- Жаль, что ты не записал на магнитофон аргументы, которые сам приводил каких-нибудь пару недель тому назад. Чего там только не было! Жизнь человека, гуманные принципы, психиатрическая лечебница, право на жизнь… Не много же нужно, чтобы рефрен твой изменился: тебе неудобно, ты раздражаешься, ты не можешь учиться. В конце концов, сегодня ты только себя жалеешь, а вовсе не Эрику, а я, противившаяся ее приезду, вижу абсолютно ясно, что мы не оказали ей ни малейшей услуги, более того, ей у нас ни на волосок не лучше, чем во Вроцлаве. Если рядом двое - один здоровый, а другой больной, то здоровый должен уступить. Перестань нервничать - надо уметь себя сдерживать - и веди себя так, будто все в полном порядке. Ты должен быть с ней приветлив и добр.
- Но она не позволяет.
- Значит, надо вести себя так, чтобы позволила.
* * *
- Айда со мной на площадь Спасителя, - сказал Худой Павлу. - Говорю тебе, мечта - не запеканка. На полчаса сажаешь в печь и - пальчики оближешь!
- Что ж я, один рубать буду эту запеканку? У меня, брат, солитера пока что нет. Это ты за один присест можешь пол-Варшавы слопать.
- Солитера у тебя, может, и нету, но и вкуса тоже. А воспитать его очень даже не мешало бы. Дело говорю, купи запеканку, а мать придет…
Со свертком под мышкой Павел отправился домой, и тут его осенило: почему бы не сделать сюрприз Эрике? До сих пор они состязались с ней в невежливости. А может, Маня права, может, знаки внимания с его стороны что-то изменят в ее поведении?
Вложив ключ в замок, он тут же, с порога, завопил:
- Эрика!
- Чего?
Голос, правда, не из самых приятных, но, считай, подфартило: в столовую еще не ушла.
- Здо́рово, что я поймал тебя. У меня сюрприз. Ты голодная?
- С чего это я должна быть голодная?
Ясно, раз он принес что-то поесть, она, разумеется, не голодная. Классика. Вот уж воистину талант…
- Я мировую еду купил. Накрой на стол, а я тем временем блюдо состряпаю.
- Зверюшка-стряпушка?
- И как тебе не надоест? А я-то думал, ты перестала быть зверюшкой-вреднюшкой.
- Ошибаешься.
Павел сжал зубы.
- Может, хоть накроешь, а?
- Разумеется, серебро и хрусталь к вашим услугам.
- Ну и причешись. Во Вроцлаве ты часами волосы щеткой чесала, а тут ходишь как стог сена.
- Вот именно.
- И приведи себя чуточку в порядок. Ты так выглядишь в этой пижаме, что у меня кусок в горле застрянет.
- Это тебе на пользу, ты и так слишком толстый.
- Зато тебе не на пользу, не к лицу она тебе.
- Как-нибудь перенесу и этот удар.
Эрика выходит из кухни, а Павел чувствует, как в нем закипает злость на Худого. Рыбная запеканка. Безмозглый осел, ей-богу. Он пытается зажечь духовку, она гаснет, вспыхивает, снова гаснет. Бабские фокусы! Только свяжись - обожжешься, это уж точно. Ну влазь же, чертовка! Форма никак не вставляется - ни вдоль, ни поперек. А этой - хоть бы хны, знай бродит призраком по квартире туда-сюда. Носит ее! Ну и жар из духовки! Тоже мне занятие…
- Эрика!
- Чего?
- Слушай, старуха, возьми-ка деньги, слетай вниз, вина купи. Чертовски хочется белого вина к этой рыбе.
- Держи карман шире.
- Не пойдешь, значит?
- Даже не подумаю. Ешь сам свою запеканку. За километр треской разит. Я в рот ее не беру. Убирайся-ка ты с нею подальше и не морочь мне голову.
Минута мертвой тишины, и вдруг Павел взрывается:
- Что ты хочешь этим выиграть, Эрика? Ну скажи, почему, почему, черт возьми, когда я стараюсь сделать тебе приятное, ты, как назло, такая?
- Это какая же? О чем ты? А какая я, по-твоему, должна быть?
- Не знаю. Другая, обычная. Я же, в конце концов, не сделал тебе ничего дурного. Думал, что познакомимся поближе, подружимся, все будет хорошо…
- А что, разве плохо? - Глаза ее стали огромными от удивления. - Да ты, никак, шутишь. Я уж тогда и не знаю, чего тебе надо. В самом деле, тебе плохо? А вот мне с тобой - чудесно! Морские сирены, световые сигналы, родство душ, обеды с вином… Может, скажешь, чего тебе от меня еще нужно?
Павел даже не повернул головы. Ненависть - вот единственное, что он чувствовал к ней в эту минуту.
- Ничего я тебе не скажу! - прошипел он. - И вообще ничего уже тебе не скажу. Все имеет свои границы. И не обращайся больше ко мне… ты… змея. Пустая затея.
- Какая жалость, - тихо и очень внятно говорит Эрика. - Боже мой, какая жалость, столько самопожертвования, такое самоотверженное стремление окружить бедную, несчастную Эрику сердечной теплотой, создать ей идеальный дом - и все понапрасну. Бедная, несчастная Эрика хотела бы только одного: выйти отсюда раз и навсегда, убраться восвояси, хлопнуть дверью и чтоб ноги ее больше здесь не было! Слышишь?
Воцаряется тишина.
Павел молча подходит к плите, гасит ее, тряпкой вынимает запеканку и вместе с формочкой вываливает в мусорное ведро. Потом идет в комнату и, не затворяя двери, набирает номер.
- Алька, ты?
("Алька", - думает Эрика, и сердце ее начинает колотиться. Он как-то говорил о ней. Прежняя его девушка.)
- Слушай, извини за вчерашнее. Я зря погорячился.
("За вчерашнее. Значит, было какое-то вчера. Ко всему прочему, было еще какое-то вчера…")
- Ну не сердись, старуха, приходи в "Иву". Нет. Нет. Переменилось, я свободен.
- …
- Когда? Сейчас. Я буду там минут через пятнадцать, не позже.
Эрика словно вросла в землю. Она слышит, как Павел, насвистывая, идет в ванную, потом в переднюю. Окликнуть бы его, сказать бы: "Не надо, не ходи, я знаю, из-за меня все, я изменюсь, погоди, потерпи еще чуточку" - но она молчит.
Секунду она стоит в нерешительности. Потом хватает телефонную книжку. Нужно, нужно найти эту проклятую "Иву". На "И" "Ивы" нет. На "кафе"… Да это же, наверное, в другой книге. Справочное бюро. Одной рукой натягивая брюки, Эрика другой набирает номер. Занято, как обычно. К чему ей эта "Ива", она сама толком не знает. Нужна, и все тут. Эрика до крови закусывает губу. Все было бы иначе, если бы она не кидалась как идиотка, что ей стоило надеть брюки, пройтись гребенкой по волосам, не хамить так…
- Справочное.
Далеко уйдя мыслями от нужной ей информации, Эрика запинается:
- Будьте любезны, я хотела спросить… кафе… кафе…
- Какое кафе? Я же не дух святой, - выпускает в нее заряд "вежливости" девица из справочного.
- А я вовсе не подозреваю вас в этом, - срывает Эрика злость на телефонистке. - Мне нужно кафе "Ива".
- На какой улице?
- Не знаю.
- Я, что ли, должна знать?
- Прошу вас, мне очень нужно, поищите, пожалуйста!..
- Минуточку. Маршалковская, тридцать шесть. Подходит?
- Да, наверное, раз недалеко отсюда.
- Номер телефона…
Но Эрика кладет трубку, а спустя пять минут уже сбегает вниз по лестнице. Счастье, что в последний момент захватила ключи. Зачем она идет в "Иву" - одному богу известно, но одно ей ясно: не пойти она не может. Внезапно Эрика резко сворачивает. В подворотню. Впереди, всего в нескольких шагах от нее, медленно идет Павел. Видно, заглянул куда-то по пути. Эрика наблюдает за ним. Вид у него отнюдь не воинственный. Сгорбился, грустный какой-то… Бедный Павел, добрый, милый Павел. Почему она невыносимо вредная с ним? Была, есть и будет. Все, что встретилось ей в жизни, все, что встретилось… "Павел!" - зовет она его так громко, что люди на улице должны были бы обернуться, но нет, никто не оборачивается, ведь Эрике лишь мнится, что она зовет его, на самом деле она молча следует за ним, к тому же на порядочном расстоянии. "Павел, дорогой, милый, прости меня…" Но никто ничего не слышит, люди не слышат, не могут услышать даже отчаяннейший крик души. Дождь припустил сильнее, Эрика поднимает лицо, дождевые капли смешиваются на ее лице со слезами раскаяния, стыда, отчаяния.
Внезапно Павел сворачивает. Затворяет за собой дверь. Эрика останавливается и читает вывеску: "Ива".
* * *
Забавно. Она-то думала, что знает все разновидности несчастья, а тут оказалось, что существует некая ранее совсем ей неведомая. Они видятся, как виделись раньше. Павел ведет себя очень естественно. Но когда во время ужина Эрика пытается поймать его взгляд, это никогда ей не удается. Павел разговаривает, порой бывает весел и забавен и все равно словно бы отсутствует. Даже когда сидит и читает книжку - словно бы отсутствует.
Часами лежа на кушетке, Эрика смотрит на золотой шпиль Дворца культуры. Зажжется на нем солнце или не зажжется?
Если зажжется, то, может, хотя бы те двое придут в Саксонский сад.
Ко всем ее терзаниям прибавились еще и "те двое". Она заметила их недавно, сидя на скамейке. Они шли полуобнявшись, как ходит множество пар, множество парней и девушек. Но Эрике сразу бросилось в глаза что-то отличное от других, хотя она не смогла бы объяснить, что именно. Они прошли мимо и сели на соседнюю скамейку. Эрика незаметно наблюдала за ними. Не могла, просто не могла отвести глаз.
Девушка положила голову на плечо парню мягким движением, словно бы с целью сделать ей, Эрике, больно. Она встала, чтобы уйти и больше не видеть их, но, проходя мимо скамейки, не выдержала, взглянула. И тут глаза ее встретились с глазами девушки. Встретились? Нет. Не встретились. Девушка, правда, подняла глаза, но Эрику не увидела, хотя и смотрела в ее сторону. Взгляд ее погружен был в себя… и в того, кто рядом, - начисто выключенный из внешнего мира. Ничего не существовало вокруг - ни парка, ни людей, ни вчера, ни завтра. Жизнь замыкалась этой минутой, прикосновением к плечу любимого и потому давала ощущение спокойствия, безопасности, счастья.
Она видела их несколько дней тому назад, но ни на минуту не переставала думать о них. Чувство было такое, будто те двое обокрали ее - показали, а потом забрали что-то принадлежавшее им. Но в иных обстоятельствах это "что-то" могло принадлежать и ей тоже. Мысли как молнии вспыхивали и гасли, делая явным то, о чем раньше ей и не снилось: достижимость счастья, возможность взаправдашнего существования. Такого, когда жизнь есть жизнь, а не сон и не бессмысленное гадание: отразится ли солнце (нет, конечно) на шпиле Дворца культуры? Все это было так близко и вполне могло касаться ее, если бы… Что - если бы? Если бы она была иной. Но она была такая, какая была: клейменая, проклятая, одинокая, совсем одинокая.
* * *
Мглисто. Пронизывающий холод. Эрика подняла воротник пальто и втянула голову в плечи. Уж давно пора было встать и пойти домой. Кто в такую погоду выберется на прогулку в парк? Уж конечно, не те двое, которых она столько дней безнадежно тут поджидает.
"А что, собственно, такое надежда?" - подумала Эрика, и ей припомнилась вычитанная где-то фраза: "Надежда - двигатель жизни".
Ей вот совсем неведомо это чувство. Может, потому и жизнь ее не заладилась, кривыми тропками пошла.
Разве ждала она весну, чтобы увидеть набухшие, лопающиеся каштановые почки? Или зиму, чтобы порадоваться первому белому пушистому снегу? Разве ждала она бабье лето, теплые осенние деньки, когда желтеют и рыжеют листья? Никто никогда ничего не дарил ей - нечего было. Разве что помощь из жалости… Как Павел. Но только это, ничего более, потому она и пренебрегла его даром. Что-то сломилось в ней с той минуты, у "Ивы". Много раз собиралась она, вернувшись домой, войти к Павлу, извиниться, убедить его, что им обоим надо вычеркнуть из памяти тот мрачный, недобрый период жизни, сложить оружие. Она даже готова была признать себя побежденной. Но потом раздумывала. Потому что знала: стоит Павлу равнодушно взглянуть на нее, когда она войдет в комнату, - и слова застрянут у нее в горле.
Наконец она встала и направилась к выходу, давя башмаками комочки грязи.
* * *
Когда, глядя в окно на первый снег, пани Мария со стесненным сердцем думала о близящихся праздниках, ей не приходило в голову, что праздников этих боится не только она, но и Эрика и Павел. Разумеется, каждый на свой лад. Пани Мария привыкла к тому, что Павел уже много лет подряд сразу же после сочельника уезжал с товарищами в горы. Но на этот раз, думала она, Эрике, с детства лишенной "домашнего тепла", полагалось бы устроить нечто вроде настоящего праздника. С другой стороны, пани Мария очень устала, у нее осталась неделя от отпуска, которую надо было использовать до конца года, и, говоря по совести, она предпочла бы камни толочь на дороге, чем печь маковники и пироги и проводить праздники с Эрикой. Особой антипатии она, в общем-то, к ней не питала, но отдавала себе отчет в том, что Эрика ее, пожалуй, не любит. Правда, в последнее время она немного обтесалась и вместо прежних "не хочу", "не пойду", "не люблю" отметала каждую попытку инициативы гораздо более деликатным образом: ссылкой на головную боль, затянувшимся молчанием; так или иначе, перспектива провести с ней один на один всю праздничную неделю никак не улыбалась пани Марии. Уже сочельник - преломление облатки, слова, при этом сказанные, которые для них с Павлом обычно были поводом для ласковых шуток, теперь, при свидетеле - печальных глазах Эрики, глядящих на них с завистью, с насмешкой, - сочельник мог стать чем-то очень неприятным.
Эрика думала о том же. Из года в год праздники приводили ее в отчаяние. Она ходила по Вроцлаву и, словно самой себе назло, словно желая растравить свои раны, заглядывала в окна, в которых зажигались елочки. И хотя с возрастом она все больше понимала, что сияющая разноцветными огнями елка вовсе не гарантия того, что людям, сидящим в комнате, хорошо и весело, мысли этой старалась не допускать. Теплый свет, тени на стенах, порой и пение - все это очаровывало ее, и, вглядываясь в чужие жилища, она чувствовала себя андерсеновской "девочкой со спичками" - обездоленной, замерзшей, одинокой, почти смакуя при этом свое одиночество, отчаяние, несчастье. Родители, думала она, дедушка с бабушкой, брат, подарки под елкой, белая скатерть. И она - сидящая с няней у телевизора. (Сузанна уже несколько лет уходила в праздники на дежурство, но Эрике никогда не приходило в голову, что и она, верно, от чего-то хотела себя избавить.) Здесь, в Варшаве, ситуация была иная. Эрика чувствовала: если пани Мария что-то и устроит в праздники, то исключительно ради нее, из жалости, из сострадания к ней. И хотя настоящий сочельник был ее давнишней мечтой, мысль о том, что она получит его как дар, как милостыню от людей, с которыми ее ничто не связывает, казалось ей чудовищной. Каждый вечер во время ужина она, содрогаясь, ждала разговора на эту тему, в тысячный раз придумывая отговорку. И в конце концов придумала: скажет, что ей неловко перед няней и потому праздники она должна провести с ней. И хотя знала, чем это будет для нее, решила и в самом деле поехать на пару дней во Вроцлав.
А Павел? "Душевные" переживания Павла были не так уж сложны. Он чувствовал, что негоже уезжать, оставив усталой Мане праздничный подарочек в лице Эрики. С другой стороны, ему чертовски хотелось в горы, куда они с Худым ездили ежегодно, с незапамятных времен состязаясь друг с другом, кто больше совершит за день спусков в долину. В прошлом году Худой здорово его обскакал, в этом - ему предстоял реванш, и шансы явно были: куплены шикарные французские слаломные лыжи и сам он вполне в форме. К тому же собирались ехать и Марта с Мартином - мировые ребята. И почему, собственно…
Ну, а почему, собственно? Она в последнее время вполне приемлемая, совсем даже ничего, не так раздражительна, задирается меньше. А это сразу решило бы столько проблем…
- Куда ты так упорно смотришь, Маня? - спросил он мать, которая все еще стояла, прижавшись лбом к стеклу.
- Я всегда любила первый снег. Подумать только, перед войной по Варшаве еще на санках ездили… Как-то мы с дедушкой катались на саночках в Аллеях.
- По которым рыскали волки и медведи.
- Осел!
- А я не люблю, когда ты старишь себя.
- Я не старю. Просто вспоминаю. Лучше всего думается, когда смотришь на огонь, текущую воду или на падающий снег.
- А о чем ты думаешь? - И тут же сам себе ответил: - Впрочем, я знаю.
- Тем лучше. Ну и что же?
- Я тоже уже думал об этом. Такого свинства я тебе не сделаю. Возьму ее с собой в горы. Тут, правда, есть несколько минусов…
- И один очень большой плюс: я спокойно поеду к Ядвиге и в самом деле отдохну.
- Ты хотела сказать иначе. Не "в самом деле отдохну", а "отдохну от Эрики". Что, не так?
- Так.
- Тем более забираю ее.
Пани Мария оторвалась от окна.
- Вот ведь интересно, - сказала она. - Этой девочке всего шестнадцать лет, а я не знаю другого человека, который так бы менял мою сущность. Ты не представляешь, до чего я скованная с ней: говорю не то, что хочу сказать, делаю не то, что хочу сделать. Трудно передать, старик, как это мучительно. Может, поэтому я так мечтаю немного побыть без нее. Когда ты ей скажешь?
- А ты не заметила, что она стала кроткой, как овечка? Безропотно принимает все со всеми вытекающими последствиями, не говоря уж о том, что поехать в горы отнюдь не значит принести себя в жертву.
Он подошел к телефону.
- Худой, послушай-ка, у меня к тебе дело. Позвони на лыжную базу, ты там как у себя дома, и скажи, что нам еще одна койка нужна. Не помню, говорил ли я тебе, у нас живет сейчас дочь маминой приятельницы… Надо взять ее с собой.
- Цыпочку подцепил? - заинтересовался Худой.
- Та еще цыпочка. Говорю тебе, без пяти минут родственница. Моя старуха устала, в праздники ей возиться неохота, вот я и должен изъять девочку из ее биографии.
- Красивая хоть?
- На любителя.
- А ты любитель?
- Нет.
- На черта тогда нам такая цыпа на базе?