* * *
Франц возвращался в усадьбу, полный самых радужных мыслей и надежд.
Вдалеке, в поле, трещал коростель. Он затянул свою однообразную песню, и Францу чудилось, что он щёлкает: "Като! Като! Като!"
Ветер пригибал к земле длинные стебли камыша, а Францу казалось, что камыш шуршит: "Лина! Лина! Лина-Лин!"
Копыта звонко цокали в тишине, и в ритм им громко стучало сердце Франца. Оно стучало и отстукивало: "Люб-лю! Люб-лю!"
И все вместе - небо, земля, коростель, камыш и с ними сердце Франца - торжествующе пели: "Каталина! Люблю!".
Глава десятая
Расплата
Расправа с Иштваном ожесточила крестьян "Журавлиных полей". Пропала у них охота идти к графу с челобитной о возвращении пастбищ, урезанных Калишем. Теперь каждый в отдельности, затаив злобу, ждал отъезда барина, чтобы выпустить скот на господские луга и зерновые посевы. "Семь бед - один ответ, - рассуждали они. - Услужлив и трудолюбив был Иштван, хозяйского добра пальцем не касался, а всё одно разрушил граф его семью - кого в могилу отправил, кого по белу свету пустил!"
Граф всё это время пребывал в страшном раздражении: непонятное исчезновение Иштвана, вызывающее поведение Кошута требовали принятия каких-то мер, но граф ещё не знал, на что решиться.
- Этот захудалый дворянчик, - изливал граф своё возмущение сыну, - должен бы меня благодарить за то, что я согласился его принять, а он осмелился бросить мне вызов!.. Скучает по нему, видно, будайская тюрьма! Напрасно он забыл о её существовании. Ну что ж, если он так хочет, я напомню ему о ней!
Фения торопил Калиша, который должен был узнать о цели пребывания Кошута у своего друга. Граф не сомневался, что управляющий сумеет всё выведать и обнаружит в имении Гуваша если не тайную типографию, то хотя бы склад запрещённых книг.
Перед возвращением в Пешт граф решил совершить поездку в Сольнок, где должен был присутствовать на открытии новой церкви. На постройку этой церкви Фения пожертвовал немалую сумму.
Для путешествия в Сольнок были приняты все меры предосторожности. Большой тракт, начинавшийся в Пеште и проходивший невдалеке от имения "Журавлиные поля", вёл в Сольнок через города Ма́нар, Це́глед и Абонь и тянулся больше чем на сто километров. При отсутствии железной дороги это было немалым расстоянием.
В летние месяцы пятёрка лошадей могла бы доставить графскую карету за два часа в Манар, а в следующие три часа - в Сольнок, и лошадей пришлось бы менять один раз - в Цегледе. Но в ноябрьскую пору дорога становилась настолько непроезжей, что теперь графские подставы были приготовлены не только в Цегледе, но и в Абони. И всё же трудно было рассчитать весь переезд так, чтобы последнюю часть пути от Абони проделать ещё засветло. Между тем в районе Абони всё чаще и чаще "пошаливали" бетьяры.
Совсем недавно среди бела дня трое вооружённых верховых окружили наёмную коляску, в которой из Сольнока в Абонь проезжал с семьёй школьный учитель. Осведомившись, зачем приезжие направляются в Абонь, и получив от них заверение, что лошадь принадлежит человеку небогатому, всадники удалились, не тронув ни пассажиров, ни вещей. Вскоре один из верховых снова нагнал путешественников и сказал:
- У вас в городе всех бетьяр валят в одну кучу. А на деле выходит по-иному: как у вас в домах, так и у нас на болотах да в лесах люди разные бывают. Есть грабители среди вас, встречаются они и среди бетьяр. Но настоящий бетьяр не обидит честного человека! Мы мстим богачам, которые пьют крестьянскую кровь, и отбираем у них то, что они нажили нашим потом. Так и расскажите там, в городе… А теперь счастливо оставаться!
С этими словами всадник повернул лошадь и скрылся.
Узнав об этом случае, граф распорядился изменить обычный маршрут и ехать дальним, но более надёжным путём - через город Надь-Кату. Однако, как ни уверен был граф в своих слугах, эта перемена маршрута держалась в секрете, и о ней знал лишь Калиш, позаботившийся, чтобы в Надь-Кате дожидалась свежая подстава.
Поезд графа сопровождали шесть вооружённых стражников верхом на быстрых и сильных конях. На послушной теперь Грозе ехал молодой граф.
Графский поезд, состоявший таким образом из пятиконной упряжки и семи верховых, тронулся с рассветом из усадьбы. Граф и все его спутники имели при себе огнестрельное оружие.
В Надь-Кате сменили лошадей, и в четвёртом часу пополудни графская карета благополучно миновала небольшую, но густую дубовую рощу, там, где река За́дьва зигзагом поворачивает к Сольноку. До Сольнока оставалось всего два часа пути.
Теперь никто больше не вспоминал о бетьярах. Все предвкушали скорый отдых, как вдруг навстречу путникам показались четыре всадника. Через несколько минут стало видно, что это австрийские кавалеристы разных полков.
Появление здесь австрийского разъезда, да ещё смешанного состава, показалось офицеру Тибору Фении весьма подозрительным, и молодой граф решил было остановить всадников и потребовать объяснений. Но ему не пришлось этого сделать. Позади раздался конский топот целого отряда. Все обернулись и увидели, что из лесу выскочило человек пятнадцать на конях, одетых в крестьянское платье; они угрожающе размахивали кто ружьём, кто пикой или саблей.
Остановившись перед экипажем, странные кавалеристы дали залп в воздух.
Вооружённые люди графа построились как могли, заслоняя карету с двух сторон, но сразу же поняли, что противник сильнее их.
Молодой Фения крикнул:
- Предупреждаю, что за всякую попытку нанести оскорбление его сиятельству графу Фении, следующему по делам государственной важности, виновники будут жестоко наказаны! Если вы немедленно не уберётесь добровольно, мы пустим в ход оружие!
Однако тон молодого графа с каждым словом становился всё менее уверенным.
Едва он окончил, как из группы бетьяр выехали вперёд двое. Один из них был плотный мужчина невысокого роста, с чёрной, опрятно расчёсанной бородой и добрыми светлыми глазами, глубоко сидящими под крутым, высоким лбом. Несмотря на осеннюю погоду, завязки белой рубахи не стягивали её у ворота, а свободно болтались, обнажая могучую грудь. По тому, как уважительно глядели на него другие, можно было заключить, что это атаман ватаги.
До сих пор Тибору Фении приходилось видеть бетьяр только изображёнными рукой салонных венгерских и французских художников. На этих картинах у всех бетьяр было свирепое выражение лица. Не таков был стоявший перед ним человек, и всё же по телу молодого Фении пробежала дрожь.
Подъехав к Тибору вплотную, бетьяр сказал:
- Не угрожай, господин! Мы не из тех, кто боится. Нам ничего не стоило бы перестрелять вас всех, как собак, но мы не хотим проливать кровь, даже графскую, хотя его сиятельство и выпил немало нашей… Мы будем судить его всей нашей общиной, в которую согнала нас нужда и господские издёвки. Спроси-ка своего батюшку, согласен ли он выслушать наш приговор. Если нет… - Лохматые брови говорившего сошлись на переносице. - Если нет, - повторил он, - будем драться, и тогда уж не ждите пощады!
Тут граф Фения-отец пожелал лично объясниться с бетьярами. Но едва он вышел из кареты, как вожак бетьяров тотчас осадил своего вороного коня, обернулся назад и крикнул:
- Иди сюда, Иштван! Граф с тобой желает покалякать!
Под громкий смех всадников и к ужасу отца и сына Фении вперёд выехал Иштван. Остальные всадники скучились возле них.
Граф оторопел. Перед ним стоял Иштван Мартош. Он был и тот и не тот! Куда девалась былая рабская покорность, которая нравилась в этом работящем, усердном мужике графу и его управляющему? Расправились плечи, распрямилась спина, непримиримым огнём вражды горит единственный глаз… Даже голос стал другой!
Иштван мрачно произнёс:
- Вот и довелось, по милости божьей, свидеться нам, ваше сиятельство! А то я горевал! Должок мой вашей милости всё мучил. Не успокоится, думал, душа моя, пока не уплачу долга, не рассчитаюсь с графом. Вот теперь, слава богу, настал желанный час. Головы твоей никто не тронет, а вот сто палок, которыми за верную службу ты меня наградил, получишь сполна.
- Негодяй! - крикнул граф и вытащил из кармана пистолет.
Люди графа схватились за оружие. Тибор и два стражника успели выстрелить; одна пуля задела молодого бетьяра, другая ранила коня под ним. Стрелявшие стражники упали, проткнутые пиками. Трое бетьяр навалились на молодого Фению и связали его. Тотчас были связаны и все остальные. Только графу-отцу не связали рук, лишь обезоружили его.
Атаман обратился к стражникам, стоявшим со скрученными назад руками и понуро глядевшим в землю:
- Вы люди подневольные. Идите с богом на все четыре стороны да смотрите впредь не попадайтесь! Расскажите повсюду, что бетьяры чинят правый суд! Только с лошадками вам придётся расстаться. Свою кавалерию заводим, да вот беда: люди есть, а лошадёнок не хватает. И приходится отбирать.
Два всадника с заряженными пистолетами в руках проводили стражников до развилки дороги, шагах в ста от места, где совершал свой суд Иштван.
Стражники не заставили себя просить. Не оглядываясь на графа, они поспешили скорее убраться с глаз бетьяр.
Тем временем бетьяры наломали дубовых веток и уложили на дороге, прикрыв ими грязь. Один из них подал Иштвану толстую хворостину.
Граф стоял, опираясь спиной о карету, и в бессильной ярости глядел на страшные приготовления. Он всё ещё не терял надежды на то, что бетьяры одумаются, не решатся дотронуться до его священной особы. В глубине души рассчитывал он и на какое-нибудь неожиданное обстоятельство, которое в последнюю минуту вдруг выручит его из беды.
Не терял надежды и Тибор Фения. Руки его невольно сжимались, но ещё больше, чем отец, он понимал всю бесполезность сопротивления. Даже если бы у него не отняли оружия, он не смог бы предотвратить позор отца. Теперь же, безоружный, один против целого отряда!.. Нет, он должен оставаться безмолвным, в тени. Авось его минует гнев бетьяров.
Но мстители не медлили. Атаман подошёл ближе к Фении-отцу и сказал:
- Теперь ложись, ваше сиятельство, на подстилку. Так-то лучше - одежду не испачкаешь. Народ не любит зря добро портить.
- Взбесился ты, что ли, скот! - не закричал, а заревел граф. - Все до одного будете уничтожены, если посмеете коснуться меня хоть пальцем! Роту, полк, дивизию вызову!.. Всё кругом выжгут, а разыщут ваше разбойничье гнездо! Убирайся с глаз моих, негодяй!..
- Ты, барин, не грозись! - выступил вперёд атаман. - Нам пугаться нечего. Всё испробовали… Пришла пора вам, богачам, остерегаться: с каждым днём всё умнее становится мужик… Ну, Иштван, не тяни…
Иштван сделал знак бетьярам, собиравшим ветки. Те подошли к графу, связали и положили его ничком на приготовленное зелёное ложе.
Иштван приблизился, взмахнул зажатым в руке прутом и, не опуская его на спину графа, произнёс:
- Не бойся, ваше сиятельство! Мне не надобно твоих мучений! Я тебя не крепко… Имею понятие: твоя спина дворянская, не то что наша, мужицкая. Ей не вытерпеть того, что стерпела моя… Я полегоньку, больше для урока вам, господам. Вот, получай… Раз, два!.. Считай сам до ста. Не учен я, как бы не ошибиться!
Высеченного графа бетьяры, не развязав, оставили лежать. Не развязали они и его спутников. Не тронув ничего из вещей графа, лесные обитатели захватили с собой лишь отобранное оружие и лошадей.
Сдерживая горячившегося коня, Иштван подъехал к графу и сказал:
- Вот и расквитался я с тобой, а за Имре будут у меня особые счёты с самим императором австрийским!
Иштван повернул коня, и вся ватага вскоре скрылась в лесу.
Глава одиннадцатая
Вторая встреча
Карета Гуваша, преодолевая ухабы, медленно катилась по широкой дороге, соединяющей город Ха́тван со столицей Венгрии.
Был один из тех ненастных ноябрьских дней в Придунайской долине, когда сырость и непрекращающаяся изморось насквозь пробирают путника.
Несмотря на то что в карете было не холодно, Лайош Кошут, возвращавшийся от Гуваша в Пешт, чувствовал себя неуютно.
В хорошую погоду четвёрка крепких лошадей доставила бы карету на место за пять часов, но за это время сегодня они сделали лишь полпути.
Откинувшись на спинку экипажа и поставив ноги на переднее сиденье, Кошут попытался вздремнуть, чтобы скоротать часы длительного, однообразного путешествия. Однако сон не приходил ему на помощь, и он снова предался размышлениям о чрезвычайных событиях последних дней.
Весть о дерзком нападении бетьяр на графа Фению взбудоражила не только комитатские власти, но, быстро достигнув Вены, вызвала целую бурю в императорском дворце и сильное возбуждение среди дворян всех рангов, состояний и политических убеждений.
В самом Кошуте боролись два чувства.
Поступок Иштвана Мартоша пришёлся по душе свободолюбивому адвокату Лайошу Кошуту, возненавидевшему чванного и жестокого графа Фению. Но взбунтовавшийся крестьянин, поднявший руку на своего хозяина, обеспокоил дворянина - пусть обедневшего, но всё же дворянина.
Ещё вчера Мартош безропотно подчинялся барскому произволу, признавал как должное его права над собой; вчера ещё этот полуголодный крепостной считал незыблемыми основы общественного неравенства - и вдруг ныне он заговорил другим языком.
Кошут радовался пробуждению народа, нарастанию его воли к освобождению от ига помещиков. Но вооружённый Мартош, наказывающий розгами своего господина, казался символом социальной революции, которая вырвет власть из рук просвещённых дворян и отдаст её в руки невежественной толпе. Даже наиболее радикально настроенные дворяне, ратовавшие за широкие политические реформы, всё же считали, что управление страной должно сохраниться за дворянами. Так думал и Кошут. Но иной раз сомнение охватывало его. Горячий патриот, он хорошо знал историю своего народа. "Сколько же мудрости должно быть у народа, который сумел уберечь; свой национальный гений от покушений поработителей! - мучительно размышлял он. - Каждый раз, когда малограмотные, простые люди мужественно отражали нападение чужеземцев, разве не просвещённые дворяне снова и снова предавали Венгрию, обрекая её на рабство? И всё из страха перед народом!"
Тут Кошут вспомнил свою последнюю встречу с Танчичем. "Вот он - кровь от крови, плоть от плоти народной. Сын крепостного крестьянина, не он ли олицетворяет образ венгерского народа? Помыслы Танчича устремлены к человеческому благу и счастью, он жизнь готов отдать для достижения этой цели. Прав ли он, упрекая меня?.. Надо верить в творческие силы народа! Разве я не верю?.. Веришь, но… боишься развязать ему руки, - спорил сам с собой Кошут. - Да, да, боишься. Боишься доверить ему свою судьбу и в то же время хочешь, чтобы народ доверил тебе свою. Да кто дал тебе право ставить себя над народом?.."
Мысли Кошута были прерваны донёсшимся до него шумом, сначала неясным, потом перешедшим в отчётливый цокот копыт.
Он выглянул в окно кареты и увидел приближающуюся навстречу кавалькаду. Вскоре несколько десятков кавалеристов с двумя офицерами проскакали мимо кареты. В одном из них Кошут узнал молодого графа Фению.
Кошут сразу догадался, куда и с какой целью направляется отряд вооружённых солдат. Через несколько часов в "Журавлиных полях" начнётся жестокая расправа с теми, кого заподозрят в помощи бетьярам, с теми, кто выследил путь графской кареты. "Не получит пощады и тот, кто покажется виновным в одном лишь сочувствии Иштвану Мартошу или его сыну, скрывающимся где-нибудь в лесах или болотах", - подумал Кошут.
Проводив взглядом кавалькаду, он заметил теперь шагающего по обочине дороги человека.
Безотчётно он почувствовал какую-то связь между предстоящей в "Журавлиных полях" расправой и одиноким путником, бредущим по грязи. Кошут приказал кучеру остановиться и подождать пешехода, отстававшего от них. Вода непрерывными струйками стекала с его широкополой шляпы и с небольшой котомки, висевшей за плечами. Путник поравнялся с каретой и, не останавливаясь, снял шляпу и поклонился. Кошут увидел молодое крестьянское загорелое лицо и тёмные, робко смотрящие глаза.
Кошут окликнул юношу.
Не подходя близко к экипажу, путник остановился в ожидании.
- Далеко ли идёшь?
- До Рацкеве. - Юноша приблизился.
- Рацкеве? Да тебе, братец, и за десять дней туда не добраться. А если не распогодится, то пройдёшь и более… Подсаживайся, довезу до Пешта, а там обсушишься и пойдёшь дальше.
Пешеход молчал, насторожившись. Ласковые слова странного барина и предложение подвезти напугали юношу больше, чем если бы барин обрушился на него с бранью и угрозами. Он совсем растерялся, когда Кошут распахнул дверцу и повторил:
- Садись, садись!
На помощь пришёл кучер:
- Как можно, барин! Куда вы его, такого чумазого! Он и вас и всё сиденье измажет! Прикажите ему сесть сюда, со мной.
Взмолился и юноша:
- Дозвольте мне сесть на козлы!
Но Кошут не уступал:
- Обмой в луже сапоги и забирайся сюда.