два дня прошли спокойно. Каждый вечер Панько, поужинав и аккуратно вычистив хлебом свой котелок, обращался к Оле:
- Товарищ техник-лейтенант, ну как - будем пугать немчуру?
- Можно, Панько, - отвечала она серьезно, - чтоб сюда не забрели ночью.
Получив разрешение, Панько вставал и брал единственную винтовку. Другого оружия в команде не было. Разве что холодное - ножи, которыми пользовались при ремонте.
Сначала он зачем-то медленно и тщательно осматривал винтовку, как будто сомневался в ее надежности, потом с расстановкой делал несколько выстрелов в воздух и укладывался спать. И всем становилось спокойнее: если и бродят поблизости немцы, то, услышав стрельбу, вряд ли пойдут в сторону выстрелов.
На третий день работать начали очень рано. Спешили, чтобы к обеду кончить ремонт.
Коля находился рядом с Олей. Он насвистывал что-то грустное, время от времени поглядывая на девушку.
Будто случайно приблизился к ней и коснулся плечом ее руки. Оля почувствовала, как горячий ток пробежал по телу. Ей было приятно, и она не сразу отодвинулась от Коли. Когда он медленно повернул голову и посмотрел на девушку, брови ее были тесно сдвинуты, лицо пылало и губы дрожали. Она быстро отдернула руку и, волнуясь, сказала сердито, каким-то чужим голосом:
- Видишь, консоль погнута. Исправь!
А сама отошла от самолета, сорвала травнику и стала кусать ее, глядя в сторону.
В это время совсем близко прозвучала дробь пулемета. Все бросили работу и стояли, прислушиваясь. Коля подошел к Панько, который уже держал винтовку наготове. Потянул за ствол, попросил:
- Дай-ка мне. Схожу посмотрю, что там.
Панько, не выпуская винтовки нз рук, хмыкнул, поправил зачем-то свои усы и сказал:
- Один? Нет, не дам. Нельзя.
Коля опустил руку.
- Все равно пойду!
Он взял два ножа, сунул их за голенище и выпрямился. Все взглянули на Олю. Нахмурившись, она напряженно думала. Немного поколебавшись, сказала:
- Ладно, сходи. Только шум не поднимай. Узнай, в чем дело, и назад.
И Коля ушел навстречу выстрелам.
Вернулся он не скоро, часа через три, весь исцарапанный, в крови. Гимнастерка на плече была порвана, рука перевязана белой тряпкой.
- Ты что, дрался? Что с рукой?
- Да ничего. Так, поцарапал.
Он рассказал, что немцы пытались прорваться, но их отбросили.
Долговязый молчаливый Макарыч спросил:
- А немцев ты видел?
Коля презрительно взглянул на него и, обращаясь к Оле, сказал:
- Они тут, за шоссе.
Потом полез в карман и, достав пистолет, протянул ей:
- Вот. Бери.
Оля осторожно взяла, повертела, разглядывая:
- Немецкий?
- Да.
Она опустила глаза и увидела, что у Коли одного ножа за голенищем не хватало.
- Да-а, - протянул Панько. - Трофейный, значит.
- Спасибо, - сказала Оля, - только ты оставь его себе. И больше не ходи. У меня есть свой, в полку он…
В полдень, когда самолет был готов, сели передохнуть и пообедать. Стояла жара. Редкие сосны не защищали от солнца, поэтому обедали под крылом самолета, в тени. Ели гречневую кашу. Оля исподтишка наблюдала за Панько и потихоньку улыбалась. Он ел с аппетитом. Не спеша подносил ко рту ложку, с наслаждением вдыхал запах каши и потом усердно двигал челюстями, хотя в этом не было особой надобности. Усы его шевелились, как у жука. Неизвестно, что ему нравилось больше - каша пахучая, с дымком, или же сам процесс еды.
Вдруг Оля заметила, что Панько перестал жевать и смотрит на дорогу. Она проследила за его взглядом и увидела на дороге немцев. Они шли группой.
- Идут, - сказал Панько, вздыхая, как будто знал, что они придут, и уже давно ждал их. Только вот жалел, что время они выбрали неудачное - обед. И он снова принялся за кашу.
Немцы шли по направлению к самолету. В колонне их было человек шестьдесят. На длинной палке болталась белая тряпка.
- Сдаваться идут, - уточнил Панько, стряхивая крошки хлеба с усов. - А может, того… попугать?
Оля строго посмотрела на него.
- Возьми винтовку и держи ее. Чтоб видели. - И добавила: - Остановишь их по всем правилам…
Группа приближалась. Оля и остальные стоя ждали. Все немного волновались. Сердце у нее защемило: что, если немцы передумают?! Их много, и все вооруженные.
Когда Панько остановил немцев, вперед вышел один из них и на русском языке сказал, что он переводчик.
Оля приказала им сдать оружие, показав место, куда они должны его сложить. Соблюдая порядок, немцы подходили и бросали в кучу все свое вооружение.
Выпрямившись, как на параде, маленькая, серьезная Оля следила за тем, как растет перед ней груда автоматов, пистолетов. Один немец положил даже какой-то длинный нож, что-то вроде кинжала.
Переводчик услужливо сообщил, что в группе есть офицеры и большие чины из штаба соединения, которым командовал генерал Фалькнерс.
Сам генерал стоял тут же молча, с непроницаемым лицом. Только один раз, когда он понял, что сдается в плен женщине, лицо его дернулось и рот болезненно скривился. Он бросил на Олю долгий, испытующий взгляд, будто хотел определить совершенно точно, в какой степени унизительно ему, боевому генералу, сдаваться в плен какой-то девчонке.
Оля почувствовала этот взгляд и поняла его значение. Внутренне напрягшись и очень волнуясь, но стараясь казаться спокойной, она посмотрела на генерала и не отвела глаз до тех пор, пока он сам не опустил голову.
Она распорядилась, чтобы пленных отвели в деревню, где находился сборный пункт.
Когда их выстроили в колонну и Панько готов был дать команду трогаться, генерал через переводчика попросил Олю, чтобы там, куда их поведут, сказали, что они сдались добровольно.
Оля кивнула и подозвала Панько:
- Предупредишь там, что они сами пришли.
- Есть, товарищ техник-лейтенант! - неожиданно гаркнул что было силы Панько, вытянувшись перед ней, как перед большим начальством, и стукнув каблуками.
Оля поняла Панько, который хотел показать немцам, что она очень важная персона и сдаться в плен ей - это все равно, что по меньшей мере генералу.
Повернувшись по всем правилам, Панько пошел с винтовкой наперевес. Никогда еще он не шагал с таким энтузиазмом. Обычно он ходил вразвалку, с ленцой, как ходят пожилые мужики в деревне.
Колонна, сопровождаемая Панько и Макарычем, двинулась к деревне. Оля стояла и молча смотрела ей вслед. Она думала о том, что вечером прибудет самолет и привезет Катю, летчицу. Вместе с ней на отремонтированной машине Оля улетит на запад, туда, где теперь находится полк. И снова начнется обычная фронтовая жизнь: ночные дежурства на аэродроме, когда за ночь так набегаешься и устанешь, встречая и провожая самолеты, заправляя их горючим и маслом, что утром ноги гудят… А днем, после нескольких часов сна, опять на аэродром - готовить машины к боевым вылетам. Ну что ж, такая работа у техника!
Она оглянулась. Вдали стоял Коля и наблюдал за ней. С улыбкой она пошла к нему навстречу. На ходу нагнувшись, сорвала несколько красных полевых гвоздик.
- Ну, вот мы и расстанемся сегодня. Возьми, Коля.