- Приеду, а ты еще придешь на мой спектакль?
- О! - И это было все, что он смог восторженно выдавить из себя. Она протянула ему маленький бумажный сверток. Он развернул его и ахнул. Это были ее пуанты, розовые балетные туфли с тупыми стертыми носками, в которых она только что танцевала. На розовом атласе было написано шариковой ручкой: "Биллу, который любит балет", и подпись: "Лариса Семенникова".
Это были счастливые для Билла дни. С утра он мчался на побережье и ждал там русских артистов, которые приезжали сюда покупаться и позагорать, а вечером летел на другой конец города к летнему театру, смотрел их спектакли. Иногда они подвозили его на автобусе до Сансет-стрит, откуда он, пройдя пешком несколько километров, добирался к своим скалам.
На пляже он показывал Ларисе:
- Сначала вы ложитесь на доску и не бойтесь, волна сама несет вас, а потом потихоньку осваивайтесь, поднимайтесь на колени, потом можно и встать.
Лариса послушно ложилась на белый пенопластовый лист и скользила на нем по волнам, но, сколько он ни бился, она так ни разу и не оторвалась от него.
- Ой-ой-ой, не надо, я боюсь! - кричала она.
Антон Леонидов, весь выцветший на калифорнийском солнце, с мокрыми от воды волосами, быстро освоился с пенопластом и плясал на волнах так же легко, как на суше. Потом они втроем ложились на горячий песок и начинался неторопливый разговор о жизни, о балете, о людях.
- Раз любишь танец, - говорил ему Антон, - иди до конца. Только тогда, когда идешь до конца, борешься, в чем-то себе отказываешь, - можно добиться большой цели, а ты парень танцевальный, только худоват. Ну-ка, встань.
Он ему показывал, как правильно делать вращения, как держать при этом руки, как смотреть в одну и ту же точку при каждом повороте, чтобы не закружилась голова, как делать поддержку.
- Лариса, иди-ка сюда, - командовал он, и Лариса послушно становилась рядом.
- Смотри, ты ловишь ее на встречном движении, так можно поднять не то что это перышко, а тяжесть и побольше. Ты только ведешь ее вверх, а она по существу сама себя поднимает.
От них Билл узнал, что в Советском Союзе за обучение всем этим чудесам не надо платить ни копейки. Если у тебя есть способность, а особенно если есть настоящий талант, то иди на просмотр, и все. Подходишь - тебя зачисляют в первый или там какой-то другой класс хореографического училища, и учись себе на здоровье: здесь и общая школа и обучение балетному искусству. Кончил училище - иди на работу, приглашений хоть отбавляй: и в Большой театр, и в другие балетные труппы страны, и в ансамбли, и куда душе угодно.
А не хочешь быть профессиональным танцором - иди заниматься в хореографический кружок во Дворец пионеров или в студию при Доме культуры любого крупного завода и учись там и снова не плати ни копейки, - как в сказке.
- Вот я, - говорил Антон, гордо выпячивая нижнюю губу, - тоже во Дворце пионеров начинал. Конечно, я страшно способный, - и он подмигивал Ларисе, - но факт есть факт, можно прожить и без вашего училища.
- Да, - смеялась Лариса, - потому у тебя на доске лучше получается, чем на сцене.
И они весело хохотали.
В один из дней, когда до отъезда русских артистов осталось совсем немного времени, Билл взял заработанные на мелких услугах у отеля полдоллара и отправился в кафе "Мейн" к своему старому другу негру Джеку Нулансу, у которого он не раз плясал на потеху его друзьям под их любимые мелодии здесь же, на маленьком пятачке между столами.
- Привет, Джек, - сказал Билл и протянул ему полдоллара.
- О, привет, привет, - ответил из-за стойки негр, - молодой человек сегодня при деньгах?
- Да, подзаработал немного у отеля, мне кока-колу и пирожное, пришел посоветоваться.
Был жаркий полдень, над городом висела пасмурная раскаленная мгла - выхлопные газы машин, дым из заводских труб, все тяжелое дыхание огромного города застыло над домами и улицами в лос-анджелесской чаще в эти безветренные расплавленные дни.
В кафе было тихо, прохладно и безлюдно - город сдвинулся сегодня в сторону океана.
- Слушаю тебя, - сказал Нуланс, наливая воду.
- Собираюсь махнуть с русскими в Советский Союз.
- В Союз, но как? Ведь нужно разрешение властей, паспорт и прочая чертовщина.
- В том-то и дело, что хочу обойтись без всего этого. За ними прилетят два их самолета и заберут всю труппу. Ну, где-нибудь там просунусь между чемоданами, хочу наконец по-настоящему учиться танцевать, хочу стать мастером.
Негр покачал тяжелой темной головой:
- Сложно, очень все это сложно. А как мать, что она скажет?
- Нет, Джек, об этом уж, будь добр, скажи ты ей, когда я уберусь отсюда.
Нуланс снова покачал головой.
- Делай, конечно, как знаешь. Что мы знаем о жизни? Как мы должны жить? Кто знает? Никто не знает. Может быть, ты и прав. Ладно, я поговорю с Джейн.
- Ну, вот и хорошо. Я тебе напишу.
Билл пожал широкую ладонь негра и, не оглядываясь, пошел прочь.
Он приехал в аэропорт заранее - в чистенькой рубашке и выглаженных брюках, в кармане у него, аккуратно сложенные, лежали две долларовые бумажки, в руке он держал маленький сверток с подаренными ему пуантами - это был его багаж. Он не стал ждать приезда артистов и сразу направился в обход здания аэровокзала, туда, где металлическая решетка ограждала летное поле. Перемахнуть через нее было парой пустяков, и вот он уже стоит на залитой солнцем огромной бетонной полосе, а кругом снуют автокары, бензозаправщики, движутся медленно на прицепах огромные лайнеры. Откуда-то издалека доносится рев поднимающихся ввысь и приземляющихся самолетов.
Два советских бело-голубых самолета стояли неподалеку, и около них уже шла обычная предотлетная суета, ходили какие-то люди, что-то проверяли, подносили. А вот показались и автокары с багажом.
Билл решительно двинулся навстречу автокарам. На ходу он вспрыгнул на один из них, мгновенно сунул в руку водителю два доллара и прошептал:
- Ну, прошу вас, не гоните меня, хочу взять несколько автографов у русских артистов.
Водитель - молодой парень в форменном комбинезоне и фуражке - разжал кулак, посмотрел на скомканные бумажки, усмехнулся.
- Ну, ладно, валяй, действуй, только не крутись под ногами.
- Зачем же крутиться, я помогу вам, - весело ответил Билл.
Они так и подъехали к самолету. На Билла, к его радости, даже не обратили внимания: мало ли к кому парнишка пришел, - может, к брату или к отцу, всякое бывает. Вот они вместе сошли с автокара, взялись за чемоданы. Билл деловито помогал. Он брал вещи полегче, ставил их на ленту конвейера, и они исчезали в темной дыре люка, где мелькали чьи-то руки и головы. Минут через пятнадцать первая партия багажа была погружена и два парня в комбинезонах спустились вниз. "Сейчас начнут", - подумал Билл. И точно: появились бутылки кока-колы, сандвичи, грузчики присели на землю, вытерли платками разгоряченные лица.
Билл осторожно передвинулся к конвейеру, который на время передышки был остановлен, и зашел с обратной стороны. Теперь его лента полностью закрыла грузчиков. Билл подпрыгнул и вцепился руками в края ленты, уперся ногами в подающие колеса и стал подтягиваться вверх. Через несколько секунд он был уже на краю люка. Потом, держась одной рукой за плотную ленту конвейера, другой схватился за край люка, медленно перевернулся и в этот момент почувствовал, как у него из кармана выскользнули пуанты и упали на бетон. Он вздохнул и вполз в багажное отделение самолета.
В полумраке Билл пробрался в дальний конец помещения, передвинул два огромных чемодана и улегся за ними. Вот грузчики вновь появились наверху, и послышался шум конвейера, один за другим чемоданы и коробки стали со всех сторон окружать Билла, пока наконец полностью не закрыли от него свет. Он прикрыл глаза: "Ну, теперь все!" - и в этот момент услышал возглас:
- Эй, парень, куда ты запропастился? Забери свои тапочки!
Внизу громко заговорили. Потом послышался звук открываемой двери, и свет электрического фонарика зашарил по углам багажного отделения. Люди двигали чемоданы, снимали коробки, и наконец слепящий луч полоснул Билла по глазам.
Когда полицейские выволокли его наружу, артисты балета выходили из автобусов аэропорта и направлялись к трапу самолета. Билл на секунду увидел Ларису, Антона, их товарищей, которые замерли, глядя, как два дюжих полисмена оттаскивают их маленького друга от самолета. А он, еще не осознав катастрофы и всей тщетности сопротивления, рвался назад, извивался в их руках. Двумя ударами один из них бросил его на бетон, пнул кованым ботинком в бок, поднял и снова отшвырнул в сторону. Билл полетел вперед, ударился грудью и головой о бетон и, заливаясь кровью, на четвереньках пополз в сторону.
- На, возьми свое барахло! - И полисмен бросил ему в лицо пуанты. Они упали рядом с ним, и их розовые ленточки встрепенулись и затихли на ослепительной бетонной белизне.
Потомок викингов
"Христиания" показывалась на горизонте ровно в час. Белая полоса корпуса корабля внезапно возникала на фоне свинцово-черной воды, и дымки из труб поднимались вверх ровными тонкими струйками. "Христиания" приближалась на несколько миль к мысу Фрам, а потом круто поворачивала на норд-вест и, уходя от берегов Норвегии в очередной рейс, брала курс на Исландию. Вот в эти-то несколько минут корабль находился близко от берега и можно было попрощаться с отцом: помахать ему с берега носовым платком, надетым на палку, и увидеть в ответ белую точку на борту судна. Как бы ни был занят второй штурман Ёрген Лагесен, он всегда находил минуту ответить сыну.
Время подходило к часу дня, и Уле торопился. Он трусцой бежал по единственной улице своего селения в сторону моря. На носу у Уле подпрыгивали несколько великоватые ему очки, на боку болтался в огромном футляре отцовский морской бинокль, в кармане брюк тряслись два больших бутерброда с сыром: после того как "Христиания" скрывалась за горизонтом, Уле любил посидеть на берегу фиорда, подумать и закусить перед обратной дорогой.
Люди отрывались от своих дел и кричали ему: "Цыпленок, передай Ёргену привет", "Торопись, Уле, скоро час!". Он кивал головой направо и налево и говорил: "Ладно!", потом продолжал трусить дальше. Иногда он останавливался и переводил дух. Нет, видно, недаром его прозвали Цыпленком: слишком тонкая шея, какие-то выцветшие перышки на голове вместо волос, худые ноги и вдобавок ко всему очки. Уле явно не повезло в жизни. Вот и уставал он быстро: не дошел еще и до тропинки, ведущей к скалам, а сердце уже бьется в груди так, что хоть придерживай его руками.
Уле миновал последний коттедж и теперь карабкался вверх по склону горы. Еще минут десять ходу, и он выйдет на "плато", как называли жители селения ровную, будто срезанную гигантским ножом площадку, что простиралась на несколько миль вдоль берега фиорда, обрываясь около самой воды крутой, почти вертикальной стеной. Пересечь "плато" пара пустяков - и тут же перед тобой открывается море - серое, спокойное в ясный безветренный день и очень темное, в мглистой дымке даже при небольшом ветре.
Начались сосны. Невысокие, крепкие, они стояли, вросшие в каменистую почву, как одинокие часовые на подступах к фиорду, охраняя его покой. Уле снова остановился, вдохнул в себя несколько раз воздух и с силой выдохнул, как учил отец. Потом оглянулся. Сверху хорошо было видно маленькое селение, расположившееся в долине между холмами около самой воды небольшого залива - частицы фиорда. Разноцветные, ярко окрашенные домики выглядели очень привлекательно на фоне скудных красок этих мест: буроватые холмы, темная вода, бледное полярное небо. За десять лет жизни этот пейзаж Уле изучил наизусть. Он мог часами сидеть под этими невысокими соснами и смотреть, думать, грезить. Он знал, что отсюда, из тихой, укрытой от ветров и от человеческих взоров бухты, несколько веков назад выходили навстречу опасностям приземистые устойчивые корабли викингов. И горе было тем, кто становился им поперек дороги.
Высокие светловолосые гиганты - его, Уле, предки - мореплаватели и воины, - так же, как и он, смотрели на эту воду, эти скалы и на бледное небо, и, наверное, тогдашние мальчишки, тоже выраставшие викингами, провожали с этого "плато" своих отцов в далекие и опасные плавания.
Сегодня все было по-другому: в селении жили скромные незаметные люди - конторские служащие, мелкие торговцы, несколько рабочих семей. Они не интересовались викингами, и, когда Уле заводил об этом разговор, люди посмеивались: "Ох, Цыпленок, не доведут тебя до добра твои предки". Его понимали только двое - отец и Ютте Лавестад - рабочий с верфи. Отец часто рассказывал различные истории о смелых и отважных людях, а Ютте, обычно молчаливый, как утюг, говорил: "Сюда бы одного парня из тех, древних, он бы устроил нам хорошую встряску".
Уле видел, как по улице селения проехала на велосипеде за покупками в город фрау Енсен, как пошел в сторону автобусной остановки Ютте, работавший сегодня во вторую смену. Значит, дело действительно подвигалось к часу и "Христиания" уже недалеко.
Уле прибавил шаг. Еще несколько метров. Он торопится, поскальзывается, камешки сыплются из-под его ног, и вот он уже наверху. Яркий свет солнца ударяет ему прямо в глаза, свежий ветер с запахами моря охватывает со всех сторон, перебирает на голове перышки.
Уле оглянулся еще раз на селение. Отсюда, сверху, оно выглядело таким маленьким, таким уютным. Он повернулся и бросился бегом к фиорду - и тут же услышал резкий окрик на английском языке:
- А ну, стой! Назад!
Уле остановился. Невдалеке от него стоял человек в незнакомой темно-серой униформе; поперек груди у него висел блестящий черный пистолет-автомат, точь-в-точь как в игрушечном магазине герра Ульсена. Человек лениво шевелил челюстями, валяя во рту жевательную резинку, щурился на солнечный свет. Он помахал Уле рукой:
- Проваливай отсюда. Нельзя.
Уле протер очки и внимательно всмотрелся в незнакомца.
- То есть как это нельзя? Это мое место.
Незнакомец засмеялся коротким лающим смешком, засунул языком резинку за щеку и сказал:
- Было твое - стало мое, это я тебе говорю, сержант Сноу. - И лениво, уже отворачиваясь, добавил: - Проваливай, а то стрелять буду. Здесь запретная зона.
Запретная зона? Уле растерянно поправил на боку бинокль, снял и снова надел очки. Что бы это все значило? "Христиания", наверное, уже проходит мимо. С тех пор как он помнил себя, и берег, и море, и сосны - все это принадлежало норвежцам и лично ему, Уле Лагесену, а теперь какой-то человек, неприятный и вооруженный, утверждает, что это не так. Ведь война давно уже кончилась - при чем же здесь оружие? Наверное, это шутка.
При этой мысли Уле облегченно вздохнул и двинулся в сторону моря. Незнакомец круто повернулся и в несколько прыжков догнал его.
- Ты что, оглох, каналья?
Он с силой толкнул Уле в плечо, и тот упал на землю, больно оцарапав себе ладони. Очки упали на землю и хрустнули под тяжелым новеньким ботинком сержанта.
Уле лежал и думал: "Может быть, убежать от него? Нет, опасно - возьмет и убьет". И он попросил:
- Сэр, там проходит сейчас "Христиания", мой отец штурман. Разрешите мне помахать ему.
- Я тебе помашу. - И сержант слегка ткнул его ботинком.
Растерянный, с горящими от падения ладонями, со слезами, навертывающимися на глаза, Уле встал, потоптался на месте и повернул назад. Только сейчас он вспомнил, что уже давно на том конце "плато", что уходил вдоль берега в сторону города, шли какие-то работы. От города сюда тянули новую дорогу, укладывали бетонные плиты, расставляли километровые столбы. В селении ходили слухи о том, что дорогу строит военная организация НАТО, но что ей нужно на берегу фиорда, никто точно не знал, да особенно и не интересовался. Дорога для жителей селения была бесполезна. Хотя она и укорачивала намного путь от города до их фиорда, но толку от нее было мало, так как она шла в сторону моря, в дикий необжитый район и пользоваться ею было трудно. Видимо, "дорога НАТО", как ее стали называть в селении, и этот сержант имели между собой какую-то связь.
На полдороге Уле присел около одной из сосен, съел бутерброд с сыром, вытащил бинокль и посмотрел на селение, на воду, подходившую вплотную к домам, на старую деревянную церковь, которая, как говорили, стояла со времен викингов. Старый учитель говорил им: "Вы, дети Норвегии, должны знать: наша земля стара, а наши люди отважны и скромны. Будьте достойными нашей земли и наших предков. Будьте отважными и скромными людьми. Это хорошо". Он был очень стар, этот учитель, и заботился о сохранении древних традиций. Что бы он сказал, если бы услыхал слова сержанта: "Была твоя - стала моя". Впрочем, ему, пожалуй, об этом не надо говорить - старик очень расстроится.
Время уже ушло, и торопиться было некуда. Уле задумался: "Но не все же "плато" стало запретной зоной. Может быть, можно пробраться к фиорду с юга, а оттуда уже по берегу добраться до мыса?"
Без очков идти было трудно, и Уле несколько раз сильно ушибся. Минут через тридцать он остановился, поднялся наверх и осторожно огляделся. Нет, ничего не получалось. И здесь стоял патруль в незнакомой темно-серой форме. Видимо, они заняли весь берег.
Уле вдруг почувствовал себя так, будто его обокрали, отняли у него самую дорогую, самую нужную вещь, безжалостно и спокойно лишили его - норвежца, сына моряка, потомка викинга - моря, его родного фиорда.
Уле повернул к дому. Нужно было обо всем этом посоветоваться с Ютте Лавестадом. Ютте молчалив. Но он многое знает. И если уж выдавит из себя два-три слова, так это так и есть.
Весь вечер Уле сидел у камина в большом отцовском кресле и сосредоточенно глядел на пляшущие языки пламени, а после ужина рано ушел спать.
Наутро он побежал к Ютте Лавестаду. Ютте сидел около окна и читал газету. Он взглянул на взволнованного Уле и молча кивнул ему головой. Уле вошел в комнату и, торопясь, начал рассказывать о случившемся.
Ютте сосредоточенно слушал. Потом коротко сказал:
- База.
- Что? - не понял Уле.
- Военная база НАТО, - повторил Ютте. - Не суйся - оторвут голову. Ах! Ах! Дожили… - добавил он и развел руками в стороны.
Уле еще никогда не слыхал, чтобы Ютте говорил так много. Да и сам Ютте, видимо, не ожидал от себя такой прыти.
- Скажи, Ютте: а их нельзя прогнать?
- Это трудно. Для этого нужно всколыхнуть людей, и не только наших.
Он нахмурился и снова углубился в газету. Уле понял, что разговор окончен.
Дома он снарядился так, будто снова шел провожать "Христианию". Надел через плечо бинокль, тщательно протер запасные очки и положил в каждый из карманов брюк по бутерброду.