Не успел я произнести эти слова, как он бросился на меня. Он был гибче и увертливее, чем я, зато я оказался сильнее. Мы боролись недолго. Сперва, когда Бибош неожиданно прыгнул мне на шею, он меня повалил, но я быстро взял верх, и он очутился подо мной.
- Ну что, отпустишь теперь?
- А ты не выдашь меня?
- Нет.
- Поклянись.
- Клянусь, - сказал я и встал на ноги.
- Ты дурак, - крикнул он в бешенстве. - Круглый дурак! Посмотри, как ты проживаешь с твоей честностью! Не встреть ты меня случайно вчера, ты бы сегодня уже сдох от голода и холода! Ты жив только потому, что наелся краденой ветчины и напился краденого вина. Если у тебя не мерзнут ноги, то потому, что я тебе дал краденые ботинки. И если ты не замерзнешь, то только потому, что на тебе будет краденое платье.
Чудесный теплый костюм! Я чувствовал себя в нем так хорошо и уютно, точно он всю жизнь был моим.
- Дай мне свечку, - сказал я Бибошу.
- Зачем?
- Я хочу взять свою старую одежду.
- Разве я тебя попрекаю за одежду? Я тебе ее дарю.
- Спасибо, но я не возьму.
Пожав плечами, Бибош пошел за мной в галерею, где я провел ночь.
Я снял с себя костюм, который он мне дал, и надел свои еще не просохшие лохмотья. Натягивать их на себя было очень противно. Когда я начал обувать свои старые башмаки, оказалось, что один из них совсем развалился. Бибош молча смотрел на меня. Мне стало стыдно своей нищеты, и я невольно отвернулся.
- Что ты дурак, это несомненно, - сказал он добродушно. - Но твой поступок, веришь ли, хватает меня за сердце! - И он ударил себя в грудь. - Скажи, разве так приятно чувствовать себя честным?
- А почему ты сам не попробуешь?
- Поздно.
- А если тебя арестуют и посадят в тюрьму, что скажет твоя мать?
- Моя мать! У меня нет матери, и, пожалуйста, не говори со мной об этом!
Я хотел продолжать, но он меня перебил.
- Хватит с меня твоих проповедей! - закричал он. - Оставь меня в покое! Только я не хочу, чтобы ты ушел в таком виде. Раз ты не желаешь носить эти вещи, потому что они краденые, то, может быть, возьмешь те, что я носил, когда работал в балагане? Я их честно заработал. Возьми себе на память.
Я с благодарностью согласился.
- Хорошо, - продолжал Бибош, - очень рад. Пойдем со мной, и я тебе их отдам.
Мы вернулись в Париж. Он привел меня в дом возле заставы, где сдавались меблированные комнаты. Мы поднялись в какую-то комнату, и он достал из шкафа куртку и штаны, которые я действительно видел на нем в Фалезе. К этому он добавил пару башмаков - правда, не новых, но совсем еще крепких.
- Теперь прощай, - сказал он мне, когда я оделся. - Если встретишь кого-нибудь из нашей шайки, сделай вид, что ты его не знаешь.
Еще не пробило десяти часов. Впереди у меня был целый день, чтобы подыскать себе ночлег.
Погода стояла сухая. Я был тепло одет, хорошо обут и сыт, а потому мало беспокоился о том, как найти себе жилье, хотя в Париже это дело очень трудное.
Навещать Дьелетту было еще нельзя, и я пошел куда глаза глядят в надежде на счастливый случай.
Однако прошло два часа, а я ничего не нашел, ничего не придумал, хотя и побывал в самых различных кварталах. Пожалуй, не стоит надеяться на случай и лучше самому позаботиться о себе. И я направился к Сене, решив пойти на Центральный рынок. Может быть, добрая женщина, подарившая нам двадцать су, найдет мне какую-нибудь работу или научит, как ее получить.
Сперва она не узнала меня в костюме Бибоша. Потом, когда я ей объяснил, кто я такой, она спросила, куда же я девал сестру. Я рассказал ей о том, что произошло накануне, и увидел, что мои слова ее растрогали. Тогда я добавил, что не хочу оставлять Дьелетту одну в Париже и решил дождаться ее выздоровления. Но для этого мне нужно найти какой-нибудь заработок. Не зная, к кому обратиться, я подумал о ней и решил…
- Ты решил, что надо пойти к тетке Берсо? - перебила она меня. - И хорошо сделал, мой мальчик. Мне приятно, если ты угадал по моему лицу, что я не такая женщина, которая позволит ребенку умереть с голоду на мостовой. Правда, я не богатая, но сердце у меня есть.
Она подозвала двух-трех соседок, и они стали совещаться о том, куда бы меня пристроить. Дело было нелегкое, потому что детей обычно не берут для работы на рынке. Наконец после долгих переговоров и расспросов, узнав, что я умею разборчиво писать, все единодушно решили, что я мог бы переписывать бумаги и объявления о продаже с торгов, если только для меня найдется свободное место.
Я не участвовал в этих хлопотах, которые, как я потом узнал, оказались довольно трудными. Знаю только, что на следующее утро в пять часов меня усадили за стол возле прилавка, где продавалась с торгов рыба, и я должен был переписывать небольшие счета. Дело было не сложное, я писал быстро и разборчиво. Когда тетушка Берсо забежала узнать, справляюсь ли я с работой, ей меня похвалили и сказали, что я буду получать тридцать су в день. Плата была невысокая, но тетушка Берсо разрешила мне ночевать в ее лавке, а на еду мне этих денег хватало с избытком.
Дьелетту положили в больницу в понедельник. Я с большим нетерпением ждал четверга и в этот день, окончив свою работу, тотчас отправился на улицу Севр. На рынке мне надавали множество апельсинов, которыми я набил себе карманы. Я очень беспокоился о Дьелетте и потому пришел рано, задолго до начала приема. Что с ней? Жива ли она? А вдруг умерла?
Когда мне указали, где ее палата, я бросился бежать туда со всех ног. Больничный служитель остановил меня и строго сказал, что, если я буду так шуметь, меня немедленно выведут вон. Тогда я пошел на цыпочках.
Дьелетта не только была жива, но уже начала поправляться. Никогда не забуду я выражения ее глаз, когда она меня увидела!
- Я так и знала, что ты сегодня непременно придешь, если только не замерз на улице, - сказала она.
Дьелетта попросила рассказать, как я жил после того, как мы с ней расстались. И, выслушав историю моего ночлега в каменоломне, сказала:
- Хорошо, очень хорошо, дорогой мой брат!
Раньше она никогда не называла меня братом.
- Поцелуй меня, - попросила она, подставив мне щеку.
А когда Дьелетта узнала о том, что сделала для меня тетушка Берсо, она воскликнула со слезами на глазах:
- Какая чудесная женщина!
Потом она стала отвечать на мои вопросы. Сперва ей было очень худо. Она лежала без сознания, у нее был сильный жар и бред. Но за ней прекрасно ухаживали. Одна из сестер была с ней особенно ласкова и добра.
- Все-таки мне хочется поскорее выбраться отсюда, - сказала Дьелетта шепотом. - Здесь так страшно! Прошлой ночью рядом со мной умерла девочка. Когда ее положили в большой ящик, мне сделалось дурно.
Дьелетта напрасно надеялась, что сможет скоро выйти из больницы. Болезнь ее была очень серьезна, и выздоровление тянулось медленно. Она пролежала в постели больше двух месяцев.
Впрочем, все сложилось для нас очень удачно. За это время Дьелетту полюбили все, кто за ней ухаживал, - сестра, главный врач и его помощники. Так она была со всеми мила и приветлива. Все знали теперь нашу историю - по крайней мере, то, что мы считали возможным рассказать, - и относились к нам с искренним сочувствием. Когда по воскресеньям и четвергам я приходил на прием, меня встречали как старого друга.
Наконец настал день выхода Дьелетты из больницы. Врач и сестра сказали, что они позаботятся о том, чтобы нам не пришлось возвращаться в Пор-Дье пешком. Они нашли агента, привозящего из деревень кормилиц, и поручили ему доставить нас в Вир. В Вире агент должен был посадить нас в дилижанс, отправляющийся в Пор-Дье, и уплатить за наш проезд. Устроили складчину по палатам и собрали нам на дорогу двадцать пять франков. Этого было больше чем достаточно. Во время болезни Дьелетты я очень беспокоился о нашем дальнейшем путешествии и, не зная, как все обернется, ежедневно откладывал по несколько су; так я накопил еще двадцать два франка.
Какая огромная разница между нашим приходом в Париж два месяца назад и теперешним отъездом! Добрая тетушка Берсо проводила нас до повозки и дала на дорогу много всякой всячины.
Правда, повозка оказалась весьма неудобным экипажем: две длинные деревянные скамьи да немного соломы под ногами - вот и все. Но для нас и это было роскошью.
Стоял конец января, однако погода была не холодная. Путешествие нам очень понравилось. Мы не были избалованы и скоро подружились с кормилицами, возвращающимися в деревню с малышами, взятыми на воспитание. Когда младенцы начинали слишком громко кричать или когда их пеленали, мы вылезали из повозки и шли пешком.
В Вире агент пересадил нас в дилижанс, на котором мы доехали почти до самого места. Теперь до нашего поселка оставалось меньше одного лье. Было воскресенье, прошло ровно семь месяцев с тех пор, как я ушел из дома.
Некоторое время мы шли молча, смущенные, нам обоим надо было поговорить, но мы не знали, с чего начать. Дьелетта первая прервала это тягостное молчание.
- Пойдем потише, - сказала она, - мне надо тебе что-то сказать.
Начало было положено; теперь заговорил и я:
- Мне тоже надо кое-что сказать тебе. Вот письмо, которое ты передашь маме.
- Почему письмо? Почему ты не войдешь со мной? Почему ты не хочешь сам отвести меня к маме? Ты ведь не знаешь, захочет ли она меня принять? А если она меня выгонит, куда я денусь?
- Не говори так, ведь ты не знаешь маму.
- Нет, я знаю, какая она. Но неизвестно, простит ли она мне, что я не уговорила тебя остаться. Поверит ли, что я упрашивала и умоляла тебя, а ты не послушался и все-таки ушел! Подумай, ты проводил меня до самого дома и не захотел войти и обнять свою мать! Этому трудно поверить.
- Вот об этом-то я и пишу ей в своем письме. Я пишу, что ухожу, не повидавшись с нею, только потому, что, если увижу ее, я не в силах буду уйти. А если я не уйду, мне придется вернуться к дяде. У нас есть письменный договор, а дядя не такой человек, чтобы отказываться от своих прав на меня.
- А может быть, твоя мама найдет способ взять тебя от дяди?
- Если мама нарушит договор, ей придется платить неустойку. Но, если я поступлю на морскую службу, дядя ничего не сможет сделать ни с ней, ни со мной, когда я вернусь, потому что матрос принадлежит государству, а государство сильнее моего дядюшки. Видишь, я уже обо всем подумал!
- Я, конечно, не знаю всех этих правил и не могу в них разобраться, но чувствую, что ты поступаешь дурно.
Я сам был не совсем уверен в своей правоте, и, когда я думал о маме, меня не раз мучила совесть, а потому ее возражения меня рассердили:
- По-твоему, я поступаю дурно?
- Да, очень дурно! И, если твоя мама станет тебя осуждать, если она скажет, что ты ее не любишь, я не смогу защитить тебя, потому что тоже так думаю.
Я не отвечал и с минуту молча шагал рядом с Дьелеттой. Огорченный, взволнованный, я уже готов был уступить, но вскоре взял себя в руки.
- Был ли я когда-нибудь жестоким с тобой?
- Нет, никогда!
- Думаешь ли ты, что я могу быть жестоким с другими?
Она посмотрела на меня.
- Ну, отвечай же!
- Нет.
- Может быть, ты думаешь, что я не люблю свою маму? Что нарочно заставляю ее страдать?
Дьелетта надеялась меня убедить, но, видя, что я продолжаю упорствовать, замолчала. Я заговорил снова:
- Тогда если ты хоть немного благодарна мне, если веришь, что я не злой, не говори больше со мной об этом. Ты, может быть, уговоришь меня остаться, но я знаю, что это будет несчастьем для всех нас.
Дьелетта не сказала больше ни слова, и мы молча шли рядом, грустные и подавленные.
Для того чтобы ни с кем не встречаться, я выбрал дорогу, проходившую через ланды. По ней мы дошли до канавы, примыкавшей к нашему двору. В церкви уже отзвонили. Значит, обедня кончилась, и мама вернулась домой.
- Вот наш дом, - сказал я, стоя за кустами терновника и показывая ей кровлю, под которой я жил так счастливо и где меня так любили.
По моему дрожащему голосу Дьелетта поняла, что я сильно взволнован.
- Ромен! - умоляюще проговорила она.
Но я притворился, что не замечаю, с какой горячей мольбой произнесла она мое имя.
- Ты спустишься вниз, - быстро заговорил я, - войдешь в дом, отдашь маме письмо и скажешь: "Вот письмо от вашего сына". Будь уверена, что, прочитав его, она тебя не отпустит. Я вернусь через полгода. Из Гавра я вам напишу. Прощай!
Я хотел бежать, но она бросилась ко мне.
- Оставь меня, не удерживай! Ты же видишь, что я сейчас заплачу!
Она опустила руки.
- Поцеловать ее за тебя, Ромен?
Я уже отошел на несколько шагов, но теперь вернулся и, обняв Дьелетту, крепко поцеловал. Я почувствовал, что лицо ее мокро от слез.
"Если я сейчас же не уйду, то уже буду не в силах уйти", - подумал я и бросился бежать без оглядки.
Однако вскоре я остановился, вернулся ползком и спрятался в кустах терновника. Дьелетта спустилась во двор и вошла в дом.
Она долго не выходила. Я ничего не видел, ничего не слышал, меня мучила тревога. А если моей мамы здесь больше нет, если она тоже исчезла, как мать Дьелетты?
Но, когда эта страшная мысль промелькнула у меня в голове, на пороге дома показалась Дьелетта, а за нею вышла и мама.
Она была жива, Дьелетта была с нею, они держали друг друга за руки, у обеих была заплаканные глаза. Я бросился в канаву.
Спустя три часа я уже садился в дилижанс, а через два дня, проехав Кан и Гонфлер, прибыл в Гавр. У меня в кошельке оставалось еще семь франков.
Глава XIII
Я думал, что стоит мне только явиться на борт корабля, как меня немедленно примут на службу.
Приехав в Гавр, я тотчас отправился во внешнюю гавань и принялся бродить на набережной, высматривая подходящий корабль. В Королевском доке стояло несколько пароходов, но они мне не приглянулись. В доке Барра я увидел большие американские корабли, с которых сгружали на набережную тюки хлопка. Но и они не привлекали меня: я хотел найти французский корабль.
Обойдя торговый док, я пришел в восхищение: там на причале стояли корабли всех стран света. И большие, и маленькие, целый лес мачт, украшенных штандартами, вымпелами и флагами. Это зрелище показалось мне куда прекраснее Парижа.
С некоторых кораблей шел такой сильный запах тростникового сахара, что у меня потекли слюнки. Другие благоухали перцем и корицей. Одни суда разгружались, другие нагружались товарами. Таможенные чиновники наблюдали, как выносили мешки, груженные кофе, и с меланхолическим видом слушали пение матросов.
Один из кораблей мне особенно понравился. Это был небольшой трехмачтовик, весь белый, с рейкой, выкрашенной в лазурно-голубой цвет. На табличке, прикрепленной к ванте, я прочел: "Утренняя звезда" отплывает немедленно с товарами в Пернамбуко и Сан-Сальвадор. Капитан Фригар". Какое чудесное путешествие можно совершить на таком красивом бело-голубом судне! Пернамбуко и Сан-Сальвадор - можно ли найти во всем мире более заманчивые названия!
Я взобрался на палубу. Матросы и рабочие были заняты погрузкой. В широко открытый трюм спускали тяжелые ящики, качавшиеся на цепях. Сперва на меня не обратили никакого внимания. Но я так долго стоял неподвижно, не решаясь подойти к человеку, который записывал количество проносимых мимо него ящиков и которого я принял за капитана, что в конце концов он сам меня заметил.
- Убирайся отсюда! - заорал он на меня.
- Извините, сударь, мне надо с вами поговорить.
И я попросил его взять меня юнгой на судно "Утренняя звезда".
Он даже не ответил мне, а жестом показал, что я могу идти, откуда пришел.
- Но, сударь…
Он погрозил мне кулаком, и я ушел, чувствуя себя униженным и, по правде сказать, немного встревоженным. Примут ли меня на какое-нибудь судно?
Но нельзя было падать духом и сразу опускать руки. Я пошел дальше. Очевидно, "Утренняя звезда" слишком роскошный корабль для меня. Поэтому я выбрал черный и грязный бриг под названием "Конгр", направлявшийся в Тампико. Здесь мне ответили коротко и ясно, что им никто не нужен. На третьем корабле я решил обратиться не к капитану, а к матросу. Когда я изложил ему свою просьбу, он пожал плечами и назвал меня забавным парнишкой; ничего больше я не мог от него добиться.
Наконец капитан шхуны, отплывающей к берегам Африки, с отнюдь не внушающим доверия лицом, согласился взять меня к себе. Но, узнав, что у меня нет отца, который мог бы подписать с ним договор, что я не числюсь моряком, что у меня нет не только вещевого мешка, но и вообще никаких необходимых матросу вещей, он приказал мне немедленно убираться прочь, пока я не отведал его кулаков.
Дела принимали скверный оборот, и мне стало не по себе. "Неужели мне придется вернуться в Пор-Дье?" При мысли, что я увижу маму и Дьелетту, я почувствовал огромную радость. Но дядя… ведь я должен отслужить у него. Я не забыл об этом несчастном обязательстве и потому продолжал свои поиски.
Обойдя все доки, я вновь вернулся во внешнюю гавань. Начинался прилив, и уже несколько маленьких рыбачьих лодок отправились в открытое море. Я пошел на мол посмотреть, как входят и выходят из гавани корабли. Как давно не любовался я этим прекрасным зрелищем! Начинавшийся прилив, необъятная морская даль, снующие взад и вперед лодки из Кана, Руана, Гонфлера, большие суда, отплывающие в дальнее плавание, прощальные возгласы пассажиров, махающих платками, крики матросов, скрип блоков и снастей, бесчисленные белые паруса, заполнившие рейд и уходившие вдаль до самого горизонта, - эта картина захватила меня, и я забыл о моих тревогах.