Небо, сколько вмещает дверной проем, сплошь забрызгано яркими крапинками. Не знаю, в какой стороне, на какой высокой горе могучий кузнец раскаленное железо ковал - голубую высоту горячими искрами опалил. Тонкий месяц плавит низкое облако, увязнув в нем дымящимся острием. Тихий шум, певуче разрастаясь, катится по вершинам деревьев. Сиреневые сосны качаются, размыкая ветвистый полог, открывая лунную дорогу между стволами.
И видится мне: легким шагом проходят по ней двое. Остановились на поляне в тени ветвей, смотрят грустными глазами на потухающий костер, вдыхают запахи уединенного лесного жилья. Молчат, потупясь, словно вспоминают о чем-то, давно забытом.
Различаю охотничий наряд, тугой лук за плечами высокого. По легким шагам, по рассыпчатым волосам в другом путнике девушку угадываю.
И тревожно сердцу, и радостно. И верится мне, что навестили нас в голубую ночь неразлучные Лехо с Ясинкой. Точно такими, как сейчас на поляне явились, их в дедушкиной сказке я увидел, замечтал о счастливой встрече.
"Здравствуй, Ясинка!" - желаю ей добра.
И она будто слышит беззвучный шепот, робкое желание угадывает. Легким шагом к землянке приближается, низко клонится над земляной ступенькой, чуть заметно губами шевелит. Только мне одному, чтоб другим не послышалось, заветное слово назначено. Тихо-тихо, как шуршание травы, произносит она имя, которым меня зовут:
- Костя! Костя Крайнов! Посмотри сюда. Для тебя я подарок принесла. Возьми его. Береги его! Слышишь, Костя Крайнов? - береги его!
Приклонилась до самой земли, положила у ступеньки блестящее засветившееся вдруг под тонким месяцем. "Береги его!"
И пропала вместе с охотником, будто вовсе ее и не было, лишь во сне все это мне привиделось. Но от сна следов не остается, а подарок Ясинки - вот он, возле темной ступеньки лежит, разноцветными огнями переливается. Его и Ленька Зинцов уже успел заметить: зацапал в кулак - упрятал себе под изголовье.
"Не хватай - не тебе положено! - думаю. - Как теперь я могу уберечь, чего взять не сумел?"
Досадно мне на свою нерасторопность, и на Ленькину торопливость досадно. Обдумываю, как дело поправить. А думы в голове плохо держатся, в разные стороны разбегаются. Бестолково шарю рукой по утоптанному полу, будто ищу потерянное, которого здесь нет. Под пальцами шевелится-, позвякивает сдержанно и глухо широкий железный лист, плотно втоптанный в землю. Пытаюсь припомнить, видел ли его днем, откуда он мог появиться, - не могу ни понять, ни припомнить.
Странный заслон, появившийся загадочно нивесть откуда, и без моего прикосновения начинает подрагивать с тихим звоном, словно кто-то осторожный прячется под ним, легонько постукивает снизу проворным ногтем: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Размеренное и негромкое постукивание из глубины заглушает другие звуки, обволакивает голубое сияние туманной пеленой. Серая густота заполняет землянку. А под черным листом желтый свет загорается, пробивается из глубины сквозь узкие щели.
- Т-ш-ш, - доносится снизу остерегающее предупреждение. - Черная, расступись! Железная, отворись! - строгим шепотом звучит заклинание.
И железный лист приподнимается. Снизу круглыми фонарями светят желтые, быстро вращающиеся глаза. Серая ушастая сова поднимается по маленьким ступенькам.
- Т-ш-ш, спать! Т-ш-ш, - щелкает она горбатым клювом, веет по землянке распущенным серым крылом.
- Ключ, ключ. Где ключ? - спрашивает, оборотившись в мою сторону. - Никогда я не думал, что совы так хорошо говорить умеют. Только никакого ключа у меня нет. Ничего не знаю я о ключе.
Оглядевшись, она спешит проворно к изголовью Леньки Зинцова, перебирает по мягкому полу маленькими птичьими шажками.
- Т-ш-ш, спать! - повела усыпительным крылом над кудрявой черной головой и достает клювом упрятанное под изголовьем блестящее. Второй раз я вижу его, и теперь уже не от Ясинки - от ушастой совы в свои руки получаю. Зажимаю крепко в холодной ладони горячий, переливающий разноцветными огнями, чудесный ключик с тремя зубчиками.
- Ты не боишься меня? - человечьим понятным голосом тихо спрашивает ночная гостья.
- А я, кажется, действительно, бояться ее позабыл, лишь сейчас об этом вспомнил.
- Нет, не боюсь, - отвечаю спокойно, удивляясь на самого себя.
- Ключ, ключ береги! - трясет нахохленной головой, предупреждает серая птица. - С ним пройдешь куда тебе хочется. Обувайся, одевайся проворнее!
А бахилы у меня до того старые и пегие, что и показывать их нет желания. Пиджачишка ватный тоже здорово расхудился.
Угадала сова, отчего я прихит и задумался. Тут же крыльями легонько хлопнула - показался на низкой лесенке маленький человек. Из расписной веселой коробочки он вынимает и кладет передо мной маленький бушлатик со светлыми пуговицами, как у Сергеея Зинцова, черные брюки клеш, полосатую тельняшку новенькую, широкий ремень с начищенной медной бляхой, тупоносые ботинки с черными шнурками. Что ни надену на себя - все в точности по росту приходится.
- Теперь за мной ступай, - подсказывает сова. Теми же маленькими шажками, как наверх поднималась, она книзу начинает по лесенке опускаться. Железная дверь над головами сама затворилась. Темно стало в подземелье. Только и заметно впереди, как желтые круги от совиных глаз расходятся. Тороплюсь, чтобы не отстать. Гадаю, высоко ли над нами трава растет, глубоко ли подземные пещеры скрываются. Никакого другого раздумья нет.
А сова чем дальше - осторожнее. Она слышит, как песок пищит, где вода сквозь камень пробивается.
- Куда мы идем? - не выдержал я молчаливого испытания.
- Т-ш-ш, - еле отозвалась сова, припадая головой к земле, перегораживая мне путь растопыренными крыльями.
Так стояли мы долго, не шевелясь, окутанные подземным мраком.
Крот просверлил впереди земляную стенку, прилег на край, вынюхивая тишину острой мордочкой. Успокоился, хрюкнул негромко и снова заработал широкими лапами, прокладывая в подземелье ходы и смотровые оконца.
- Зачем ненужное говорил? Зачем слепого крота потревожил? - упрекнула серая проводница, когда отошли далеко от опасного места. - Слепой крот зеленую змейку разбудит. Зеленая змейка… Т-ш-ш!
В подземелье пробился неяркий свет. За поворотом бурная река преградила нам дорогу. Волны катятся синие-синие, будто их старательно школьным карандашом нарисовали, белые барашки по крутым изгибам пустили. Берега подземной реки гладко выложены желтым мрамором. Тут и там растут изумительные, никогда раньше мною невиданные, с огромными лепестками цветы. Высокая упругая трава, раскачиваясь зелеными метелками, тонко позванивает в цветочные чашечки.
С другого берега пригибают красные листья к зеленой воде мягкие, гирляндами перевитые, диковинные деревья. Выпрямляясь, они снова уходят за реку, подпирая вершинами белое облако. Пестрые пичужки с маленькими крылышками летают над волнами, над лесом, звенят серебряными голосами. Так и хочется за ними погнаться.
- Т-ш-ш!.. Зеленая змейка! - торопливо шепнула сова. Желтые глаза ее сердито округлились, серые перья взъерошились, кривой клюв часто-часто защелкал.
И видно мне, как над мохнатым камнем, укрытым среди цветов, поднимается, трепещет раздвоенным языком пузырчатая голова, слышится тонкий змеиный посвист. В ответ на него раздается сердитое шипение. Тряхнулись, зашелестели потревоженные цветы и травы. Припадая к земле, извиваясь по синей воде, ползет, подплывает, подбирается к нам с разных сторон змеиная злая стая. И нет рядом защитного гибкого прутика, нет по берегу сыпучего песка, на котором змея спотыкается.
А ушастая сова на крыло поднимается, над травой быстрым летом стелется, клювом бьет в гадючьи головы.
- Гибкое, приклонись! Высокое, задержись! - гудит над водой совиное заклинание.
Высокое дерево послушно пригнулось над рекой, положило красные листья к моим ногам.
- Беги, не оглядывайся! - оберегает, торопит меня серая защитница.
И зеленая сторожевая змейка не дремлет на высоком камне. Быстрой пружинкой развернулась, мелькнула над цветами шипящей лентой, отрезая путь. На лету ударило ее совиное крыло, в жесткую траву с размаха опрокинуло.
- Беги быстрее!
Подо мной гнутся синие волны, кружатся над головой быстрокрылые птицы, под ногами мнется странное дерево, перевитое нарядными гирляндами. Змеи с берега пустились в погоню - плывут, нацелив стрелками землистые головы. А ушастая сова на безопасный берег меня выводит.
- Здесь подожди, - говорит она строго. - Единого слова не оборони. Малой веточки не сломи.
Взвилась над вершинами качающихся деревьев, перекувырнулась в воздухе три раза - подлетает к ней белый филин. Переговариваются торопливо и громко на своем, на птичьем, непонятном мне языке. Пропали с глаз.
А в красном лесу над синей рекой такие дива открываются, что от одного погляденья жарко становится. С калиновых кустов, где известная мне ягода растет, кисти сочного винограда низко свешиваются. С другой стороны спелые сливы покачиваются, сизым налетом по лиловому подернулись. Расписные орехи, переплетенные золотой соломкой, зеленые^ стручки с шоколадными ядрышками, малина рассыпчатая, наливистые яблоки и много всего другого, разного, от чего глаза разгораются, понавешано тут и там.
Под кустами густой папоротник зубчатые листья развернул. К каждому зубчику прозрачные леденцы приклеены, сладким маком посыпаны. В кудрявой траве сахарные грибы прячутся, шоколадными зонтиками прикрываются. От вкусного соблазна недавний наказ ушастой совы будто ветром из памяти выдуло. Хочется сахарный гриб, вприкуску с зонтиком, на зубу попробовать.
- Слепого крота припомни! - прозвучало над лесом, едва рука в траву потянулась.
- Голубую змейку не забывай! - повторился голос, когда, не удержавшись, нацелился я на расписной орех, перевитый золотыми соломками.
Впервые, наверно, в тот раз я перед сладким богатством покорно глаза потупил. С той поры и в деревенских садах чужие яблоки не трогаю, хотя очень мне они нравятся.
Скоро и сова от белого филина вернулась, хорошими глазами на меня поглядела.
- Белый филин белую дверь стережет, - доверила мне совиный секрет. - Скоро он в теплое дупло спать уйдет, нас в дороге останавливать не станет. Т-ш-ш, т-ш-ш, язык затвори! Не стучи по лесу громкими ботинками!
Повела меня через качающийся лес на белую землю. И под ногами мягкий белый камень, и сторонами - белый камень, и впереди каменная стена белеет.
Блестящий ключик у меня в руке шевелится. Сам находит узкую щель, отпирает тяжелую дверь.
Тут открылась просторная комната. Нет в ней ни окон широких, ни переплетов решетчатых, а светло, как в солнечный день на улице. Стены в комнате белым изразцом обложены, высокий потолок голубым светит. По четырем углам четыре печки жарким огнем пылают. На каменном полу сердитая старуха сидит, длинной кочергой горячие поленья ворошит - густой дым из подземелья кверху тянется.
"Так вот почему, - приходит догадка, - поля и луга за нашим селом, озера и перелески сквозь прохладную росу начинают вдруг густым дымом куриться. То подземные печи топятся".
От жары старуха совсем разомлела, а дело свое не бросает: длинная кочерга от печки к печке так и летает, нам дорогу перегораживает.
Повеяла сова ленивым крылом, опахнула старую свежим воздухом - задремала она, как сидела. Длинная кочерга вдоль стенки легла.
- Спи, не просыпайся! На обратном пути не встречайся! Т-ш-ш, т-ш-ш, - шепчет сова.
А чудесный ключик мою руку сам направляет, потайную дверь открывает, помогает пробраться через узкие норы, через темные коридоры, выводит к серебряной площадке, за которой стоит золотая дверь. На литом серебре чугунные сторожа стоят, тяжелые копья в руках держат.
- Слушай, слушай! Здесь Улыбинка живет, - шепчет издали притихшая сова. - В золотую дверь один, один пойдет, кто волшебный ключик Ясинки несет. Подходи смелей к затворенным дверям, покажи его чугунным сторожам.
- Здесь моя дорога кончается, здесь твоя забота начинается.
Сказала-пропала, а напутственное слово мне оставила.
Под ногами литое серебро звенит, тонкий ключик подземную стражу слепит. Чугунные сторожа расступаются, золотая дверь открывается.
Ох, какое под землей великолепие! На гранитных подпорах огромный зал весь зеркальным хрусталем блестит, разукрашен драгоценными каменьями. Под мраморным сводом рубиновые звезды горят, тонкий месяц над ними по кругу ходит. Маленькие кузнецы по веселым наковаленкам бойкими молоточками бьют, певучие струны куют. Дверей в большом зале перечесть нельзя.
По плитчатому полу живые куклы бегают, красными каблуками звонко постукивают.
- Улыбинка! Где ты прячешься, Улыбинка? - закричали дружно, обрадовавшись маленькому бушлатику со светлыми пуговицами. - Сюда беги скорее! К нам новая игрушка пришла.
И выходит на зов золотокудрая девочка, в голубое одетая. Настоящая девочка, какие на земле живут. Ласковая она, и немножко печальная.
- Правду подружки мои говорят, что ты новая игрушка? - тихо спрашивает Улыбинка.
А я и в самом деле словно заводная игрушка стал: ничего ей не отвечаю, только согласно головой покачиваю. Черный бушлатик без меня моими руками управляет - опускает их и поднимает.
- Игрушка, игрушка! - наперебой кричат развеселившиеся куклы.
- Давай с нами в кораблики играть.
- Давайте в кораблики играть, - согласилась Улыбинка. - По воде будем плавать.
Маленькой рукой гладкую плиту подняла - быстрая река под высокими сводами вспенилась. По волнам две легкие лодки плывут, белыми парусами покачивают. И представляется мне, что я - это уже не я, а бывалый матрос с большого корабля. Знаю, как нужно крепкие узлы вязать, умею летучим парусом управлять.
Хорошо идет наша лодочка. Довольна Улыбинка, что умею я руль держать, с волны на волну перескакивать. Приотставшим подружкам платком помахивает.
- Нет, ты не игрушка, - говорит мне задумчиво. - Игрушки всегда смеются. Игрушки такими не бывают. Ты человек с красивой земли. На земле живет моя матушка. Там зовут ее Добринкой. Унеси меня к моей матушке!
Лишь сказала - подул в подземелье ветер, замерцали под сводом рубиновые звезды, тонкий месяц над ними быстрее заходил по кругу: распахнул высокие двери сердитый подземный царь.
- Где ты бегаешь, Улыбинка? - грохочет он громким голосом. - С каким гостем там разговариваешь?
- У нас новая игрушка! К нам новая игрушка пришла! - отзываются быстро живые куклы. - Мы в корабликах по воде плаваем.
- К берегу приставайте! Сюда проворно бегите! - ветром дышит на волны подземный царь.
Паруса гнутся и выпрямляются. Ускользает наша лодка дальше-дальше, правит к двери по сверкающей струе.
Распахнулась на миг золотая дверь, тут же накрепко со звоном захлопнулась. Над чугунной стражей, над серебряными ступенями мелькнула наша лодка - упала в темноту.
От погони бежали - ушастая сова нас крыльями заслоняла, желтыми фонарями путь освещала, пока не звякнул в землянке широкий железный лист.
Далеко осталось подземное царство, быстроходная лодка там осталась, и я уже снова не бывалый моряк, а просто Костя Крайнов из Зеленого Дола, которому жалко с Улы-бинкой расставаться. Стоит она посреди землянки, вся голубая, светло и грустно со м, ной прощается:
- Я на волю, к матушке побегу. Мы с тобой, не огорчайся, еще встретимся.
Не останься наяву приметного следа удивительного ночного приключения - может быть, сомневался, может быть, раздумывал бы я: не во сне ли мне все это привиделось? Но с рассветом Ленька Зинцов каждому пильщику маленькую подковку показывал.
- Вот здесь она, у самого приступка лежала. Шипами в землю так и врезалась.
Степан Осипов ничего не сказал, только засохшую портянку через колено с нажимом перепустил, а дедушка Дружков плечами пожал - усомнился:
- Как же раньше мы ее не заметили?
Одному мне известно, что раньше ее здесь и не было. Пусть громом меня пристукнет, если против правды скажу: не простая это подкова. Пожелает в нужный час Ясинка - превратятся три подковных шипа в три маленьких зубчика на чудесном ключе: открывай им любые волшебные двери, за которые тебе проникнуть хочется!
И другая примета укрепляет меня в своей правоте: морская форма старшего Зинцова в точности по тому образцу изготовлена, который ушастая сова давным-давно для подземных моряков придумала.
Ранним часом
Длинному Степану Гуляеву подниматься с короткой постели всех сподручнее. Стоит ему, повернувшись с боку на спину, ноги поперек землянки вытянуть - они сами маленькую голову вывешивают. Очень маленькая, не по росту, голова у Степана Гуляева. Плечи костистые, угловатые.
Прижимая руки под грудь, он долго и страшно кашляет, перегибаясь в три погибели, хватая воздух раскрытым ртом. Раскачавшиеся кости хрустят и потрескивают - вот-вот Гуляев по частям рассыплется.
- Курнуть… разок… Отляжет, - задыхаясь и перебарывая кашель, рассыпая толченую махорку из скрюченной ладони, торопится он начинить "козью ногу". Глотнув еду-чего дыма, крючится ниже, исходит мокротой и кашлем, раскачивая зыбкие нары.
- Эх, Степа, Степа! Степан Иванович! - осудительно мотает головой дедушка Дружков. - Отстегать бы тебя ремнем хорошим, да некому. Дерьмо-то глотать тоже надо меру знать. Ишь, ты! Не успел от постели отвалиться - и соску в рот! Любуйся, как харкотину расплевывает, да сам казнись, - сбочку поглядывает дедушка на Леньку, который в своем углу усердно морщит губы, стараясь затолкнуть ногу в бахилу.
Леньке полезно насчет кашля лекцию послушать. Он от скуки тоже забавляется иногда "козьими ножками". Без табаку, конечно. Пока про табак он и речи не заводит, лишь для пущей важности прикладывает к губам тоненький газетный мундштучок, отпыхивается картинно. Но газетный лоскуток в кармане всегда имеет и на дымящиеся окурки поглядывает вопросительно.
- Смолоду… привык, - выдавливает Гуляев. - Отец… выпьет: "Кури, Степка, пока я жив!" Курю… сам пьяный… от табаку. К-ха… к-ха… Теперь уж нет… теперь не кончишь.
- И ты, отец, - хмурит Никифор Данилович кустистые, сросшиеся на переносье брови, натягивая на плечи чалый кафтан. - Смолоду ребенка отравить - всю жизнь ему испортить. Вырастут, в свой ум войдут - там сами как знают.
Насчет курева дедушка и покруче мог бы словцо сказать, да у самого у него в кармане кисет с самосадом. Дедушку он не портит, но строгое слово, чтобы оно крепко прозвучало, сказать мешает. У дедушки и с курцовскими делами свой, неписаный порядок заведен: "сигаркой" он только после сытного обеда хлеб-соль "на место провожает", на работе за день разок-другой коротенький перекур устроит, спину выпрямит, а в другое время в кисет не заглядывает. Сергей Зинцов того же лада придерживается. Только два Степана ни в еде, ни в куреве сытости не знают.
- Еще маленькую, пока с голодку, - отбросив одну, другую закручивает Гуляев. - Сейчас… кх, кх… рассосется, - мнет пальцами адамово яблоко, растирает под ложечкой.
- Кончай тоску наводить! - раздражается Степан Осипов. - На тебя поглядеть, так умрешь - до смерти не доживешь.