При этом слове и Костя Беленький и Павка Дудочкин, напряженно и встревоженно слушавшие наш отчет перед старым лесником, облегченно вздохнули. Ленька, локтями отодвинувшись от стола, шевельнулся на лавке, словно гора с плеч свалилась.
- Еще молоток, - сказал я.
И снова все замерли в ожидании, вопросительно смотря на деда.
- Какой молоток?..
Дед Савел, развернувшись на лавке, уставился на меня в упор. Глаза его расширились, словно я произнес что-то страшное, непозволительное.
- Какой молоток?! - переспросил он сорвавшимся глухим голосом, от которого у меня перехватило в горле.
- Молоток… Большой молоток, - выговорил я. - Тупоносый.
- Ну!..
Дед Савел придвинул ко мне лицо.
Я чувствовал на себе осуждающие взгляды товарищей, которые говорили: "Все кончилось хорошо. Все кончилось. Зачем тебе еще нужно было!".
Слова в голове не вязались между собой. Растерянно глядя деду в глаза, словно прося извинения за ошибку, которой не понимаю, я выпалил в отчаянии:
- Стукнул по пню… а потом по дереву…
Дедушка обмяк и осел на скамейке, словно опустился в подтаявший снег.
Это была долгая, неизмеримо долгая тишина.
- Неужели Пищулин с жуликами заодно действует? - произнес, наконец, дедушка в раздумье.
Мы молчали.
Дед Савел поднял голову и выпрямился.
- Ничего, Квам, ничего! - кивнул он, обратив внимание на мой удрученный вид. И уже совсем бодро добавил:
- Все перемелется - мука будет… Верно, Павел?
- А ты что же это, брат, про молоток-то забыл? - через меня дотянулся дед Савел до Зинцова и провел ему по волосам "встречь шерсти". -Не видал, может быть?
Но и за шутливым тоном лесника слышались нескрываемое волнение и тревога, причины которых мы не могли разгадать. С нетерпением, какого мы не замечали за дедом до сих пор, ждал он ответа на свой вопрос.
- Видел, - уверенно отозвался Ленька.
- Стукнули, значит, по пеньку?
- Стукнули.
Мы настороженно наблюдали, как подействует на дедушку такой ответ. В течение нескольких минут никто из нас не обронил ни слова.
- Вот что, соколики, - вдруг сказал дедушка твердо, приняв, по-видимому, важное решение. - Уважьте-ка лоскуток бумажки.
Костя Беленький, отделив свои записи, перевернул тетрадь на чистый лист и подал ее.
- Ну, а вам - по шалашам, - стараясь казаться веселым, посоветовал наш добрый покровитель. - Теперь все в сборе.
Стараясь не шуметь, мы потихоньку вышли из сторожки. Дед Савел остался в опустевшем доме наедине со своими думами.
Четвероногий почтальон
Взволнованные многочисленными событиями дня, непонятной тревогой дедушки, долго не засыпали мы в эту ночь. Над шалашом гудели комары, звенели в чистом ночном воздухе отчаянно и тонко, пробиваясь к нам через щели. Под дальним берегом озера гулко ухала выпь, дико хохотало ночное пугало - угрюмый филин. Впросонках подавали голоса другие, должно быть кем-то потревоженные, птицы. Невидимый зверек хлопотливо бегал вокруг шалаша маленькими торопливыми шажками, с робкой осторожностью царапал кору деревьев, шуршал тростником, будто устраивал себе постель за чуткой стенкой, по соседству с нами.
Полюбили мы свой лесной шалаш.
Каждую ночь, лежа в нем, странно было думать, что неподалеку от тебя спят или разгуливают преспокойно разные зверушки, неслышно пролетают ночные птицы; может быть, голодная лиса гонит зайца, колючий еж захоронился в траве под стенкой, выслеживая глупого мышонка, или огромный сохатый, вскинув тяжелые рога и настороженно прислушиваясь к каждому звуку, беззаботно проходит мимо нашего зеленого жилища.
Возвратившись от дедушки в шалаш, мы и о звездах переговорили и всех лесных зверей перебрали.
Лежа в постели, Костя Беленький любит вести такие беседы, а мне больше нравится слушать их.
Прикрывая глаза, я внимательно прислушивался к разговору товарищей и наблюдал за одинокой полоской света под окном сторожки. Щелка в шалаше была маленькая, полоска под окном - узенькая. Глядя на нее, глаза у меня тоже суживались. Так, казалось мне, лучше думается, скорее можно догадаться, что делает оставшийся в одиночестве дед Савел.
За ленивой разгадкой этого и явилось полное успокоение от всяких дум.
А загадка раскрылась самым быстрым и неожиданным для нас образом. Уже наутро следующего дня все мы знали, что так озаботило и расстроило деда Савела.
И до сих пор хранится вложенная в тетрадь Кости Беленького записка, которую писал дедушка в эту ночь.
Узкие, худощавые буквы экономно и старательно прилажены одна к другой. Они вытянулись прямо, словно тычинник в частоколе; по тетради в одну линейку занимают весь пробел от нижней до верхней полоски.
Это письмо с незнакомыми для нас ятями, фитой и ижицей, с твердым знаком после твердых согласных на конце слов помогло нам раскрыть и тревоги деда Савела.
С трудом разбирая слова и разглядывая незнакомые буквы, прочитали мы поутру на отдельном листочке в тетради, возвращенной дедушкой Косте:
"Фома Онучин опять зачастил в наш бор навещаться. Нонче в сумерках такое сотворил, что просто умопомрачение. Веришь, нет, две семянки подвалил и увез. Ребятишки мои на месте его застигли. Только молоды и доверчивы они на людей, хочется все в добром виде себе представить. Потому и про Онучина дурного не заметили, а сказать им правду язык мой не ворочается. Жалко малых ребятишек в такую грязь окунать.
А от меня Фома уходит, словно по духу чует. В другой раз в новом месте появляется. Один ли он орудует или в сговоре с кем, понять не могу. Только он будто заранее мою отлучку угадывает, тогда и появляется. А след свой, вражина, так заметает, что и веры нет изобличить его.
Про Пищулина тоже сумление берет: не он ли Фоме потворствует? И верится и не верится, да есть намек.
Вот какие дела, дорогой мой, здесь творятся. От них и ноги служить отказывают, и голова вкруг идет.
Сделай великую услугу, улучи часок забежать ко мне, присоветуй, как тут быть. Одному мне, чую, не справиться.
Передай низкий поклон мой Василисе Федоровне и Ефиму Максимовичу. Буду ждать тебя всенепременно".
Кому готовил дедушка свое послание указано не было. По написанному много слов перечеркнуто: видно, старался лесник, чтобы все хорошо и правильно получилось.
Ясно было, что в Костиной тетради сохранилась лишь черновая записка. Сделанную набело дед Савел у себя оставил.
Прочли мы письмо, и всем захотелось какую бы то ни было услугу дедушке оказать. Больше всего занимало нас, на какую почту и с каким почтальоном дед Савел письмо свое отправит.
Костя Беленький немедленно сумку на пуговицах к поясу прицепил, чтобы тетради под рукой находились. Сразу видно, что дедушкиного поручения ожидал. Тогда он и дорожные приметы записал бы и тропинку по листу прочертил, чтобы весь путь на бумаге был виден.
Павка Дудочкин тоже серьезности и степенности поприбавил: ремешок подтянул, сапоги пучком травы протер. На лице - сама готовность и исполнительность.
А Ленька Зинцов, наблюдая парадный вид приятелей, выдернул кисти пояса у меня из кармана, "нечаянно" грязным лаптем прошелся по Павкиному начищенному сапогу и выкатился из шалаша на солнышко. "Вот, мол, он - я! Прошу любить и жаловать, какой есть".
Только ни парадный, ни бравый вид дедушке не понадобился.
Дедушка вышел на крыльцо со старой и помятой медной трубой. "Ту-ту-у, ту-ту-у, ту-ту-у", - громко затрубил он на весь лес. А глаза смотрели строго и повелительно.
На минутку опустил трубу и снова: "Сю-да-а, сю-да-а, сю-да-а!"
Потом таким же образом просигналил третий раз и, не сказав ни слова, вернулся к себе в сторожку.
Несколько минут мы ждали необычного. Потом стали высказываться догадки, кому трубил дед Савел, откуда в лесниковой сторожке труба появилась: то ли в бору нашел ее дед Савел и просто решил испробовать, то ли она для дела хранится.
Темное пятно промелькнуло между деревьями на противоположной стороне озера. Какой-то зверь, огибая водный полукруг, стремительными прыжками мчался в нашу сторону. Мы присмирели.
Не обращая внимания на наше присутствие, он вихрем пролетел мимо. После мы узнали, что у него и кличка была вихревая - Буран.
Еще качались на следу потревоженные травы, а Буран с разбегу уже залетел на крыльцо сторожки. Поднявшись на дыбы, ударил лапами в дверь, и она со стуком распахнулась.
На звук вышел дедушка.
- Что, устал, устал? - погладил лесник доверчиво положенную ему на грудь лобастую голову. - Запыхался, жарко, - повторил дедушка, приминая ладонью послушно обмякшие острые уши собаки.
Мы наблюдали издали с любопытством и робостью.
Буран, переступив из раствора на крылечко, молча глядел в нашу сторону. Закруглившиеся большие глаза ни разу не моргнули.
Мы не решились приблизиться. На такую собаку лучше издали смотреть, чем боязливо поблизости стоять.
Шерсть на нем черная, короткая, чуть шевелится на загривке. Ростом Буран не так страшен, зато лапы - волчьим под стать, тяжелые. Грудь широкая. И по самой серединке груди узенькая белая полоска сверху вниз бежит.
- Свои, Буран, свои, - указал дедушка собаке в нашу сторону и увел ее в сени. - Отдохни в тени, отдохни, - слышали мы голос деда.
Скоро довелось нам увидеть и то, как дедушка почту отправляет. На крыльце последние сборы были.
Нащупал лесник на шее Бурана ошейник. К нему маленький кармашек пришит. Вложил туда свое письмо, застегнул на пуговицу.
- Домой, Буран, домой, - требовательно, но негромко приказал дедушка.
- Домой, домой! - не стерпев, что дело обходится без его участия, прикрикнул Ленька Зинцов.
Короткая шерсть на загривке собаки мгновенно заходила волнами, лобастая голова круто повернулась в сторону крикуна. Дедушка, глянув на Леньку, неодобрительно покачал головой и снова негромко повторил Бурану свое приказание: - Домой, домой, - и помахал рукой в сторону, откуда прибежала собака.
Четвероногий почтальон вопросительно посмотрел на деда, затем одним прыжком соскочил с крыльца и, не обращая внимания на испуганно притихшего в стороне Леньку, широкими бросками пошел по своему недавнему следу.
Три слова
Ни гармонь меня не радует, Ни бор не веселит…
Ленька Зинцов забрался в шалаш и валяется там один на сене, закинув ногу на ногу. Двадцатый раз, наверное, свое "не радует" да "не веселит", как нищий под окошком, тянет - тоску наводит.
- Чего ты воешь? - приподняв занавеску, хмуро выговорил Павка Дудочкин.
- Лень, - отвернувшись к тростниковой стенке, ответил Зинцов.
- Чего лень?
- На тебя глядеть лень!
Павка попридержал занавеску, пока одумался, и запахнул сердито.
- Не больно и просят!..
Ленька выдержал паузу и опять затянул:
- Ни гармонь меня не радует. Ни бор не веселит…
На губной гармошке подпиликнул и снова выжидает.
Павка выдержал характер. Если друг насмешки строит, так и он не уважит. Потоптался около шалаша и пошел к сторожевому гнезду.
- Втулку буду устраивать, - сказал он мне. Костин чудесно исцеленный ножичек показал.
- Все будет в порядке.
Нравится Дудочкину этот ножик. А сегодня удобный случай выпал: дедушка, проводив Бурана, с пилой в лес отправился, Костя Беленький вызвался сопровождать его. Павка и попросил:
- Ножичка бы надо хорошего. Подъемник на сосну оборудовать возьмусь.
Старший Дудочкину никогда не отказывает. Павка совестливый и бережливый, что взял у друга - возвратит честь честью. Сам протрет, в порядок приведет: принимай, как было.
Получил Павка Костин ножичек, занялся возле сторожевого гнезда: тешет, постукивает тихонько. Ленька Зинцов на тихие постуки подвывает из шалаша, затвердил свою заунывную.
А мне от нечего делать пришло в голову корабль смастерить. Большой задумал корабль: с рулевым веслом, с двумя мачтами, с трехэтажными парусами. Разноцветных бумажек на паруса и флаги заготовил, выстругиваю днище из толстой сосновой коры. "Красиво, - думаю, - пойдет мой корабль по озеру!"
Чтобы скуку разогнать, и с кораблем позабавиться не худо: все не безделье.
Тоскливо одному, когда друзья вразброд пошли. Каждый развлекает себя как умеет.
Оснастил я кораблик, подобрал на озере местечко поудобнее, где на широкую воду проход свободный, и примериваюсь, какую судну первоначальную скорость придать да так подтолкнуть, чтобы не опрокинуть его вместе с парусами. Вдруг слышу голос Леньки:
- Это еще что такое?!
"Ну, - думаю, - заметил. Придется мне со своей забавой распрощаться. Сейчас начнет Ленька мой кораблик на свой манер перекраивать. А мне останется только палочки подавать да новые бумажки вырезывать".
"Дудки, товарищ Зинцов, - решаю я про себя. - Кто строил, тот его и в плавание пошлет".
А Ленька приближается и грозный тон выше поднимает:
- Что это такое, я спрашиваю?!
Мне и оглянуться некогда, впору на вопрос ответить.
- Это?.. Это, - говорю, - кораблик. А это, - указываю на паруса, - оснасточка.
Спокойно объясняю, чтобы не дать Леньке повода к дальнейшему раздражению. А то еще кричать начнет.
- А это, - говорю, - он в плавание пошел.
И пустил игрушечное суденышко гулять по озеру.
Ох, как закрылил мой кораблик парусами, почувствовав дохнувший за тростниками ветерок! Развернулся на месте, чуть дрогнул и взял полный ход. Только узенькую ленточку глади пустил, убегая, за кормовым веслом. Выскользнул на разводину, полную солнышка, - заштопорил сразу. Покачивается у нас на виду.
- Теперь разглядел, что это? - обращаюсь я к Леньке, довольный, что все обошлось так благополучно.
- Не про то говорят, - пренебрежительно отмахивается Зинцов, - а вот про это.
В руках у Леньки узенькая полоска бумаги. Тон, каким Ленька ведет разговор, мне не нравится. Поэтому я очень равнодушно говорю:
- А-а!.. Я думал, ты про то, - указываю на кораблик. - А ты про это, - перевожу взгляд на бумажку.
- Кто подсунул?.. Кто это писал?! - допрашивает Ленька и машет бумажкой у меня перед глазами.
- Так ничего не разберешь, - говорю я, не проявляя особенного интереса к написанному.
- Ну, читай. Сам читай. - Недовольный моим равнодушием к записке, Ленька небрежно передает лоскуток в мои руки и следит исподлобья.
- Кому написано? - спрашиваю я.
- Мне подсунули. Понимаешь, вот сейчас только в шалаш подсунули!
- Значит, не мне, а тебе пишут, - говорю я. И, посматривая то в бумажку, то на Леньку, выразительно, но по складам читаю:
"Ра-бо-тал бы, ло-дырь!"
С обратной стороны полоска чистая.
- Все, - изображая недоумение, смотрю я на Зинцова и почтительно возвращаю записку. - Интересно… Убери куда-нибудь на память.
Зинцов смотрит на меня подозрительно.
- Слушай, Коська! - неожиданно выпаливает он. - Ты написал?
- Зачем мне нужно? Мы и так наговоримся.
- Твои это буковки тоненько выведены, - настойчиво утверждает Зинцов.
Я пожимаю плечами:
- Буквы как буквы, перо тоненькое.
- Ну, извини-подвинься! Павка и тоненьким нажмет, как оглоблей пропишет. Так что, кроме тебя, некому… Ну-ка, доставай карандаш!
Я без возражений выполняю указания друга и под первой строчкой с превеликим удовольствием приписываю под его диктовку вторую: "Работал бы, лодырь".
- Восклицательный знак тоже поставить?
- Ставь.
Ленька сравнивает строчки между собой, внимательно всматривается в каждую букву.
- "Рэ"… "бэ"… "дэ"… - шепчет он, чуть шевеля губами, и старательно водит пальцем с верхней строки на нижнюю, с нижней на верхнюю.
- Чего вымеривать! Скажи, что я написал, - и весь вопрос, - говорю я не без обиды.
Зинцов будто не слышит. Он еще глубже погружается в расследование тайны письма и смело приходит к решению:
- Не то!.. Похоже, не то!.. Павку еще испробовать?..
- Пава! - оборачиваясь к сторожевому гнезду, ласково зовет он Дудочкина. - Подойди на минутку… Сейчас мы и его заставим написать, - подмаргивает Ленька.
Павка приближается нехотя.
- Зачем я понадобился?
- Павел, как ты думаешь: надо записать про собаку, пока не забыли?
- Ну и записывай. Кто тебе мешает?
- Понимаешь, руку вывихнул.
- Лежа-то?
- Вон с ним баловались, - сослался на меня находчивый Ленька.
Поворчав, что зря от дела оторвали и втулка у подъемника на сосне осталась неприлаженной, Павка все-таки поступился на дружелюбный уговор.
- Ладно, говори, чего писать, - соглашается он, пристраиваясь к березовому чурбану у кострища.
- Вот, - кладет перед ним Ленька карандаш и ту же полоску бумаги чистой стороной кверху. - Пока наскоро.
И Зинцов пустился выдумывать, что Буран в этот раз работал за почтальона очень хорошо, но что он лодырь и ему надо бы чаще к нам прибегать.
- Нескладуха какая-то, - прекращает запись Пав::а и отодвигает бумажку.
- Действительно, чепуха получилась, - соглашается Зинцов. - Давай сюда. Вечером получше запишем.
А три нужных слова для него уже есть. Рассмотрев полоску и так и этак, Ленька снова говорит:
- Не то!
Для Павки подобное замечание означает, что написано плохо, а для меня - что не Павка записку в шалаш подложил. Ловок Ленька: умеет одним словом двоим на разные вопросы ответить.
А все-таки, как ни ловчи, тот, кто записку Леньке подсунул, ловчее. Никак мы его обнаружить не можем. А где-то тут он, с нами - каждый наш шаг замечает.
- Пусть следит - прятаться не будем, - угрюмо говорит Ленька. И, выказывая пренебрежение к скрывающемуся от нас незнакомцу, громко предлагает - Пошли по лесу гулять.
- А что ходить без дела? Сучья бы хоть, что ли, собирать, - с оговорками склоняется на предложение Леньки Павка Дудочкин.
- Сучья так сучья, - не возражает Зинцов. - Выберем местечко, наведем такой порядочек, что только приходи, дедушка, любоваться!
- А где найдешь такое место?
- Сейчас подумаем. Квам, - с деловитым видом говорит он мне, - готовь топоры.
Всего на минуту зашли в сторожку, а над озером перемены: легонький ботничок, который только что вверх дном на берегу лежал, теперь на днище перевернут, на воду спущен. У кормы два весла наготове.
- Кто это постарался? - спрашивает Ленька. Мы с Павкой только плечами пожимаем.
- Никто из сторожки не выходил, - говорю я.
- А может, ботник так и стоял на воду спущенный?
- Н-нет… Я отсюда кораблик запускал - видел. Ботник перевернут был, на берегу лежал.
Объясняю, а сам не понимаю, почему все это происходит. Какие-то чудеса творятся на наших глазах.
Ленька, если надо на своем поставить, и чудесам значения не придаст.
- Нам кто бы ни перевернул - все равно. Берем ботник.
- Квам, подай весло!
Ботником управлять нам уменья не занимать. В нашем заречном крае, где весенний разлив прямо под окна домов подходит, каждый шестилетний мальчишка ботником и веслом владеет.