Человека спасать - некогда минуту терять. Прыгнул Лехо во всем, как был, с крутого обрыва в текучую воду. Достал с глубокого дна Иванушку - белоголового паренька с темными ресницами. Выносит его на зеленую лужайку, кладет бережно под ракитовый куст. А Иванушка темные ресницы раздвигает, голубые глаза раскрывает: веселым голосом - будто ничего с ним не случилось - крылатых друзей зовет:
- Прилетай ко мне из леса, серый братик-воробушек! Прилетай ко мне из ложбинки, звонкоголосая синица-сестрица! Прилетай ко мне из перелеска, белобокая советница - говорливая сорока расторопная.
Сыплет Иванушка серому братику хлебные крошки, достает синице-сестрице кусок белой лепешки, а сороку белобокую, говорливую советницу, диким медом пчелиным угощает.
А на солнечный лес чернота надвигается, вихревые ветры поднимаются: деревья вокруг гнутся и ломятся.
- Хоронитесь от злого ворога! - заслонила мать беспечного Иванушку. - В черном облаке черный змей летит!
Тут ударил из тучи тяжелый гром, засверкала над лесом молния. И увидел Лехо: к нему светлая девушка бежит, за ней вихрем черный дракон летит. Обхватил свою жертву когтистыми лапами, унес ее неведомо куда. Только и услышал смелый охотник, как несчастная девушка помощь зовет.
Порешил он в ночи не спать, в жаркий полдень не отдыхать, пока горькую невольницу от плена не освободит. С ним Иванушка в дорогу собирается.
- Вот какую игрушку водяной мне дал, когда я в реку упал, - показывает охотнику невиданный орех.
По скорлупке живые ключи текут, огневые фонтаны брызгами бьют, длинноногие пауки серебряную паутину тянут. Одна половинка раскрывается - из нее вода пробивается, другая раскрывается - в ней палящая искра загора-5 ется. В ореховой серединке лежат серебряные паутинки. Чуть откроешь - в тучи поднимаются, в глубокое подземелье опускаются.
Упрятал паренек дорогой подарок под рубаху, дает своим птицам такой наказ:
- Лети, сорока, показывай дорогу! Ты, воробей, отпугивай зверей! Ты, синица-сестрица, нам грустить не давай!
Заспешили быстрым шагом драконово логово отыскивать.
День да ночь - сутки прочь. День да ночь - сутки прочь. В третью полночь озарилось все кругом красным заревом, огласилось перекатным грохотом.
Воробей говорит:
- Чую, чую - чаща чадом чадит. Чай, лешак в ночи с огнем чудит, в буреломной чаще ельником трещит:
И синичка, навострившись, говорит:
- Дзинь, дзинь - это звень звенит. Там Кедрило большой ложкой по котлу стучит, высоченный костер палит.
А сорока белобокая, расторопная разведчица, головой беспокойно повертела, осторожным глазом поглядела - с высоты сосны затараторила:
- На семи дубах крылатый дракон храпит. Гр-ромким хр-рапом хр-рапит. Кр-репко спит. Кр-репко спит. Р-рот раскрыт. Пламя валит. Р-рядом девушка печальная сидит.
Стали путники зорче посматривать, легкий шаг проворней поторапливать. Самое время, пока чудище спит, из неволи несчастную освободить.
А крылатый дракон просыпается, над гнездом пастистой мордой поднимается, чешуйчатым хвостом по веткам бьет. Шевелится на горбатой шее тяжелый обруч.
Грустная пленница из высокого гнезда слезы роняет, смелых путников остерегает.
- Отступите в непроглядную листву,
Не топчите говорливую траву,
Лучше Ясинке одной вовек страдать,
Чем двоим от лютой смерти погибать.
А хвостатое чудище крылья расправляет, налетевшего воробья отгоняет.
Укрылся Лехо за березовый куст, натягивает дубовый лук. С ним Иванушка расписной орех открывает, палящей искрой дракона ослепляет. Белобокая сорока торопливый совет охотнику дает:
- Не пускай стрелу и непробойную голову. Ты ударь по заколдованному обручу.
Не успел дракон в кольца собраться, не успел над лесом подняться. Тугая тетива зазвенела, богатырская стрела полетела - заговорный обруч вдребезги расколола.
Повалилось чудище с высоких дерев, разодрали его семь дубовых стволов.
А Иванушкины птицы к светлой Ясинке подлетают, бережно на траву ее опускают. Так нежна, и так красива печальная девушка была, что смелый Лехо ее увидал - все слова, какие знал, в счастливую минуту растерял.
Тихо Ясинка избавителей просит, старших сестер из неволи выручить торопит.
Нашу Гостинку горный дух подстерег, из родных полей в гранитные скалы унес. Стерегут ее вершинные орлы, охраняют полосатые шмели.
Самой старшей доля выпала в подземелье дни коротать, у подземного царя горькой пленницей страдать. Не разбить ей семь окованных дверей, не уйти от ста чугунных сторожей. Под землей растит дочку Улыбинку, избавителя дожидается.
Приоткрыла Ясинка потайную дверь, отыскала под дубом драконов меч - подала его Лехе-охотнику. А Иванушка птиц созывает, за сорокой шаг направляет.
Дальнему не видать, беспамятному не сосчитать, сколько дней и ночей идут они. Завиднелась над большой водой гранитная скала, распластались в небе три седых орла. Иванушкины птицы под облака порхают, за собой орлов увлекают. Смелый Лехо гранитную скалу мечом дробит.
И открылся в тесном камне просторный ход. Из глубины послосатые шмели вылетают, сердитой стаей на охотника нападают.
Из ореховой серединки пустил Иванушка серебряные паутинки - все мохнатые шмели в них позапутались.
Тут и Гостинка на волю выбегает, родную Ясинку обнимает, спасителей своих дальше-дальше от гранитной темницы ведет. Сторонами ручьи звенят, впереди деревья шумят - овевают усталых путников.
За зеленым холмом темноликая ночь встречается, звездным пологом прикрывается, тихий мир на земле бережет.
Спать в коряжник волчица ушла, под туманом трава полегла: кто торопится - тому прилечь некогда.
В пятый ли закат, в десятый ли рассвет - послышался невдали протяжный голос. Доносится он из глухой земли, из пустой глубины - и тревожит сердце, и жалобит.
Приумолкли, замерли путники. И синичка на березе не звенит, и воробушек нахохлившись сидит, лишь сорока белобокая печали не знает - с куста на куст перелетает, с, крыла на крыло кувыркается. С высоты сосны затараторила:
- На земле кора. Под корой нора. Ступеньки крутые. Цепи литые. Дверь кованая.
Расчистил Иванушка сосновую кору - открылся просторный ход в подземелье. Вниз широкие ступени опускаются, все литыми цепями позавешены. За цепями стоит кованая дверь, у раствора сто чугунных сторожей.
Рубит Лехо тяжелые цепи, расчищает широкие ступени. На подмогу ему Иванушка из ореховой скорлупы быстрый ручей пускает. В подземелье вода разливается: кованые двери раскрываются, чугунные сторожа ко дну идут.
- Выбегай из подземелья поскорей, Проплывай над головами сторожей, - пролетает, замирает над волнами тревожный голос. По разливистой струе, по текучей воде к сестрам ласковая Добринка плывет, запоздалую Улыбинку громко зовет. Сидит девочка в верхней горенке, не доходит до нее голос матери. Маленькие кузнецы перед ней певучими молоточками бьют, серебряные струны куют, маленькие пряхи красивое платье прядут, подружки-игрушки зазывными песнями привораживают:
- Молоточки оставь кузнецам,
Побежим по подземным лесам.
Раскачаем сердитую ель -
Пусть шумит, пусть кружится метель.
За песками хрустальный дворец,
В нем хранится певучий ларец.
Слушать песни звенящих пружин
Побежим, побежим, побежим!
Только пестрая сорока увидала, как Улыбинка с подружками в дальние пещеры пробежала. Не дозваться ее, не догнать; не приветить ее, не обнять.
А темный лес сердитыми ветвями шелохнулся, высокими вершинами до земли пригнулся - возвращается к подземелью подземный царь. Перед ним вода расступилась, за ним кованые двери закрылись, чугунные сторожа во весь рост поднялись. Осталась веселая Улыбинка в подземной глубине.
И синица загрустила, не звенит, и воробушек нахохлившись сидит, лишь сорока белобокая трещит, не унывает - опечаленным надежду обещает:
К подземелью счастливый придет - за собой Улыбинку уведет. Удачливый придет- за руку уведет. Тепло впереди, светло впереди. На старой дороге завелись тревоги.
И в обратный путь поворачивает, пятерым дорогу указывает. Добрались до глубокого провала, где сто лет Кедрило неугасимый костер палил, день и ночь для себя обед варил. Лежит на дне ямы опрокинутым пустой котел, угасает большой костер - черные уголья серым пеплом подернулись.
Куда, голодный Кедрило, скрылся? В какой стороне запропастился? - громким голосом Лехо спрашивает.
Я под солнышком сижу, я на солнышко гляжу, - близко голос Кедрила слышится. - За большую сосну тебе спасибо. Я ногами в кору упирался, я руками за сучья держался - потихоньку из ямы выбрался.
Сам на рыжем корневище сидит, под ногами траву ворошит - красную бруснику в большой рот кладет. Живот у Кедрила совсем обмяк, и он сам на корневище еле держится.
- Поесть бы мне, - просит жалобно.
- В гости к среднему брату пойдем, там хороший обед заведем, - обещает Лехо.
Поднялся Кедрило, оживился, впереди других заторопился. Тоненькие ножки ходко идут, налегке опустелый живот несут. Там, где дом стоял, подогнулись, лутошками по сырой моховинке протянулись.
"Куда же братнин ночлег девался?" - озирается по сторонам удивленный Лехо.
А сорока белобокая с высоты сосны тараторит:
- На сухой бугор не дивись, на болотную трясину оборотись!
Там на зыбкой кочке простоволосая ведьма сидит, растрепанные космы ворошит. Рядом с ней синяя кикимора хихикает.
- Кого ищешь, того не увидишь, - говорит сердито серая ведьма.
- Сорок дней он в нашем доме жил, за столом нашим и ел, и пил, голосистые песни нам петь сулил. Наедался, напивался, на высокой постели валялся - свое слово держать позабыл. Тому хорошо не бывает, кто обещанное слово держать забывает.
Тут кикимора погромче захихикала, на нее ведьма затопала, зафыркала - так последние слова договаривает:
- В сорок первый без еды посидел - нашу болотную грушу съел, за нее нам продал свою голову. Из болота теперь ему не выбраться.
Кедрило на ведьму широкий рот разевает, а Ясинка голосистую песню запевает, в голос ей выводят Гостинка и Добринка.
По трясине из-за кочек, из-под елочек набежали тотчас ведьмы и кикиморы - никогда они таких ладных песен не слышали. И ногами притопывают, и глазами прихлопывают, и губами посинелыми подергивают.
- Коли долг за хвастливого платили, вот вам и наш возврат, - подняла набольшая среднего брата из болотной топи. С головы до ног он зеленой тиной опутан. - Во второй раз нашу грушу возьмет - никогда обратно не придет.
Сердитыми губами зашептала, растрепанными космами замотала - моментально болотное племя попряталось кто куда.
Без заботы на перепутье стоять - только время бездельно терять. Может, ждет где-то младшего старший брат. К нему Лехо с друзьями быстрым шагом спешит, а Кедрило проворно на болото бежит.
- Буду ждать вас здесь! Тут есть, что поесть! - кричит уходящим вдогонку.
А синичка далеко звенит. Воробей на зверей во весь рот кричит. Расторопная сорока веселую полянку увидала, путникам тропинку показала. Появились из леса все шестеро.
Растет на поляне нехоженая трава, лежат на кострище обугленные дрова, только нет нигде избушки на курьих ножках.
Меж деревьев мохнатые спины мелькают: лешаки от безделья в чехарду играют, выше леса с разбега подпрыгивают.
Бросил Лехо на землю тяжелый лук, свистнул громко лешачьим посвистом.
Приутихнул осторожно беспокойный гвалт. Лешаки в тревоге отряхиваются, на лешачий громкий посвист собираются. Побитый из леса пешком хромает, большой на малом верхом подъезжает.
- Где у вас, верховые и пешие, мохноногие лешие, старший брат мой упрятан? - строЛ спрашивает охотник. - Здесь садился он столовать, здесь остался он ночевать. Вам за гостя ответ держать.
Старый леший косматую бороду ворошит, так охотнику говорит:
- Сорок дней он в нашем доме жил, за столом нашим и ел, и пил, хорошие сказки рассказывать сулил. Наедался, напивался, на высокой постели валялся - свое слово держать позабыл. В сорок первый день без еды посидел - колдовское яблоко съел. Положил в залог свою голову. Тому хорошо не бывает, кто обещенное слово забывает. Зато нам на потеху достался.
Лехо крепкой рукой меч сжимает, привести к нему брата посылает.
Нагнул старый косматую голову, зашептал громко в седую бороду - появился из леса старший охотник. Рубашонка на нем рваная, шапчонка драная, весь в густых синяках и царапинах. Видно, крепко им лешие играли, по колючим сучьям катали. Выручать оробелого время приспело.
Белоголовый Иванушка в тесный круг идет, лешим сказку- диво дивное - ведет. Такие чудеса лесной паренек знает, что лешие слушают - от восторга тают. Пока слушали - вее растаяли, никакого следа не оставили.
Родные братья - родная кровь, но у каждого руки и думы свои. Старший младшему поклон земной кладет, с собой ласковую Добринку зовет. Средний брат земной поклон ему кладет, тихо Гостинку в отцовский край зовет. Только Лехо молчал перед Ясинкой, когда руки друг другу подали.
А по ельнику синица звенит, воробей друзей счастливых веселит. Белобокая сорока старается, одним разом за три свадьбы кувыркается.
Попрощались - старший с Добринкой идет, средний Гостинку в отцовский край ведет, а Иванушка с верными птицами к старой матушке наведаться торопится.
В лесу, на поляне, там, где стояли, Лехо новый, сосновый дом построил. С ними мудрая сова, с ушами голова, на высоком чердаке поселилась.
Много лет с той поры прошло, сто морей по реке протекло. В детстве паренька Алешей звали, выровнялся - стали кликать Лехо, а теперь зовут его Эхо. Кто в лесу в недобрый час заплутается - каждому на голос отзывается. Позови - и тебе ответит. Вместе с верным своим охотником всюду ходит светлая Ясинка. Навсегда они подружились, навсегда в родном лесу остались.
В их костре зола перетлела, далеко сова улетела, от ветров избушка распалась, только сказка о них осталась.
- Так-то вот, други любезные! - другим голосом подчеркнул конец сказки дедушка. И, предупреждая долгие расспросы, положил конец разговорам, с головой укрывшись заплатанным чалым кафтаном.
Дверь в подземелье
Если бывают по-настоящему голубые вечера, то в памяти моей этой первый, увиденный из тесной лесной землянки, был самый голубой. Он голубой от леса, от неба, от тонкого месяца, от затаившейся тишины, от пахучего дымка угасающего костра. Сколько разных красок, земных и лунных, светлых и туманных, слилось, расплылось, перемешалось между собой, чтобы создать невесомое голубое, прорисовать в нем желтые и коричневые стволы сосен воздушно-сиреневым, мягко колеблющимся.
В землянке густо пахнет махорочным едким дымом, кислыми сырыми онучами, немножко - застоявшейся плесенью, чуть побольше - хвойной свежинкой. На жердяных нарах, присыпанных жесткой травой враструску, так спокойно и тихо, что можно быть совершенно уверенным - никто не спит. В ночь - за полночь, никогда не бывает в усталой артели такой обдуманной, такой старательной тишины. В сонном забытьи один Осипов Степан начнет перекатного храпака задавать - хоть на тройке по булыжнику, да с подпрыгом колесами дребезжи, все равно такого треска не получится. Другой Степан, подвалившись боком к напарнику, в носовую свистульку старается, на разные лады трели пускает. Вовка Дружков, с запинками, при каждом выходе словно бутылки с ядреным квасом откупоривает.
Заведенная с вечера, эта "музыка" умолкает только перед рассветом, когда снова подступает время надоедливые бахилы одевать, захолодевшую пилу в руки брать - и на делянку.
Потому и удивительна неожиданная тишина в нашем тесном земляном убежище. Видно, не только затаившихся молодых, но и хозяйственных пожилых потревожила, улыбнулась глазами далекого детства задумчивая сказка дедушки Дружкова. Не от нее ли пахнуло вдруг в сырой землянке домашним теплым уютом, прояснился сумеречный вечер, шевельнулось в открытом проходе заманчивое голубое? Оно ширится, надвигаясь из лесной тишины, просвечивает затуманенные кусты; расплывается по низкой земляной ступеньке, заглядывая в глубину. Тронулась текучей струей, заголубела островерхая Ленькина буденовка, прилаженная у стены на рогатку, просветлели лапти, бахилы, портянки и онучи, развешенные тут и там по сучкам и колышкам. Голубыми стали длинные ноги Степана Гуляева, до колен перевесившиеся через жердяной настил. Голая рука Леньки Зинцова, сбоку охватившая изголовье, истаивает в сером углу весенней ледышкой, подрагивает легонько беспокойными пальцами. Потертое, засаленное одеяло, шитое из разноцветных клинышков - и то в голубой ночи по-новому, по-нарядному запестрело.
Непривычно деревенскому жителю располагаться на ночь в земляной квартире без дверей. На еловой постели какая-то оторопь берет. И приятно в то же время лесорубом себя чувствовать, со стороны даже малого внимания не обращать, как осторожная ящерица в дедушкину голичку заползает.
На новом месте и придумали мы с Ленькой все по-новому: не кое-как под ватное одеяло забрались, а игральным валетиком устроились - головами в разные стороны легли. Шебаршит Ленька неторопливо, гладит жесткими пятками по моему боку, словно шершавым напильником работает. "Ничего, привыкну - пятки у Леньки теплые!"
Одна остается загвоздка - не можем ватное покрывало в длину вытянуть, чтобы каждому досталось, засыпая, в мягкий краешек носом приткнуться. Коротко одеяльце! Ленька усиливается втихомолку, к своему подбородку его прилаживает, а я с другого края о себе в две руки забочусь. И приятелям хочется иногда неприятелями побыть.
"Тяни крепче! - два получится".
Черная голова и виду не подает, что сердится. А я догадываюсь, да помалкиваю. Не задался Леньке этот вечер. Из двух лежачих мест он первый выбрал уголок возле входа, а туда голубое и не заглядывает. Досталось пильщику в глухую заднюю стенку смотреть, а кашевару весь лес проглядывать.
Позади голубого причудливо серые тени свиваются. Там широкая борода шевельнулась… показалась косматая грива… замелькали крылатые, хвостатые, осторожные серые призраки. Беспрестанно и таинственно они шепчутся о чем-то между собой, пластаются по воздуху извилистыми гибкими руками, ближе-ближе подступая к молчаливой землянке.
И заманчиво, и робкая жуть прохватывает, и глаза отвести не могу. Из всех ночлежников я один лишь вижу странные ночные тени, потому и в людской тесноте чувствую себя одиноким.
"Хоть ворохнулся бы кто ни есть на жердяных скрипучих нарах!"
Охлаждая разыгравшееся воображение, толкаю Леньку пяткой в живот. Ответ получаю коленкой в спину. "Бот и славно!"
Веселее стало при мысли, что усталый друг мой тоже не спит, лишь от скуки спящим притворяется. А тут Степан Осипов раскатился дремучим храпом на весь земляной шалаш, дал знать о своем присутствии. Пошла гудеть с переливами свистулька Степана Гуляева.
Ожила, в полный голос заговорила землянка, приутихшая на время после дедушкиной сказки. Вновь запахло самосадом и онучами. Снова хочется, откинув робкие страхи, ловить глазами, дорисовывать воображением странные расплывчатые тени.