- Голова трещит, - чуть слышно сказала мать. - Понимаешь, прямо будто разламывается…
- Может, тебе накапать чего-нибудь? Ну, мама же!.. Что ты молчишь?!
- Не буйствуй, Костя. Сейчас пройдет. Только, пожалуйста, не зажигай света - режет глаза.
Голос у нее был бессильный и тоненький, как у девочки. От этого всякий раз становилось еще страшней.
- Подходяще болит? - спросил он растерянно.
- Подходяще, - с готовностью ответила она.
Подумав немного, он приложил к голове матери холодный стакан. Рука, скользнув, дотронулась до ее лба. Лоб был влажным.
Она облизнула сухие губы.
- Не на… Тяжело… У меня нет нервов! - вдруг изрекла она, сдавшись и жалуясь. - Нет нервов! Вместо нервов у меня, понимаешь, какие-то ничтожные волоски… Нет нервов. Одни волоски.
- Ладно, будет тебе, - проворчал Костя.
Она словно чувствовала себя виноватой и беспомощно и вместе насмешливо извинялась за беспокойство, которое причиняла ему.
- Помолчи, мама.
- Спать, спать, спать, - сказала она. - Разденусь и уплыву… Уплыву. Буду спать… Забудусь!
Она говорила голосом, который прерывало свистящее дыхание, будто в горло ей вставили движок.
Вот уже целый год, как у матери не было ни одного приступа. Он привык к "благоденствию"! Распустился, повеселел, позволил себе забыться, что на свете бывают астмы.
- Мама, я открою балконную дверь. Хорошо?
Стало тихо. В тишине завел свою песенку холодильник: зум, зум, зуав… И вдруг она спросила:
- Костя, ты бы хотел быть сваном?
- Чего?
- Ну хоть немножечко сваном? Например, быть сыном Розии Ираклиевны?
И тут что-то большее, чем догадка, чем сыновняя привязанность, "сработало" в Косте. Должно быть, в нем "сработал" мужчина. Та малая часть мужчины, которая уже созрела в мальчике.
- Я бы хотел… то, что есть. Твоим сыном. Только твоим… Поняла?.. И чтобы ты не валялась в лесу на голой земле, когда вы в командировках. У других нет астмы, а у тебя астма… ("Маловато".) Разве ты не видишь, что я твой сын? ("Маловато. Жарь, не оглядывайся".) Ты самая молодая и самая красивая мама во всей нашей школе. ("Так держать!") Самая красивая и самая молодая на нашей лестнице. Это почтальонша Оля сказала. Она сказала, что ты похожа на листок дерева…
- На листок?
- Вот именно. Поняла? Хочешь, еще повторю: на листок клена… Так Оля сказала.
Мать слушала, наклонив голову. Без улыбки, уставившись в распахнутую балконную дверь немигающими глазами.
И вдруг Костя спросил себя, сколько раз его мама смотрела на эту звезду.
- Мама… А в лесу видны звезды?..
- В лесу?.. А как же! Только там, понимаешь, мальчик, небо не широкое, не сплошное, а клочьями, клочьями… Клочья в звездах. Как раскроенное платье в горошину. И вдруг между всеми этими горошинами одна какая-нибудь звезда. Настоящая. Смотрит, дышит… Даже поет. Ага! Не веришь? У звезды голос суслика… Суслики свистят от любопытства. Встанут на задние лапы на краю поля, уставятся на нас и свистят. Не сразу даже и догадаешься, откуда свист. Как будто это земля или дерево. Или звезда.
Помолчали.
- Если б ты только знал, как мне надоела эта история с "Тимирязевкой"!
- Мама!.. Плюнь… Тебе нельзя волноваться.
- С ума посходили… Спохватятся - поздно будет. Шутишь? Закрыть "Тимирязевку"?! Это значит прихлопнуть традиции… Это…
- Мама, перестань нервничать.
- Да, да… Так о чем же мы? Ах да… О Розии Ираклиевне.
- Мы говорили о звездах, мама.
- Если хочешь знать, она была человек гениальной воли. А это больше, чем ум, больше, чем…
- Мама!.. А ты точно знаешь, где Северная звезда?
- Не Северная, а Полярная. Знаю. Я бы очень хотела иметь гениальную волю, Костя.
- Мама… тебе бы сейчас хорошо поесть…
- Костя, ты добродетелен до скуки, до невозможности.
И она, вздыхая, принялась жевать плюшку, которую он подал ей. Жевала лениво и рассеянно, думая о чем-то своем. Было видно, что есть ей совсем не хочется.
- Запей, - сказал Костя и подал ей молока. - Я бы подогрел чаю, но не хочу уходить на кухню.
- Мой хороший очкастый сын… - Она пила большими глотками.
- Еще молока, мама?..
- Гриба налей… Мне уже совсем хорошо. И весь ты у меня неуёмный какой-то…
- Не болтай, мама!
- А слабо когда-нибудь не пойти в школу?.. Взбунтоваться и не пойти в школу… А между прочим, Костя, твоего Пржевальского выпороли.
- Да будет тебе!
- Да, да. Его в гимназии взяли и выпороли… По личному ходатайству матери. Не веришь? Читай Пржевальского. "Всю жизнь я ей был благодарен за эту меру…" Прелестно. Ты мне просто цены не знаешь.
- Мама!.. Когда ты станешь человеком? Ну, как все мамы?..
- Костя, почему ты так долго не приходил?.. Я звала, звала… Нам так нужно поговорить…
Вздохнув, она спустила на пол босые ноги и медленно подошла к балконной двери.
- Дай папиросу, Костя.
- Ты что?! С ума сошла?
- Говорю - папиросу!
Она стала самой собой. Из слабой девочки превратилась в Костину маму. Как только ей сделалось легче, выступили черты ее насмешливого своеволия.
На фоне светлого прямоугольника балконной двери мама казалась мальчиком. Она была в старых Костиных брюках. Над ее головой в летнем небе сияла звезда.
- Ложись-ка поскорей, мама.
…У меня есть пушистая ко-ошка-а, -
пропела она чуть слышно в ответ.
- Ты бы еще сплясала, - сказал он дрогнувшим от обиды и раздражения голосом.
- Ладно. Сейчас…
Я другу отдам собаку.
Подруге - певучую кошку.
Но где продаются,
Кому достаются
Тихие, грустные ослики?..
Звезда над головой матери смотрела на Костю.
- Мама, а если бы вдруг упала звезда, ты бы успела задумать что-нибудь?
- Да.
- А что примерно?
- Чтобы ты был счастлив. И чтоб я скорее постарела.
- Мама, какое у тебя маленькое сердце!
- Приму во внимание, Костя, буду расти над собой. Осенью, когда начнут обильно падать звезды, я задумаю что-нибудь эдакое… Например, чтобы американцы перестали озоровать…
- Нечего смеяться! Это узость, недостойная человека: думать только о своих детях.
- Конечно. Но что ж поделаешь? Сердце маленькое. В нем место только для сына. Не для роты солдат.
Она ушла за ширму, разделась и легла. Он долго сидел один в темноте, прислушиваясь к ее дыханию. Был отчетливо слышен "зум" холодильника. Мать дышала чуть слышно, ровно.
Уснула. Пронесло!.. Приступ прошел.
6. Вдовья копейка
Он не мог уснуть. И не смел разбудить маму. Оделся и вышел в коридор.
Квартира была большая, коридор длинный. (Так и не успели при жизни папы получить отдельной квартиры, остались в этой, где родилась мама.) С левой стороны, неподалеку от кухни, посаженный в клетку (в будку, как на улице), висел телефон. Соседи экономили электроэнергию: в телефонной будке и в коридоре почти всегда бывало темно. Если бы Костя не вырос здесь, он мог бы вполне свободно расшибить себе голову, когда бежал на кухню ставить по утрам чай.
Однажды - правда, ему было тогда лет десять - он попытался обвести цифры на телефонном диске флуоресценцией. Ничего из этой затеи не получилось. Телефон, разумеется, фосфоресцировал, но уж больно неопределенно и страшно.
Мальчик вышел из комнаты и принялся вышагивать по коридору на ощупь, на цыпочках, как вдруг увидел косой луч света. Лучик шел от чьей-то двери. Значит, не только ему, еще кому-то нынче не спится…
Екатерине Федоровне… Это дверь в ее комнату.
…Екатерина Федоровна - старуха пенсионерка (вечная пенсионерка) - любила Костину маму.
Мама родилась и выросла здесь же, на Чистых прудах, рядом с комнатой Екатерины Федоровны.
Екатерина Федоровна:
"Между нами была, по правде сказать, какая-то особенная любовь".
Грудная мама якобы подпрыгивала в коляске от радости, увидев Екатерину Федоровну. А та кричала ей от двери: "Ногу твою поганую раскумекаю…" (Что значило - поцелую.)
Маме было три года… пять… десять лет…
"Не ребенок, а василек. Головенка белая, аккуратная, чистенькая. Личико нежненькое… "Тетя Катя, они красивые по одежде, а ты - по уму!" - вот как она говорила…
Ну, а в девицах ей было, ясно, кавалеров не обобраться. Поднимаюсь как-то по лестнице, на площадке топчется этот самый - ну, как его? - Сашка. Ну, из соседнего дома Сашка. Знаешь, небось?"
"Сан Саныч. Геолог".
"Для кого - Сан Саныч, для кого - геолог, а для меня - Сашка. Сопляк… "Те-етя Катюшка (так он, значит, ко мне), можно с вами пройти в квартиру, а то она захлопывает дверь перед моим перед самым, можно сказать, носом".
…Наглажу ей кофточек. Повешу в шкаф. Висят дышат… Э-эх!.. Отца твоего она не видывала, эдакое сокровище!..
Я думала: станет выходить замуж, нам есть конфет и пирожных - есть не переесть… Ка-ак же?! Раз-два!.. Ходил, ходил… И вдруг - бац! - уезжает в командировку. Она - гадать. "Гадай, тетя Катя". Нагадала ей "фруктов-продуктов" (валет бубенный. Такая карта: "фрукты-продукты").
Раз-два! Аккурат письмо:
"Приезжай. Тут при-ирода. Прие-е-езжай, тут луна. Питание, сметана…" Не видывала твоя мама сметаны! Вот уж истинно, что Шалаев. Возвращается. Бац! "Поздравь, тетя Катя. Я замуж вышла". А ей всего двадцатый годок.
Я как стояла, так и сомлела.
"Да как же так? Безо всякого предупреждения? Это что ж?.."
Разливаюсь. Плачу…
"Да я ж его уважаю, тетя Катюша. Люблю его, тетя Катюша…"
И пошло, и пошло: любов - туда и любов - сюда. Это он ее выработал в цыгана… Любов!.. Пле-евала я на такую любов!..
…Кофточки… (Всхлипывание.) Одуванчик… наглажу… Не девочка - василек… Я ей, бывало: "Ногу твою раскумекаю…"
И, дойдя по кругу до этого места, Екатерина Федоровна обливалась слезами.
Она не спала. Сидела на кровати поверх одеяла и ела хлеб со шпигом. Над ее головой верещало радио.
Дверь распахнулась, и хозяйка увидела мальчика, робко стоящего на пороге.
- Ты что ж это полуночничаешь? Чего с тобой?.. Никак, даже нос заострился.
- А что вы едите, Екатерина Федоровна?
Она засмеялась, стала молча трястись от смеха и сделалась похожей на китайского толстого не то бога, не то мандарина… Так умеют смеяться только очень старые люди.
- Эвона!.. Наш Костя вдруг в ночи захотел поисты!
Встав, она дала ему хлеба, шпига, достала из банки соленый огурец… Они сидели молча, жуя, задумавшись, чувствуя в тишине дыхание друг друга, старый и малый.
- Екатерина Федоровна, вы ведь любите мою маму?
- А как же.
- Ну, а за что примерно вы ее любите?
- Ты, Коська, не филозовствуй… Выкладывай-ка, что случилось.
- Мне надо было поговорить… А у мамы приступ. Вот только что.
- Эвона! (Старуха вздохнула.) Что ж не позвали?
- Вы же знаете: мама не любит этого. У нее был приступ, и я не мог говорить… о деле. В общем, мы получили письмо из Сванетии.
- Откудова?
- Из Сванетии.
- Ага. Ясно. И что же, что из Сванетии?
- Меня просят приехать за Жужуной.
- За кем?
- Ну, вы же знаете… За сестрой. За Жужуной. Ну, за папиной дочкой.
- Обрадовал. Что ж… Поезжай, раз так. Раз из Сванетии - стало быть, тотчас же выезжай. Это из-за письма у матери припадок-то был?..
- Я не подумал… Да. Наверное, из-за письма.
Екатерина Федоровна захохотала беззвучным, добрым старческим смехом.
- Ну что ж… Ра-аскатывай, детка, по свету. Собирай байструков отцовых на радость матери!
- Что?.. Что такое вы говорите? Как вы можете, Екатерина Федоровна?.. О… о людях?.. Она - сестра… И… и разве есть байструки! Вы… Как вам не стыдно? Вы же старая… Старая!..
- И что ж, что ста-арая? - сказала она, глядя на Костю желтыми неподвижными глазами. - Старая. Это так. И старая. И неученая. А ума во мне и милости - милости, понимаешь? - может, больше, чем в молодых, ученых. Мать! Осмыслить должо́н, что нету никого ни дороже, ни ближе матери… Молчишь?.. Вот то-то!.. Правда - она, милок, всякому глаза колет. Долг у тебя святой. Святой и правый: мать. Другие в твои годы работают и помогают матерям. Да и что от нее осталось-то? От моей королевны?! Одни глаза голубые… И те исплаканы. Э-эх, жизнь! А то доглядел, дорогой сынок, что мать ходит чуть не в опорках? И ради чего? Ради твоей учительницы по английскому… Молчи. Ни гугу! Отвечать не смей! Нет отца. А боль - вот она: живая… Э-эх, королевна моя, королевна! Глаза твои голубые… Былинка моя, ясонь-ка безответная! Ко-пейкой последней вдовьей не дорожишь…
- Я… я заработаю…
- Хорошо. Да-авай! Заработаешь - и раскатывай по Сванетиям! Сгинь! Только когда это еще будет? Может, жизнь ее последняя на тебя пошла… Красота и молодость!.. А ты мамыньку родную готов променять на отцово охвостье…
- Не смейте!..
…Этого не было. Ни разговора, ни ее страшных слов.
Нет, было!.. Вот ее двери. Вот щель… А вот из двери лучик. В тишине коридора бормочет радио: "Было, было…"
Все. И шпиг. И здоровье, и красота мамы, которые ушли на Костю. И вдовья копейка… И то, что другие в его годы работают и помогают матерям.
7. "Толковый словарь"
Первый свет утра шел в комнату с незапертой балконной дверью. В полутьме горбом вырисовывалась этажерка, а дальше - шкаф и высокая стоячая вешалка.
Косте хотелось спать. Но в комнате становилось все светлей и светлей. И вот уж начали проступать предметы пониже ростом, чем этажерка и шкаф.
Свет за окном разгорался. Проснулась улица. Ее шум приглушил воркотьню холодильника. Стало отчетливо слышно дыхание матери. Оно шло из-за ширмы, живое и теплое, наполняя комнату и согревая ее.
Все больше и больше света в доме мамы и Кости. И вот уже совсем отчетливо видна этажерка с книгами. Она стоит, повернувшись боком к окну. Серый свет утра заливает корешки книг. На верхней полке словари. Среди них большой и толстый: "Толковый". Он называется словарем Даля.
На толстом словаре сидит Костина мама и расчесывает гребенкой, которую в прошлом году потерял Костя, свои длинные золотые волосы. Костя даже и не догадывался, что у человека могут быть такие длинные волосы. Они ложатся на паркет по одну сторону этажерки.
"Мама, но ведь у тебя же волосы короткие? Как у мальчика", - с упреком говорит Костя.
"Ну так что ж?" - отвечает она.
"Мама, а зачем ты расселась на словарях?"
"Я сижу на словаре Даля. Потому что я королевна Даль".
"Мама, зачем ты так смешно говоришь со мной? Ведь я же не маленький".
Она молчит.
В свете раннего утра все отчетливей видно ее лицо, вернее, ее молодой профиль с коротким вздернутым носом. Расчесывая ломаным гребешком волосы, она их все время перекидывает на одну сторону, и с той стороны окна, где мамины волосы, бьет утреннее солнце.
"Мама, а почему ты такая грустная? Это из-за меня, мама?.."
"Из-за тебя, Костя. Зачем ты слушал, зачем ты верил?"
"Но ведь она тебя любит, мама? Правда ведь любит?.. А, мама?"
"Да. Конечно… Она знает меня совсем маленькой. У нее нет детей, и она не догадывается, что я ребенок для нее".
"Так сильно она тебя любит, мама?"
"Да… Материнское чувство - чувство сильнейшее. Любит сильно… И плохо".
"Отчего ж плохо?"
"Видишь ли…" И гребешок в ее руке останавливается.
Костя открывает глаза. За ширмой, где спит мама, слышится шорох, скрипят пружины.
- Мама, - говорит Костя, - Екатерина Федоровна любит тебя как дочку?
- Господи! Посреди ночи проблемные вопросы. Что это тебе в голову пришло?
- А ты ответь, ты ответь!.. Как дочку?
- Пожалуй.
- А разве это плохо?
- Отчего ж - плохо? Хорошо. Но как бы тебе сказать… Ее любовь не помогала мне жить, что ли… Да, пожалуй, так. Вот дарит огромное красное яблоко - алма-атинское, видел? Дарит и говорит: "Только ешь тут, при мне". И радость пропала, потому что я как раз хотела кинуться во двор, и похвастаться, и поделиться. Или вот: выдержала я экзамен на биологический. Праздник! А Екатерина Федоровна: "Обедняла страна без тебя! Не видала Россея цветиков и букашек - тебя дожидалась". Понимаешь, для нее человек, которого она любит, - вещь. Пусть стоит около нее. И не рыпается. Она хотела, чтоб мне было хорошо. Но ее "хорошо" для меня было плохо. Ее "счастье" для меня было скукой, несчастьем.
Костя слушает затаив дыхание. Редко-редко выдается такая минута, когда мама говорит совсем всерьез и не обрывает себя шуткой. Ее чуть хрипловатый голос переполняет тишину ночной комнаты. Как редко они по-настоящему бывают вместе, как редко говорят вот так!..
- Мама, значит, она плохой человек?
- Нет. Но если кто-то родился слепым - это еще не значит, что все мы должны разучиться видеть, какого цвета небо над головой. Ах, как длинно я говорю! А ведь есть одно слово, и оно все объясняет - мещанство.
- Сто тысяч раз слыхал это слово. А что оно такое, не пойму.
- Да ну тебя!.. Посмотри в "Толковый словарь". Очень толковый словарь… И спи… Давай спи…
Он закрывает глаза и спит. Но мама не знает этого.
- Мещане - их ничем не удивишь, - говорит она. - Они все знают и никогда не колеблются. Счастливые люди. Они смеются над тем, кто способен отдать свой последний рубль… Смеются надо мной потому, что я хожу по болотам: а ведь у меня астма! Их смешат мои бесконечные мелочные опыты в лаборатории. Их сердит, что я прихожу домой в девятом часу, что я плохая… да, я очень плохая хозяйка… А ведь у меня сын. Может, они и правы? Как всегда, правы. Эта силища все знает, как сказочная "догада". Она права всегда… А какие она придумывает поговорки: "Работа дураков любит" или "Всяк сверчок знай свой шесток". Как будто бы человек - сверчок! Или басни. Вот: "Ты все пела - это дело, так поди же - попляши!.." И подумать только! Ведь это сказал Крылов - хороший, умный человек… А если хочешь знать: муравей - мещанин! Уж это самое малое. А вы учите это в школе… И я учила, Костя… А песни? Даже хорошие… Слушай:
Мне не жаль, что я тобо-ой покинута.
Жаль, что много лю-юди говоря-ят…
Так чего же стоит такая любовь?
Костя слушает и не слушает. Спит и не спит.
"Мама, тише… Ты свалишься с этажерки. Она… Екатерина Федоровна… Она это про тебя и Юру Богданова, когда говорила, что ты королевна?.. Да, мама?"
"Костя! Смотри в "Толковый словарь".
"Мама, но ведь он же к тебе хорошо относится?"
"О да! Он ко мне хорошо… Он очень, очень ко мне хорошо относится".
"А ты?"
"Костя, не задавай мне глупых вопросов, - говорит мама и, чуть раскачиваясь на этажерке, расчесывает свои длинные золотые волосы. - Пусть… Пусть будет счастлив, что я ему разрешаю подниматься по нашей лестнице, ходить по этой улице к нашему дому. Я, если хочешь знать, я Юрке завидую!"
"Завидуешь?"
"Да. Потому что он молод. И осмеливается любить".
"Мама!.. Значит, осмеливаться - хорошо, да?"
"Да… Дерзания, даже глупые, всегда хороши, сын".
"Спасибо, мама!"