В одном лишь у Леньки перед Сергеем есть заметная слабинка: долбленый из осины ботничок моего приятеля дальше заречных озер никуда не плавал, а Сергей в военном флоте служил, на таком корабле Балтийское море бороздил, что если влететь на нем с полного разгона в наше знаменитое по заречью озеро Великое, то вся вода из него на берег выплеснется; ходи себе по сухому дну, собирай в корзину килограммовых лещей и застарелых окуней, которые на удочку ни под каким обманом не даются.
Не сам я такие выдумки в дороге сочиняю, моряк мне про быстроходные корабли с тяжелыми пушками по бортам интересно рассказывает. Сергею Зинцову можно верить. Он и без ленточек на бескозырке, которые в лесу совершенно не нужны, все равно для меня боевой краснофлотец: и брюки у него широкие, флотские, и походка увесистая, и коротенький пиджак со светлыми пуговицами бушлатом зовут.
- Эй, три пары с козном, чего по лесу растерялись! Сдвигайся погруднее. Дадим еще напылочку верст пяток, а там и наш шесток, - поторапливает отстающих дедушка Никифор.
Три пары - это пильщики. Они постоянно парами считаются. Кашевар в одиночку - козон. Вот и вся наша артель наперечет.
"Долго ли еще до стоянки добираться? Не забухаться бы к ночи в болотину!"
А дедушка Дружков, хотя и без дороги дальний след намечал, все же правильную линию взял. Через час пути по гнилому коряжнику приметался пальцем между деревьями:
- Вот оно, зарябило под вечерок, наше Лосье озеро. Вон над ним и серая береза корячится.
Переглянулись мы с Ленькой: правда, серая. Такой с вечера показалась, такой и на утро осталась. А дедушка сказал, что когда у него и бороды не было, она так же разъеро-шенной совой глядела. Похоже на сову!
Серая береза, по-мальчишески считать, давно уже и не береза, а лишь воспоминание о ней. То ли ветры, буйно разгулявшись, на одряхлевшую налетели, то ли молнии над Лосьим озером сверкали - начисто с березы высокую вершину сняли. Стоит поблизости от воды обтянутый серой берестой обломанный пень высотой в три человеческих роста, толщиной в два добрых охвата, с совиными глазами на месте опавших сучьев.
В лесу побывать, любопытно понаблюдать - и увидишь на свежий глаз, что каждое дерево по-своему живет, по-своему и умирает. Сосна, не в пример дубу, что и мертвый долго держит растрескавшуюся броню-кору, совершенно по-иному о своей старости заявляет. На вершине еще сочные иглы под солнцем играют, а она снизу уже раздеваться начинает, ломкую кору себе под ноги бросает. Так и стоит, зябнет на ветру, верхушкой живая, от корня мертвая, словно предупреждает человека, что нечего больше ждать - пора наточенную пилу брать, древесину в дело пускать, пока не про-синела она до плесени.
Осина - та изнутри трухлявеет, и когда выбрасывает вместо обычных звонких и зеленых маленькие и клейкие розоватые листочки, тогда уж во всей в ней, как говорится, живого места не отыщешь. Нагонит скуку бездельное время- бери завалявшийся топоришко или просто-напросто заостренный кол, ковыряй, не унывай, податливую мякоть, клади пухлые и легковесные чурочки дома в запечье: будут они светиться из темного угла разноцветными огоньками. Другого употребления трухлявой осине не отыщется.
На странные раздумья навело меня лесное одиночество и таинственная серая береза. И я на нее от костра с опаской поглядываю, и она меня с расстояния совиными глазами прощупывает. На месте давнего перелома висит, в пастушью дудочку свернувшись, почернелый берестяный свисток, негромко по стволу постукивает.
Гороховая каша, распарившись на жару, лепетать начинает, из глубины котла густой пар пускает. Помешал ее пятипалой сосновой мутовкой - и к березе. Добрался по стволу до самой маковки, подтянулся на руках вровень с расщепом - ух ты! - до самого дна она пустая, хоть в шубе туда полезай. Не про нее ли удивительную сказку читал? Не из этого ли дупла чудесное огниво солдат доставал?
Объявись к случаю нужная веревка - глазом" не моргнул, и я спустился в темную нору. И самое высоко, и самое глубоко; и солнечные терема, и подземные дома - все удивительное обязательно мне нужно знать.
Вишу на узеньком краешке ствола, перевалившись головой вниз, болтаю в воздухе пегими бахилами, а Степан Гуляев, бросив у костра тонко звякнувшую пилу, сердитым голосом зовет к обеденному столу запропавшего кашевара.
Артельный закон
А гороховую-то кашу, оказывается, всегда так надо варить - раньше времени от нее уходить, оставив котел над малым огнем пузырями шепелявить.
- Ишь разомлела! - вслух нахваливает мое изготовление дедушка Дружков, проворачивая ложкой разваристую крутую гущу. - Присаживайся к столу, ребятишки!
У Никифора Даниловича все мы, без исключения, "ребятишки". Наравне с подростками и сорокалетний Степан Гуляев - "ребятенок", и бородатый напарник его - Степан Осипов - того же звания, и Сергей Зинцов, само собой разумеется, тоже "ребятенок".
Прежде чем к котлу приваливаться, старший Зинцов, разметая широким клешем щербатые сосновые шишки и осыпавшуюся хвою, неторопливо, по-моряцки, в сторону озера направление берет. За ним так же уверенно и деловито, загребая растоптанными лаптями мелкий мусор, молодой Зинцов по пятам следует.
Старший с ходу - бушлат на землю, младший - махом пиджак на сучок. Старший рукав выше локтя закатывает, младший через голову рубашку с себя сдергивает, мне с Вовкой Дружковым полосатую тельняшку показывает.
Наплескались под берегом вволю, и для остальных лесорубов ведерко озерной воды прихватили. Каждый в нем ладони себе помочил, сырыми пальцами немножко лицо помазал. Всемером размещаемся тесным кругом вокруг котла: ноги на отлете, правые руки к каше поближе.
Дедушка Дружков бумажную затычку из бутылки вытаскивает, заводит легкие круги над парным котлом. А масло из бутылки не льется. Подобный фокус я и в деревне не раз видел: бабушка моя, Анна Васильевна, показывать его большая мастерица: горлышко аптечного пузырька пальцем заткнет - долго над постными щами осторожные зигзаги выписывает, а больше трех капель в блюдо не перепадет.
Знает бабушка цену льняному маслу.
Подумал про дедушку на бабушкин пример - и ахнул:
- Льется!
Масло не капельками от стекла отрывается, а желтой лентой от бутылки до котла тянется. Дедушка и в середину котла струю пустил, и края окропил, и в подставленную Ленькой Зинцовым ложку масло угодило. Внутрь каши не идет - поверху расплывается.
- Господи, благослови! Ложку не сломи. Сердечко, радуйся, - помолился по-забавному длинновязый Степан Гуляев.
И пошла вокруг котла работа.
По сторонам сосновые шишки, осыпаясь, постукивают, ущербный месяц сквозь деревья проглядывает, с другого боку размигавшийся костер неярко светит - и вся тут вечерняя картина запоздалого обеда лесорубов.
- Под чужой край со своим неводом не заезжай, - замечает дедушка Дружков, углядев, как Ленька Зинцов ложкой по кругу гладит.
А масло в густую кашу глубоко не идет, по низинкам пятнами расплывается. Ленька его и вылавливает, пуская ложку по всему котлу.
Дедушка старую поговорку еще разок напомнил. Дополнительно прибавил:
- Придется, видно, по давнишнему образцу к гороховой каше приучать.
Ленька тихим дедушкиным словам никакой веры не дает, исподтишка мне хитрым глазом подмаргивает. "Мы, мол, знаем, какой кусок выбираем. Мимо уха не пронесем!"
Подчистили ложками котел на ладонь глубины, Никифор Данилович еще раз богато над ним бутылкой поводил.
- Чтобы пила, как по маслу, в дерево шла, - пожелал привычно.
Остальные ни гугу. И Сергей Зинцов младшему ни словечка. Одному старшему в артели быть положено, ему и порядок наблюдать доверено. А Ленька без посторонних замечаний и совсем лафа: хозяйничает в общем котле, будто в своей тарелке. Друг, друг, а и меня обида берет: где проступило масло, туда он и ложку тянет.
Зато была потом наука, без которой и храбрые в артели на отшибе себя чувствуют.
Положив ложку в котелок, дедушка в две щепотки, с обеих сторон, распушил бороду веером. Поднялся с насиженного места - переместился на пенек поблизости.
- Подбеги-ка сюда, кудрявый, - поманил Леньку скрюченным пальцем.
- А чего такое?
- Опять не к месту сердитая погудка. Не спрашивай, когда зовут. Нагни-ка строптивую голову, - советует спокойно, поджидая, когда Ленька "чегокать" перестанет. Сам раскачивается на пеньке легонько, гладит жесткими ладонями ватные стеганые штаны.
- Али шея не поворачивается? - спрашивает подступившего Леньку.
- А зачем?
- Скажу, скажу. Нагибайся пониже.
Ленькина кучерявая голова нехотя клонится вперед, а дедушкина рука, оставив разглаживать штаны, прочно берется всей пятерней за тугие черные вихры.
- Не так гороховую кашу едят, - не поднимаясь с пенька, медленно заводит дедушка вытянутую руку по кругу, изображая путешествие Ленькиной ложки по артельному котлу. За повинной головой, которой Никифор Данилович умело управляет, и бойкий друг мой, забыв про важность и вальяжность, проворно поспешает, семенит на полусогнутых.
- Так гороховую кашу едят, - прерывая на секунду смущенный бег, толкает дедушка крутой затылок поближе к ногам. - На глубину берут. Спрашивал, так сказываю.
Пятеро со стороны наблюдают забавную сцену, которая одному Леньке не по душе приходится. Степан Гуляев, переламываясь надвое от накатившегося на него смеха, старается объяснить, что и его когда-то парнишкой "вот так… ха-ха-ха… так же… ох-хо-хо-хо… за во… за во… о-ххи-хи… за воло… о…" и никак договорить не может, что за волосы таскали, тоже гороховую кашу есть учили.
Сергей Зинцов, приоткрыв сочные, цвета спелой ежевики, губы, с одобрением наблюдает за строгим лицом деда, за братниной мелкой побежкой.
- Красиво ногами работает, - отмечает безусловный факт. И повинная голова, не замедляя движения, ухитряется осудительно глянуть из-под ведущей руки.
"Самому бы тебе так побегать!"
- Не так гороховую кашу едят, - напоминает дедушка по второму кругу. - Так гороховую кашу едят, - повторяет низкий кивок головы.
За третьим разом, полностью совершив свой долг, распустил обмякшие пальцы, внимательно глянув в черные Ленькины глаза, по-дружески посоветовал:
- Не забывай науку! В артели надо артельным быть.
- Ложки перемой. Котел от копоти оботри, на ночь в землянку его убери.
Эти указания уже ко мне относятся. Выполняю их с горячим усердием.
В сгущающейся темноте подживил костер сухими сосновыми ветками. Светлые зайчики пустились выплясывать по темным стволам. От веселого огня и на сердце веселее.
А Ленька, мужественно признав артельную правоту, забыв недавнее смущение и всякую обидчивость, уже сказку у дедушки Дружкова выпрашивает.
Хоть маленькую какую, чтобы ночью хороший сон пригрезился. Коське, вон, тоже послушать хочется. Чего молчишь? - достает растоптанным лаптем по моим бахилам.
Орел ты, парень, как я на тебя погляжу! - усмехается в бороду повеселевший Никифор Данилович. - Право, орел! Высоко полетишь, если в лужу не сядешь. Ладно, будь по-твоему, - соглашается с Ленькиной просьбой. - За хорошую тряску можно и сказку рассказать.
Три охотника
Старшие впятером на низеньких нарах, выложенных тонкими сосновыми жердями, вповалку улеглись; мне с Ленькой на земляном полу ночь коротать досталось.
В лесу жить - догадливым надо быть, уметь не только деревья с корня валить да сучья рубить, но и о себе самом позаботиться. Там никто тебе пружинный матрац не принесет, белую простынку по нему не расстелет.
Видал я таких молодцов, которые и про путешествия книжки читают, и по гимнастике пятерки получают, но постель за собой в порядок привести почитают за оскорбление. В лесу некогда разбирать, кому очередь пол застилать. Живо с Ленькой елового лапника нарубили, зеленым мохом колючие ветки присыпали - хорошая перина в дальнем углу землянки получилась. Расположились на ней валети-ком - головами в разные стороны, ноги вместе.
Тут и сказка дедушки Дружкова начинается.
"Ходили по лесу три охотника, три родные брата. Все одной матери сыновья, а руки и думы у каждого свои.
Старший брат не то чтобы из сил выбился, а просто тоска его обуяла. Ни дичины крылатой стороной не видать, ни зверь на пути не встречается. А над бором темень сгущается, ночь охотников настигает. Приходится с пустыми животами на ночлег укладываться.
Развели они жаркий костер на малой поляне. На живой огонек мохнатые лешие собираются, за деревьями тайком хоронятся, к негромким речам прислушиваются.
Старший брат и говорит:
- Теперь бы нам хату теплую, да обед сытный, да постель мягкую - всю ночь бы такие сказки стал рассказывать, что и лешие их заслушаются.
А лешие до сказок первые охотники. Мотнул головой седой леший ближнему рыжему, волосатая лешачиха непонятные слова зашептала - появилась рядом с братьями расписная избушка на курьих ножках.
- Недурной ночлег для бездомных получается, - говорит, ободрившись, усталый старший, и заходит хозяином в избушку.
На просторном столе, на белой скатерти, перед ним стоят щи мясные, только что из печки вынутые, в длинной плошке каша пшенная с коровьим маслом. На другом краю - большой ковш парного молока, вровень с ним голубое яблоко катается, величина - с человечью голову. В углу мягкая постель дожидается, расписным одеялом накрытая.
Без долгих хлопот, без труда и забот желание старшего брата исполнилось. Остался он в лесной избушке сытный пир пировать, темную ночь ночевать. А младшие ждать не стали, темным лесом дальше пустились. Родные братья - родная кровь, но у каждого руки и думы свои. Только молвил на прощанье старшему младший брат:
- Не ешь голубое яблоко с человечью голову. Не к добру оно здесь положено.
А дорога впереди трудная, а небо над головой черное. Приуныл, затомился и средний брат. Не то, чтобы из сил выбился, просто робость его обуяла. На сыром болоте сказал:
- Здесь и будем рассвета ждать. Больше шага вперед не сделаю.
Младший низенькую сосенку на болоте сломил, костерок в ночи разложил. На огонь серые ведьмы из кустов выползают, синие болотные кикиморы сбегаются. Затаились поодаль: приглядываются, прислушиваются.
- Теперь бы нам бугорок сухой, да светлый дом с высоким коньком, да обед сытный, да постель мягкую, - высказывает свое желание средний брат. - Всю ночь бы, до рассвета, пили-ели, такие раздольные песни пели, что и ведьмам, и кикиморам на удивление.
А болотные жительницы до песен большие охотницы. Подтолкнула набольшая меньшую ведьму, та схватила синюю кикимору - зашептали вместе заговорные слова. Тем же часом очутились братья на сухом бугорке. Стоит перед ними просторный новый дом с высоким коньком.
- Недурной ночлег получается, - забывая о робости, оживился усталый брат. И проходит в двери хозяином.
Перед ним во всю стену широкий стол. Наварена уха окуневая. В пестром блюде лежат раки вареные, на другое румяные блины с белыми снетками положены. Тут и вина дорогие понаставлены, и зеленый кувшин с медовой брагой. Катается по столу из конца в конец синяя водяная груша с человечью голову. А в углу пуховая перина приготовлена, яркотравным одеялом прикрытая.
Без долгих хлопот, без труда и забот исполнилось желание и среднего брата.
Умостился он за широкий стол, а младший, не дожидаясь, дальше пошел. Родные братья - родная кровь, но у каждого руки и думы свои. Только молвил он на прощанье среднему брату:
- Не ешь ты синюю водяную грушу с человечью голову. Не к добру она здесь положена.
Только птица вскрикнула, только елка скрипнула ему вслед.
А ночь в лесу темная, а лес в ночи черный, а путь впереди безвестный. И нет рядом друга-попутчика, с кем бы теплым словом перемолвиться.
Тяжелое испытание - человеку одному остаться: тут и сильный ослабеет, и веселый загрустит, оробелый да несмелый растеряется.
Бегал младший пареньком русоволосым - его братья Алешей звали, подравнялся статным юношей - стали кликать "Лехо". Вырос он отважным охотником, на чужую беду отзывчивым.
Достает Лехо из-за плеча дубовый лук, тугой тетивой звенит, со старшим братом говорит, кленовые стрелы перебирает- среднего вспоминает.
А темень гуще путь застилает, лесная чаща теснее сдвигается. Крутые корни за ноги цепляются, колючие ветви путника царапают.
Тут из дальнего далека теплом повеяло. Откачнулся Лехо от темноты, к самой земле головой пригнулся - углядел среди ночи розовую струю. На нее проворно направился. До полуночи шел, приминая кусты, раздвигая сухой валежник, обивая мохнатые коряги. Тугие лапти в мочало растоптал, лосевые бахилы разодрал, о колючие сучья руки в' кровь расцарапал.
Остановился на краю глубокой ямы. Горит под ногами огромный костер, висит на' упорах сорокаведерный котел - густой пар из ямы выбивается. У костра чудной человек сидит: голова маленькая, рот большой, на тоненьких ножках живот горой. Огромной ложкой варево мешает, хриплым голосом недовольно спрашивает:
- Чего, молодой, по нехоженому лесу рыщешь? Кого невиданного упрямо ищешь? Аль в котел Кедриле попасть захотел?!
Лехо страшного обжору не пугается, отвечает одичалому как надобно:
- Вот охоты в нехоженом лесу искал, в темноте на невиданное чудо напал.
Сам внимательно на широкий котел глядит: и зверь, и птица в него с высоты летит. Ни глухарь огня не перепор-хивает, ни лиса его не перескакивает.
- На какую семью котел кипятишь? Для большой ли оравы обед варишь? - удивляясь, пытает Лехо.
Чудной человек чудное отвечает, будто хриплую песню запевает:
- Жил да был мужик Кедрил,
Сам себя всю жизнь кормил.
Съел печь перепечь,
Да костер пирогов,
Да корову без рогов,
Да быка-'ретьяка,
Жеребенка-стригана,
Овцу-яловицу,
Свинью-пакостницу,
Во!
И сухонькой рукой по обвислому животу похлопал, от удовольствия огромный рот до ушей раздвинул.
- А какими путями ты, Кедрило, в провальную яму попал? - дознается Лехо.
- Сто лет тому дело было. Брат Орлан осерчал - сюда опустил. И спокойно в яме, и сытно, да солнышка на небе не видать.
Раскачал Лехо огромную сосну, опрокинул ее в яму вверх корнями. Кедриле прокричал:
- Хочешь солнышко посмотреть - по стволу наверх выбирайся!
- В добрый час за услугу услугой заплачу, - прохрипел Кедрило вслед охотнику.
А отважный Лехо провал обходит, легкий шаг проворнее торопит, будто кто-то его дожидается. Тетивой звенит - со старшим братом говорит, кленовые стрелы перебирает - другого брата вспоминает.
Час ли, два ли прошло, может, три минуло - на восходе солнца завиднелась широкая река, обвалистые берега. На высоком крутояре простоволосая женщина навзрыд рыдает, горькими словами причитает:
- Юр, юр, - замутилася вода с песком,
Где купался Иванушка?
Середи реки, у камушка.
Где сушился Иванушка?
У куста на полянушке.
С ним и серенький воробушек дружит,
И синичка с ним весь день говорит.
А сорока-то стрекочет,
Есть калачика не хочет.
Ей Иванушка медок
Клал по ложечке в роток.
Юр, юр, - замутилася вода с песком.
Угадал Лехо по тоскливому голосу: не от малого горя женщина рассудок потеряла. А по речке, мимо гладкого камушка, пузыри плывут. Утонул кто-то неосторожный в лесной реке.