- Не знаю, хорошо ли, - сказал Сережа. - Живу, как во сне.
- Проснись, братец, проснись, проснись, - забормотал Антон и засмеялся мелким, дробным смешком.
Валентина Матвеевна вздрогнула и нахмурилась.
Разговор не очень ладился. Но странники не смущались. Они прилежно ели свою кашу - Григорий Петрович неспешно, а его товарищ забирал кашу полною ложкою и, поблескивая острыми глазками, ел с большою охотою.
"Это мой дядя, Григорий Петрович, - думал Сережа, недоумевая. - Он был в университете. Он мог бы жить в довольстве, среди книг и картин, в чистоте, с женою, с этою чудесною, нежною Валентиною Матвеевною, а он бросил все, он бродит по России с этим грязным Антоном, таскает "парашу" в тюрьме… Почему так? Зачем это все?"
- Братец, зачем в городе живешь? Тесно здесь, - сказал Григорий Петрович Сереже, перестав есть.
- Я не знаю, где жить. И как жить, не знаю.
- Как птицы. Как птицы, - засмеялся Антон.
- Что? - не поняла Валентина Матвеевна.
- Не сеют, не жнут. Отец питает, - пояснил он, вскинув острый глаз свой на Валентину Матвеевну. - Не сеют, не жнут, - повторил он еще раз и замолчал, уставившись в опроставшуюся тарелку.
После обеда перешли в другую комнату, где была мягкая мебель, и еще более странно было видеть здесь этих двух людей в зипунах. Когда все уселись, Антон сказал:
- Помолчим, братцы.
И все невольно подчинились приглашению и замолчали.
"Они молятся сейчас, должно быть", - подумал Сережа, взглянув на странников.
Так они молчали минуты три - срок немалый, когда четверо сидят в одной комнате.
Первая нарушила молчание Валентина Матвеевна.
- Гриша! Вот мы с тобою целый год не виделись. Ты все еще тех же мыслей держишься, а?
- У меня, сестра, теперь и мыслей нет, - ответил Григорий Петрович тихо. - Я больше землею живу. Слушаю ее. Она за меня думает. Правильно я говорю, брат Антон?
- Земля за нас думает, - повторил брат Антон и опять засмеялся дробным своим смешком. - Книжная премудрость, сестра, от лукавого; городская жизнь от лукавого; убойная пища от лукавого; плотская любовь от лукавого. Верно, брат Григорий?
- Верно, - кивнул Григорий Петрович. - Все плотское от лукавого…
- И красота от лукавого? - спросила Валентина Матвеевна.
- Земля - красота, - сказал Григорий Петрович. - А то, что люди сочинили и сотворили, - все идолы. Все людьми сочиненное от лукавого.
- А почему земля - красота? - допрашивала Валентина Матвеевна своих гостей.
- То, чего нет, всегда лучше того, что есть. Человек хочет быть. Животное меньше хочет быть. Растение еще меньше. А земля совсем не хочет быть. Чем ближе к тому, чего нет, тем лучше. Самая большая красота - то, чего нет.
- А вы мне в тюрьме говорили, - сказал Сережа, задыхаясь от волнения, - вы мне говорили, что "надо быть, как дети". Но ведь дети хотят быть. Дети - жизнь, а не смерть.
- Дети меньше хотят, - упрямо проговорил Григорий Петрович, и вдруг как будто бы смутился и улыбнулся виноватою, но светлою улыбкою.
"Рассуждает он безнадежно, - подумал Сережа. - Но улыбается, как дитя. Чистый он сердцем - вот что".
Ему решительно нравился дядя. Но вдруг он увидел лицо Валентины Матвеевны. Она недобрыми глазами смотрела на "брата Антона" и улыбалась презрительно.
"Что с нею? Такою она никогда не была. Случится что-то сейчас", - мелькнуло в голове у Сережи.
Валентина Матвеевна встала и, заложив руки за спину, стала ходить по комнате, как будто не замечая никого.
- Все вздор. Все вздор, - говорила она быстро и сердито. - Не хочу вашей могильной правды. Не хочу вашего "того, чего нет". Вздор. Все вздор. Лучше в старую церковь пойти и мощам поклониться, чем вашей пресной правде учиться, чем красоту променять на ваше безволие. Я скверная, я порочная. Я погибаю, но я цветы люблю, и животных люблю, и человека люблю. Вы мне все про Евангелие толкуете. Христиане вы или нет? Скажите мне прямо - Богочеловек Христос или нет?..
Странники молчали, опустив головы.
- Богочеловек Христос или нет? - повторила она, остановившись против Григория Петровича, и даже тронула его за плечо.
Он поднял на нее тоскливые глаза:
- Все богочеловеки, - пробормотал он тихо, - и ты, и я, и он… И Христос - богочеловек тоже.
- Тоже богочеловек, - усмехнулась Валентина Матвеевна, негодуя. - Так сказать, Гриша, значит от Христа отречься. Лучше уж остаться в моем одиночестве, в моем грехе, чем с вашей безхристовой правдой тосковать.
- Гриша! Пойдем отсюда, - вдруг встал "брат Антон".
- Пойдем, братец, пойдем, - заторопился Григорий Петрович. - Прощай, сестра.
Мягко ступая лаптями по ковру, они направились к двери. На пороге брат Антон остановился и, указывая пальцем на Сережу и смеясь своим мелким, дробным смешком, сказал вдруг:
- Горе. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.
XXIV
Когда Верочку Успенскую вытолкали на улицу из квартиры барона Мерциуса, едва ли она была душевно здорова. Впрочем, у нее начиналась тогда настоящая лихорадка, что и подтвердилось впоследствии. Это был тот самый час, когда Сережа, шатаясь, вышел из трактира "Лебедь" и поехал к Валентине Матвеевне.
Очутившись на улице, Верочка побежала куда-то, задыхаясь в метели и не сознавая вовсе, куда она бежит. Неба совсем не было видно. Снег падал откуда-то сбоку, вздымался с земли, взвивался диким вихрем. Казалось, будто кто-то трубит сердито в огромный рог, давая знак, что идет злая метель.
Около получаса блуждала девочка по снежным улицам и переулкам, с каким-то странным намерением пожертвовать собою непременно. Как - она и сама не знала, и, вероятно, не представляла себе ясно, что, собственно, она должна для этого сделать.
У нее только одна была твердая мысль:
- Тамарочку оскорбили, растоптали, унизили: значит, и я не смею быть чистой и счастливой. Пусть и меня унизят. Пусть и я буду оскорбленной. Пусть, пусть…
Она выбралась, наконец, из лабиринта переулков. Ветер рвал с нее шапочку, ноги ее давно уж промокли, руки замерзли, и вся она дрожала от холода и едва переводила дух.
Верочка шла теперь по какому-то бульвару, не замечая прохожих и разговаривая сама с собою. Ей представлялся то Балябьев, то барон Мерциус. И она то укоряла их, то угрожала им, то вдруг умоляла пощадить Тамарочку.
Иногда Верочка восклицала громко и даже помавала рукою, решительно не сознавая, где она сейчас. Она также не заметила вовсе, как на нее обратили внимание иные из прохожих. Двое даже пошли за нею, искоса на нее поглядывая и прислушиваясь к ее бормотанью. Эти двое друг друга, по-видимому, не знали, и у каждого были какие-то особые намерения. Один из них пошел рядом с Верочкой и заговорил с нею:
- Простите, пожалуйста, что я с вами разговор начинаю, но лучше со мной поговорите, чем вон с тем господином, который за вами следит. Он мне не нравится.
На минуту Верочка пришла в себя.
- Вы кто такой? - спросила она, все еще худо соображая, где она сейчас находится.
- Кто я? Я - Хмелев, но вам, вероятно, это ничего не говорит, да и не в моем имени дело. Я вижу, вы больны, совсем больны. А сейчас, знаете, который час? Первый… Вам домой надо поскорее, а не здесь бродить в этакую метель.
- Нет, нет. Домой нельзя, - заволновалась Верочка ужасно. - Там сейчас барон, наверное… Что ему сказать? Я не в силах ничего сказать… Я потом вернусь. Я скажу Тамарочке, что я не лучше ее, такая же… Вот когда я домой вернусь.
- Так нельзя, Господи, - сказал незнакомец, смущенный бредом девочки. - Где вы живете?
- А вам на что? - хитро усмехнулась Верочка, - Мы где? На бульваре? Первый час говорите? Вы, должно быть, то же, как и все, как барон или как этот Балябьев. Мне все равно. Дайте мне денег. Я на все согласна.
- Вы меня, кажется, не поняли, - нахмурился незнакомец, стараясь при свете фонаря разглядеть лицо девочки. - Но это очень хорошо, что мне пришло в голову заговорить с вами. Вы совсем больны. Это ясно. Зачем это вам понадобилось в такую непогоду бежать на улицу? Если вам нельзя домой ехать, поедемте к одной моей знакомой. Завтра мы все выясним и, авось, уладим ваши дела.
- Так это вот как бывает, - прошептала Верочка, вздрагивая и закрывая руками свое озябшее и влажное от снега лицо.
- Что "так бывает"?
- Когда девушек покупают на бульваре.
- Вот у вас какие мысли, - сказал незнакомец тихо. - Вы, значит, и об этом думали. А вы еще маленькая совсем.
- А вы думали, я не понимаю, зачем вы меня зовете к знакомой вашей? Очень понимаю, барон…
- Я не барон. Вы меня принимаете за другого.
- Все вздор. Все вы бароны. Я теперь знаю. Ну, поедемте скорее. Говорю вам: я на все готова.
- Ах, как все это грустно, - совсем расстроился незнакомец. - Какой бред! Поедемте, однако, со мною…
Они сошли с бульвара, и незнакомец нанял извозчика на Тверскую. Верочка покорно села в санки.
- Тамарочка говорит, что она не в силах умереть, - бредила Верочка, забывая, что рядом с нею сидит незнакомый господин, прислушивающийся внимательно к тому, что она шепчет. - Что ж! Я и одна умру. Только я сначала приду к Тамарочке и объявлю ей, что я недостойнее ее в тысячу раз. Все злые. Все мучители. Если нет на земле правды, так зачем же дорожить чистотою? Мне вовсе не стыдно. Пусть никто не говорит о стыде. И не страшно мне вовсе. Все равно умру, скоро умру…
Она тронула за руку незнакомца.
- Вы мне, барон, денег дайте. И яду какого-нибудь тоже дайте. У вас, наверное, есть какой-нибудь доктор знакомый. Пусть он мне яду пропишет… Куда это мы едем? Ах, как холодно. Скоро мы приедем, однако? Если далеко ехать, я лучше слезу. Меня кто-нибудь другой к себе возьмет.
- Не дай Бог, - пробормотал угрюмо незнакомец. - Да я вас и не отпущу теперь.
- Как это не отпустите? - вдруг возмутилась Верочка. - Вы, барон, слишком самоуверенны. Захочу, и брошу вас. Вы думаете, что я не знаю, какая вам цена? Вы думаете, вы так хитро меня к себе увозите, и я не понимаю. Ничего подобного. Я вас насквозь вижу. Я сама так хочу. Я вас презираю и все-таки еду, потому что я решила так. Я по своей воле…
Наконец, они приехали на Поварскую, и незнакомец ввел Верочку в какую-то квартиру, ему, должно быть, хорошо известную.
Несмотря на поздний нас, в квартире было светло. В гостиной, где топился камин, сидела молодая дама, удивившаяся очень, когда Верочка вошла с господином вместе. Верочка тотчас же заговорила довольно громко все о том же:
- Что ж! Я сама… Я по своей воле… Я так и скажу Тамарочке. Все равно конец, скоро конец…
Дама, сидевшая на диване с книгою, даже встала в изумлении чрезвычайном и вопросительно глядела на господина, который привез девочку.
- Не удивляйтесь, пожалуйста, Екатерина Павловна, - пробормотал тот, делая ей знак так, чтобы Верочка этого не заметила. - Я познакомился с барышней при исключительных обстоятельствах. Я вам все объясню потом. Теперь только одно нужно - согреть как-нибудь нашу новую знакомую. Она озябла и больна, совсем больна…
- Устала я. Можно сесть? - спросила Верочка, которой, по-видимому, не казалось странным, что она в какой-то чужой квартире, среди незнакомых ей людей.
- Садитесь, милая. Вот сюда. К огню поближе, к камину, - захлопотала дама, сразу догадавшаяся, что надо быть нежнее с этою девочкою.
Верочка села в кресло и вдруг вся затрепетала и заметалась в явном ужасе:
- Где я? Что со мною? Господи!
- Не бойтесь, не волнуйтесь, ради Бога, - умоляла дама, опускаясь на колени и стараясь своими руками согреть руки девочки. - Мы вам худого не сделаем. Я еще не знаю, кто вы, но у вас глаза хорошие и вы уже мне нравитесь, право.
Верочка не без робости взглянула на даму.
В этой даме было какое-то очарование - и в тревожных глазах, и в грустной улыбке усталых губ, и в гибком теле, и в нежных руках, и в прекрасных ее волосах, золотистых, как у Верочки.
- И Хмелев вам тоже худого не сделает, - продолжала дама. - Александр Кириллович - друг мой…
Но Верочка все еще боялась чего-то.
- Вот что я решил, - сказал господин, которого дама назвала Александром Кирилловичем. - Мне сейчас домой надо. А вы, Екатерина Павловна, без меня тут лучше все сможете уладить. Я завтра утром приду.
И он поспешил уйти, поцеловав руку дамы и ласково кивнув Верочке.
XXV
Случайность, иногда похожая на выдумку мечтателя или присяжного романиста, решает подчас нашу судьбу. И удивляются иные, недоумевая, как могло произойти такое "необыкновенное" стечение обстоятельств. Но едва ли мы будем далеки от истины, если предположим, что то, что нашему поверхностному вниманию представляется случайностью, на самом деле возникает в силу известных законов, весьма точных, но нам неведомых и даже в сущности своей таинственных.
Так и эта фантастическая встреча Верочки с небезызвестным художником, Александром Кирилловичем Хмелевым, была как будто бы предопределена судьбою. Его "верный друг", Екатерина Павловна Байдарова, приняла в Верочке "живейшее участие", как принято выражаться. Не обошлось, разумеется, без недоразумений, и даже весьма тяжелых, но в конце концов все уладилось, и Верочка согласилась остаться "пока" у Екатерины Павловны. Перевозить ее домой не представлялось возможным прежде всего потому, что она заболела весьма серьезно. У нее была настоящая лихорадка и кашель, зловещий и трудный. К тому же домашняя обстановка могла бы напоминать ей непрестанно о том, что так было ей тяжело и о чем боялась она вспомнить.
Что до сестры ее, Тамары Борисовны, то в ее судьбе тоже произошла перемена. Ей предложили неожиданно довольно приличный ангажемент в Киев, и она туда уехала, хотя и обливалась слезами, прощаясь с Верочкой. О том, что Верочка у Байдаровой, а также все подробности ее ночных приключений она узнала утром, а злополучную ночь провела в мучительной тревоге и в чрезвычайном страхе за сестру.
Уезжая в Киев, Тамара Борисовна написала Сереже Нестроеву письмо, в котором просила его навестить Верочку, дала ему адрес Байдаровой и объяснила кратко, чем кончился тот ужасный вечер, когда Верочка прогнала Сережу из балябьевской квартиры. "Вы, Сережа, умный, - писала Тамара Борисовна, - вы поймете, что было на душе у Верочки тогда. Не обижайтесь, пойдите к ней. Она вас любит, я знаю. В ней приняли участие очень хорошие люди, но они взрослые все-таки, а вы ровесник Верочке. С вами ей будет легко".
Сережа получил это письмо через три дня после странной встречи со своим таинственным дядей, Григорием Петровичем. В эти дни у Сережи в душе была буря, до той поры им вовсе не испытанная. Не то, чтобы он соблазнился "странничеством", но как-то эти люди повлияли на него. Он вдруг почувствовал, что нужны какие-то поступки прежде всего. Пусть его дядя и этот с монгольскими скулами мужичок Антон заблуждаются, рассуждая, и что-то "путают" в своей вере, но у них уже есть "дело", есть подвиг. А он, Сережа, несмотря на свои пятнадцать лет, как-то уж слишком предался своим мыслям и слишком "махнул рукой" на жизнь. Вместе с этими новыми сомнениями пришла к Сереже и новая тоска по воле. Ему вдруг мучительным показался сладостный и дурманный плен, в котором его держала Валентина Матвеевна Он ей об этом поспешил сказать с откровенностью, даже излишнею, может быть. Она, впрочем, не очень удивилась его признанию и охотно дала ему "вольную".
Сережа смутно тогда предчувствовал какую-то новую жизнь.
Он тогда же решил, что ему надо увидеть Верочку и рассказать ей об этих своих предчувствиях. Но надо было идти к Байдаровой, знакомиться с Хмелевым, а это смущало застенчивого Сережу.
Екатерину Павловну Байдарову он знал по сцене. Она была актрисой. И Сережа верил, что она "настоящая", и любил ее, как актрису, и тем более робел теперь. И картины Хмелева он видел на выставках, и не раз ими восхищался. Это был тот самый Хмелев, имя которого упоминалось в известном деле братьев Беспятовых: это ему так неожиданно досталось беспятовское наследство, из-за которого спорили другие. После этих событий прошло два года. Сереже пришлось познакомиться с Александром Кирилловичем Хмелевым в дни, когда этот художник "нашел себя", как говорится, и не столько в живописи своей, сколько в жизни. А такой человек очень был нужен Сереже.
Итак, Сережа пошел к Байдаровой. Он не был уверен, что Верочка согласится на это свидание, но она согласилась охотно.
Сердце у Сережи упало, когда он вошел в комнату, где была Верочка; его предупреждали, что Верочка больна серьезно, но он все-таки не представлял себе до той поры, что так мучительно и жутко будет увидеть ее изнемогающей в злой лихорадке. Она сидела в кресле, обложенная подушками, и встать навстречу Сереже не могла, только рукою сделала ему знак и улыбнулась печально.
Екатерина Павловна оставила их одних на полчаса.
- Я виновата перед вами. Я оскорбила вас напрасно, - прошептала Верочка.
Но Сережа стал на колени, припал губами к ее бледным пальчикам и, плача, говорил то, чего вовсе и не намерен был говорить.
- Не вы, а я виноват бесконечно. Ах, Верочка! Как мог я избегать вас. Как мог я так пасть. Если бы вместе мы были все эти дни, может быть, иначе все сложилось бы… Но мы будем вместе, мы всегда будем вместе, Верочка… Я уже не мальчик. Я знаю теперь то, чего раньше не знал. Я недостоин вас, Верочка. Но я знаю, что вы великодушная. Вы все-таки позволите мне считать вас сестрою моею. Я буду верным братом вашим. Я буду обожать вас. Ах, Верочка! Какое счастье стоять так на коленях около вас и целовать вашу руку. И вы не прогоняете меня. Какая вы добрая! Я тоже мучился в эти дни. Я пил водку. Как это гадко, Боже мой… Я жил, как во сне. Я был околдован, Верочка. Но теперь я проснулся. Я знаю, где правда. Когда человек один, страшно жить. Но я не один теперь, потому что я вас люблю, Верочка, как сестру, больше, чем сестру. Я так вас люблю, Верочка, что через вас весь мир люблю, землю люблю и каждый цветок, и каждую пылинку. Мы будем вместе, мы будем вместе…
- И я тебя, Сережа, люблю, - прошептала Верочка. - Все дурное, что было, это только испытание нам… А все настоящее впереди…
Они говорили так торопливо, как будто бы давно собирались друг другу высказать все самое важное.
Но вдруг Верочка притихла и поникла.
- Верочка! Что с тобою? - заволновался Сережа, заметив, что она опечалилась.
- Ничего, так… Мне только кажется почему-то, что долго нам еще не быть вместе. Может быть, и лучше это… Тебе, Сережа, дальний путь предстоит, а мне нужен покой какой-то. Я уже устала, милый…
- Нет, нет. Мы вместе. Мы будем вместе, - бормотал Сережа, предчувствуя что-то страшное.
Вошла Екатерина Павловна и запретила Верочке говорить много.
- Ей нельзя. Ей вредно. Вы завтра приходите.
Она говорила мягко, но твердо, как сестра милосердия. А Верочка смотрела на нее с любовью. У Байдаровой с Верочкой была нежная дружба.
Сережа каждый день приходил к Верочке. И к Екатерине Павловне он привык, и она к нему. Почти каждый день приходил и Хмелев.
Сережа с удивлением замечал, как хорошо, ловко и нежно ухаживает Байдарова за больной девочкой. Что-то милое и родное было в этой Екатерине Павловне.