Глава четырнадцатая
Богаче всех в Венгрии
В Пеште, в великолепном парке, раскинувшемся у подножия Будайских гор, возвышался старинный дворец Пала Фении, выстроенный его предками.
Здесь, под открытым небом, на деньги влиятельных крупных земельных магнатов было устроено шумное предвыборное собрание. На обширной, площадке за дворцовой решёткой была воздвигнута трибуна, обтянутая тяжёлым бархатом. В парк допускали только избранную, публику, по пригласительным билетам.
В некотором отдалении, там, где стояли экипажи, собралась большая толпа. Это были студенты, ремесленники, служащие контор, банков, магазинов, мелкие торговцы, которым было небезразлично, кого Пешт пошлёт в Государственное собрание. Большинство их принадлежали к почитателям Лайоша Кошута, давно мечтавшим услышать его голос с трибуны парламента.
Много пришло сюда и праздного люда, привлечённого нарядной пестротой зрелища, фанфарами и барабанами, оглашавшими набережную звуками торжественных маршей.
Цепь пехотинцев и кавалеристов ограждала парк, где происходило торжество, от непрошеных гостей, оттеснив их на достаточное расстояние, чтобы они не помешали прославлению графа Фении и его сиятельных предков. А там, за решёткой, ораторы сменяли один другого, изощряясь в славословии. Один из них, одетый в средневековый костюм, спел серенаду, восхвалявшую доблести древнего графского рода. Другой, в модном костюме европейского покроя, скромно напомнил собравшимся о традициях дома Фении. В силу одной из них глава этой знаменитой фамилии должен делать всё возможное, чтобы приумножать сокровища, хранящиеся в легендарной кладовой графа. Только в одном случае лицам, принадлежащим к славной семье Фении, разрешается тратить заветные сокровища: если кто-либо из графов: попадёт в плен к туркам, останется у них в рабстве и за него потребуют денежный выкуп.
В перерыве между выступлениями скрытые в беседках трубачи услаждали слух гостей музыкой. После такой предварительной подготовки вышел молодой человек и спокойно и кратко сообщил собравшимся, что именитое дворянство желает избрать представителем в сейм от комитата Пешта графа Пала Фению.
Слова оратора вызвали дружное одобрение сторонников графа. Раздались крики "ура". Не жалея, красок, оратор стал расписывать благотворительную деятельность выдвинутого кандидата, его связи с могущественными людьми Вены. Говоря о заслугах Фении, он старался опорочить противника графа. Памятуя, однако, о его широкой популярности, оратор избегал резких слов. Он даже высказал уважение к сопернику графа, отметил его бескорыстное служение родине.
- Но и бескорыстные и самые честные намерения, - говорил оратор, - могут повлечь за собой непоправимые бедствия, если эти намерения подсказаны не реальным пониманием задач, а несбыточными мечтаниями… Лайош Кошут, - тут в голосе оратора появились даже нотки сочувствия и огорчения, - мог бы стать полезнейшим государственным деятелем, если бы он не увлёкся бредовыми идеями, которые так модны в мятежной Франции, где брат ненавидит брата, где люди всегда живут в страхе, потому что над ними навис дамоклов меч революции. Слепо преклоняясь перед иностранными революционерами, Лайош Кошут всё больше и больше порывает с той родной средой, с благородным дворянским обществом, которое помогло развиться его незаурядным способностям. Когда-то его имя стояло в ряду таких выдающихся имён, как великий мадьяр граф Сечени, граф Эстергази, граф Фения! Страшно подумать, что дворянин Кошут, не щадя достоинства своего сословия, сблизился с проходимцами, с людьми, не признающими ни бога, ни сатаны. Арестант Танчич и кандидат на тюремную койку мужицкий поэт Петёфи - вот нынешние друзья дворянина Лайоша Кошута!
Аплодисменты избирателей - сторонников Фении и неистовые возгласы "ура графу Палу Фении" специально подготовленных для этого крикунов встретили заключительные слова оратора.
Этим и закончились предвыборные торжества в честь графа. Публика начала расходиться, как вдруг в толпе пределами парка произошло замешательство. Все нова остановились. На козлах экипажа стоял молодой человек, одетый в национальное платье. Чёрная венгерка плотно обтягивала стройную фигуру. Густые, короткие тёмные волосы непослушно топорщились, открывая высокий лоб, на котором глубоко залегли две морщины.
Он поднял руку, и толпа затихла - только вдали, у самой замковой ограды, надрывались музыканты.
- Зачем здесь фанфары и барабаны? - заговорил молодой человек. - Не для того ли, чтоб оглушить вас, лишить способности размышлять? Так вот, под шумок, иной раз и проходят депутаты, недостойные даже той верёвки, на которой их со временем повесят!..
Весёлым оживлением, дружным хохотом ответила толпа на дерзкие слова оратора.
- Имя? Назовите своё имя! - кричали одни.
А в ответ с разных сторон дружно неслось восторженное:
- Эльен Шандор Петёфи!
Но поэт и сам ответил на вопрос, кто он:
Венгерец я! На свете нет страны,
Что с Венгрией возлюбленной сравнится.
Природой все богатства ей даны,
В ней целый мир, прекрасный мир таится.
Всё есть у нас: громады снежных гор,
Что из-за туч глядят на Каспий дальний,
Степей ковыльных ветровой простор,
Бескрайный, бесконечный, безначальный.Венгерец я! Мне дан суровый нрав, -
Так на басах сурова наша скрипка, -
Забыл я смех, от горьких дней устав,
И на губах - лишь редкий гость улыбка.
В весёлый час я горько слёзы лью,
Не веря в улыбнувшееся счастье,
Но смехом я скрываю скорбь мою,
Мне ненавистны жалость и участье…
Стоявшая наготове кавалерия пришла в движение, как только заговорил поэт.
Офицер, командовавший отрядом, с трудом протискивался на своём коне сквозь толпу неохотно расступавшихся перед ним людей, взволнованных глубоким смыслом поэтической речи.
Венгерец я! Но что моя страна!
Лишь призрак жалкий славного былого!
На свет боится выглянуть она:
Покажется - и исчезает снова.
Мы ходим все, пригнувшись до земли,
Мы прячемся, боясь чужого взора,
И нас родные братья облекли
В одежды униженья и позора.Венгерец я! Но стыд лицо мне жжёт,
Венгерцем быть мне тягостно и стыдно!
Для всех блистает солнцем небосвод,
И лишь у нас ещё зари не видно.
Но я не изменю стране родной,
Хотя бы мир взамен мне обещали!
Всю душу - ей! Все силы - ей одной,
Сто тысяч раз любимой в дни печали!
Петёфи умолк, но продолжал стоять на козлах экипажа с выжидающим видом.
Офицер подъехал к экипажу и вкрадчиво сказал:
- Господин Петёфи! Вы знаете, что произнесение публичных речей запрещено без специального на то разрешения. Я прошу вас удалиться.
- Но я не собираюсь произносить речь. Я поэт и прочёл только своё стихотворение… - Петёфи не скрывал издёвки.
- Господин Петёфи! - повторил офицер всё ещё вежливо, но твёрдо. - Я не вправе вступать с вами в спор. Но какие же это стихи? Я, по крайней мере, слушал вас как оратора, излагающего свои мысли. Ещё раз взываю к вашей рассудительности - не заставляйте меня применять силу. Вы видите, здесь достаточно войска, чтобы разогнать толпу, но я не хотел бы прибегать к оружию. Это плохо обернулось бы для вас самого, господин Петёфи!
Не меняя тона, поэт громко сказал:
- Господин офицер! Не понимаю, о чём вы говорите. Я вам сказал, что не собираюсь произносить речь. Я кончил, и меня уже давно не было бы здесь, если бы вы меня не задержали. Ваш конь стал вплотную к экипажу, и мне невозможно выбраться, пока вы не отойдёте подальше.
Офицер, досадуя на свою неосмотрительность, молча отъехал. Поэту и в самом деле было нелегко выйти из коляски: у одной подножки стоял конь офицера, а к другой примыкал чей-то экипаж.
Петёфи спустился на землю, и офицер приказал солдатам разогнать публику, не спешившую расходиться. Петёфи и его друзья спускались к реке. За ними увязался целый хвост приверженцев поэта. Они испытывали радость нежданной победы: впервые тот, кто воплощал все их чаяния, выступил на улице перед большой толпой. Пешт не знал таких примеров. Однако полицейские, которых в этот день было на улицах очень много, постепенно оттесняли ремесленников и рабочих, следовавших за поэтом.
Петёфи любил слоняться по узким портовым улицам, вливающимся в шумный Пештский порт, любил шум причаливающих и отчаливающих судов, торопливый говор спешащих к пароходу людей, суетливую озабоченность сходящих на берег пассажиров, ещё неуверенно ступающих по земле после долгого пребывания на пароходе.
У причала Петёфи заметил весёлую группу девушек, ожидавших, когда начнётся посадка на пароход "Дунай". Он направился к ним, но вдруг остановился, прислушиваясь.
Девичий голос звонко выводил:
Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут,
А в санях к венцу милую везут.
А идёт к венцу не добром она -
Волею чужой замуж отдана.Если б я сейчас превратился в снег,
Я бы удержал этих санок бег, -
Я бы их в сугроб вывернул сейчас,
Обнял бы её я в последний раз.Обнял бы её и к груди прижал,
Этот нежный рот вновь поцеловал,
Чтоб любовь её растопила снег,
Чтоб растаял я и пропал навек.
Певица умолкла. Взволнованный поэт продолжал стоять неподвижно.
- Моя песня, моя песня… - шептал он.
Петёфи подошёл к скамейке, на которой сидели три девушки.
- Где ты слышала эту песню? - обратился он к той, которая пела.
Девушка вскинула на него большие тёмные глаза и не без лукавства спросила:
- Она вам понравилась?
- Потом скажу. Сперва ответь мне: где ты слышала эту песню?
- У нас девушки любят её петь…
- Где это - у вас?
- В нашей деревне "Журавлиные поля". Слыхали небось про такую?
- Нет, не приходилось. В каком это комитате?
- В комитате Сольнок. Да как же вы не знаете угодий такого богача, как наш граф Фения?
- Что мне ваш граф! Я богаче его!
- Богаче? Как бы не так! - Девушка весело засмеялась.
- Уверяю тебя, красавица! У меня в кармане всего двадцать медяков, а твоему графу принадлежит двадцатая часть Венгрии, однако я не поменялся бы с ним своим богатством!
Каталина и её подруги вдруг перестали смеяться. В последних словах незнакомца не слышно было шутки. Заметив на лицах девушек смущение, поэт спохватился:
- Что же вы приумолкли? Не все богачи опасны. Меня не бойтесь!
Каталина снова оживилась.
- Как звать вас? - задорно спросила она.
- Шандор Петёфи. Знакомо тебе моё имя?
- Шандоров у нас в деревне хоть пруд пруди, а Петёфи… такое имя в первый раз слышу.
Петёфи ещё больше повеселел. "Мои песни переживут меня!" - радостно подумал он.
- А тебя как звать, красавица?
- Каталина.
- Куда же вы едете?
- В Вену, на ткацкую фабрику, - ответила за всех бойкая Каталина.
- Да ведь недавно в ваших краях ткацкую фабрику открыл господин Гуваш?
- Он-то и послал нас в Вену обучаться набивному делу. Как приглядимся к работе, так и вернёмся. Только боимся - вдруг не скоро научимся.
- Научитесь, не бойтесь. Не боги горшки обжигают… Ты, Каталина, сразу видно, бойкая, легко научишься… Возвращайтесь скорее!
Девушки встали со скамейки, чтобы лучше видеть удаляющегося незнакомца.
А у него было светло на душе. И то, что до народа дошли его песни, и то, что распевающие их крестьянские девушки едут учиться ткацкому ремеслу, чтобы потом приложить свои знания для развития отечественной промышленности, одинаково возбуждало пылкое воображение поэта.
Глава пятнадцатая
Ещё не приспело время…
Петёфи вихрем влетел в квартиру Па́ла Ва́швари.
Молодой историк и популярный литератор Вашвари встал навстречу своему другу, держа в руке оттиск стихов, включённых в девятую книгу произведений Петёфи, которая подготовлялась к печати Густавом Эмихом. Издатель просил Вашвари ознакомиться со сборником и оказать влияние на поэта, требовавшего пополнения книги своими самыми непримиримыми политическими стихами.
- Ты пришёл вовремя, - начал было Вашвари.
Но поэт его перебил:
- Ах, друг мой! Да есть ли на свете большее счастье, чем слышать, как люди распевают твою песню!
Петёфи рассказал про встречу с девушками у причала. И, заметив в руках друга знакомый оттиск, воскликнул:
- Я хочу, чтобы Эмих включил в сборник моего "Венгерца"!
- Знаю: Эмих был у меня вчера. Он честный издатель, однако не намерен рисковать своим капиталом и ещё меньше - впутываться в нашу политическую борьбу. По-своему он прав: помести он в сборник "Венгерца", книга не увидит света. Цензура не дремлет, и меттерниховская полиция пока ещё не провалилась в преисподнюю.
Петёфи весело рассмеялся:
- Друг мой! Если бы ты слышал, как галантно разговаривал сегодня со мной офицер у парка Фении, ты рассуждал бы смелее! - Петёфи пересказал другу своё выступление на предвыборном собрании, организованном единомышленниками графа. - Смешнее всего-то, - заключил свой рассказ поэт, - что полицейский офицер даже сделал мне комплимент, дипломатически приняв моё стихотворение за образец ораторского красноречия.
- Вот-вот, - отозвался Вашвари, - этот офицер, видно, тонкая бестия и недаром старался тебе заткнуть рот! Народ тянется к твоим стихам, потому что в каждом их слове слышит правду, а она ему нужна так же, как хлеб!
- Да, каюсь, лицемерие мне чуждо. При моём рождении судьба положила мне в колыбель искренность вместо пелёнки, и я унесу её саваном в могилу.
- За это мы и любим тебя, Шандор! И за это ненавидят тебя враги свободы! Я уверен: они не простят тебе сегодняшнего выступления у дворца графа. Ты поступил как настоящий революционер! Однако для Венгрии ещё не пробил час открытой борьбы, и я прошу тебя, уезжай пока из Пешта… Повторяю: ещё не приспело время! Кто знает, не готовит ли уже начальник полиции Секренеши тайный приказ о твоём аресте!
- Что ж, чем я хуже Михая Танчича!
- Как кстати ты напомнил о Танчиче! Я едва не забыл… Я получил его рукопись "Рассуждения раба о свободе печати" от Видовича, управляющего имением графа Баттиани в Броде. Танчич просил Видовича передать рукопись на хранение госпоже Танчич, его жене. Но Видович не без основания считает их дом ненадёжным местом для хранения таких документов и переправил рукопись мне. Пакет привёз столяр, который чинил мебель в замке Баттиани. Он видел, как солдаты увозили автора рукописи с кандалами на руках.
- Ты не спросил у него, каким образом полиция дозналась о пребывании Михая в замке?
- Да нет, бесполезно расспрашивать. Парень прикидывается, будто никакого Танчича не знает. Был-де там какой-то господин Бобор, его и увезли в телеге, а Танчича никакого не видел.
- Может, он и в самом деле не знает?
- Знает! Он рассказывал о Боборе со слезами на глазах.
- Пал, я хотел бы с ним поговорить.
- Сделай милость. Сейчас его позову. Он мастерит ддля меня книжные полки.
Янош никогда не видел Петёфи и, не зная, с кем имеет дело, продолжал настаивать на той же версии: никакого Танчича в Броде не встречал, арестовали господина Бобора.
Но и Петёфи не отступал. Его веселила наивная конспирация молодого столяра:
- Так Бобора, говоришь, арестовали? Каков же он из себя?
Янош не знал, с чего начать:
- Обыкновенный такой. Не молодой и не старый…
- Борода есть? Большая?
- Не-ет! - Янош удивился. - Он бритый. Ни бороды, ни усов.
- Слышишь, Пал! А ты говорил, что это Танчич! У Танчича огромная бородища, его ни с кем не спутаешь!.. За что же всё-таки арестовали господина Бобора? - не переставал допытываться Петёфи.
- Откуда мне знать!
- Да ведь, наверно, какие-нибудь слухи ходили на этот счёт в Броде?
- Говорили, будто Вейль выследил.
- Вейль? Кто это?
- Капитан Вейль, - поправился Янош. - Он там был начальником пограничной охраны.
- Та-ак! - протянул Петёфи. - Вижу, что умеешь держать язык за зубами.
Уходя, Петёфи подал Яношу руку и сказал:
- Запомни адрес: улица Керпеши, дом Беницкого. Там живёт Тереза Танчич, жена писателя. Сходи к ней и расскажи, что был в Броде и видел господина Бобора. Не стесняйся, сходи к ней. Поверь мне, она тебе обрадуется. Скажи, что тебя послал Шандор Петёфи. - Заметив, что юноша изменился в лице, Петёфи похлопал его по плечу: - Что с тобой? Чего ты покраснел? Слыхал когда-нибудь моё имя?
- Как же, слыхал… В деревне-то, конечно, не приходилось, но, когда мы с господином Бобором жили, он и стихи ваши мне читал.
- А ты из какой деревни?
- "Журавлиные поля"…
- Опять "Журавлиные поля"! Только что в порту я познакомился с твоей землячкой Каталиной. Ну и красавица! Знаешь такую?
- Где вы её видели? Где?! - воскликнул Янош. - Ради бога, скажите, как её найти!
- Беги скорее к пристани! - Поэту вдруг передалось возбуждение столяра. - У самого причала грузится пароход "Дунай". На нём твоя Каталина и её подружки отплывают в Вену. Торопись! Скорее!
Не прощаясь, Янош распахнул дверь. Вдогонку ему Петёфи крикнул:
- Передай Каталине привет! Скажи: от того, кто богаче всех в Венгрии!
Янош ничего не слышал, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся сюда с пристани. Он, как на крыльях, нёсся навстречу Каталине.
Вот и пристань!.. Но какое разочарование ожидало его!
"Дунай" набирал пары и, неуклюже разворачиваясь, медленно удалялся.
- Като! Ка-а-то! - Янош жалобным взглядом обводил пассажиров, столпившихся на палубе.
И вдруг:
- Янош, Яношек! - прозвучал радостный возглас.
Милое, бесконечно милое лицо улыбалось ему, а рука посылала привет голубым платком.
Янош потерял дар речи.
- Куда? - мог он только выговорить.
- В Вену, на фабрику "Корона"…
Юноша беспомощно развёл руками. Каталина поняла его. Она перегнулась через перила и прокричала громче:
- Фабрика Франца Каллера!..
- Фабрика Франца Калиша!.. - повторил машинально Янош, не разобрав слов Каталины.
Пароход шумно удалялся. Растерянный Янош бежал вдоль берега и искал места, откуда судно казалось ближе. Но всё глуше доносились звуки с парохода. А вскоре и фигура Каталины растаяла вдали.
Янош остановился в недоумении и тревоге. "Фабрика Франца Калиша", - повторял он, и внезапно нахлынувшая ревность лишила его душевного покоя. Он совершенно забыл, что ни Франц, ни даже его отец не фабриканты. Он понимал только одно: наконец он нашёл Каталину, и… она уезжает к Францу Калишу. "Этот человек давно стоит у меня на дороге, - думал юноша. - Като слишком доверчива. Она не знает, что эти барские сынки только потешаются над простыми девушками. Что же мне делать? Как её предостеречь?"
Поздно в ту ночь не ложился спать Янош.
Свеча давно оплыла, а Янош всё писал. Кругом него на верстаке, где он примостился, валялись клочки бумаги, а он снова и снова переписывал письмо к Каталине.