- Никифор Данилович, - на прощанье обратился Васек к дедушке, - бабушка просила тебе передать, чтобы ты сам за порядком на делянке приглянул.
- Пригляну, Василий, обязательно пригляну! Скажи Нениле Макаровне, что порядок наведем настоящий, пусть она не беспокоится.
Ближняя быль
Степаны расстроены случившимся. Подрезать пеньки на делянке - четыре сажени в день не нашаркаешь. Четыре сажени в день - эту норму они себе за обязательное положили. Бывает, и пятую сажень "ребятишкам на молочишко" прихватывают. А тут: на тебе! По меньшей мере день потерять придется. По шести рублей на брата недобор получится. Не послушаться - можно больше потерять. И так, и этак прикидывают, пересчитывают на разные лады: куда ни кинь - все клин, недочет в деньгах получается.
- Черт его подсунул не вовремя! - вслух сердает Гуляев, забыв, какая вкусная была уха. - Еще неделька - все бы шито-крыто. Деньги в карман - и погуливай по базару. Пусть вместе со своей бабкой до зимы пеньки бы подрезали.
- А ты сразу делай, чтобы второй раз не переделывать, - замечает Сергей Зинцов. - Как ни ловчи, всех денег никогда не загребешь!
- Всех не загребешь, - соглашается Гуляев, - а побольше ухватить все-таки надо. Я, ведь, Сергей Егорович, беспартейнай, - с показной неуклюжестью выковыривает он словцо. - Беспартийным простительно. Твое дело - тут надо образец показывать! А в сельсовет работать-то не пошел. Вот и образец!
- Там и Сашуха Кулагин неплохо управляется. Он из пулеметчиков-то без ноги вернулся. Ему податься некуда. А я и с пилой могу. Березовиньких, сухих зимой на фабрику подбросим! - озорно подмигнул Леньке.
- Думаешь обеспечить? - усомнился Гуляев.
- Помогу, сколько сможется.
- Разве в партию для того вступают, чтобы дрова пилить? А я думал, чтобы с портфелем ходить, ответственный паек получать, - язвит Гуляев, изображая придурковатость.
- Несытому Фоме все кисель на уме, - поеживаясь от надвигающейся вечерней свежести, словно сам с собой разговаривает дедушка Дружков, подбрасывая в потухающий костер мелкие сучья. Костер вспыхивает на минуту, мигает по сторонам синевато-красными отблесками, и снова подергивается серым пеплом.
Приклонившись головами друг к другу, сидим с Ленькой на моховом купыре, перешептываемся потихоньку, ждем, какими словами будет Сергей отвечать. Про карьеристов, пробравшихся в начальники, про жирные ответственные пайки, про старые ботинки в служебных портфелях мы не раз слыхали, если какой спор затеется. А Сергей - бывший моряк, коммунистом в партии состоит. Его даже на председателя сельского совета выдвигали, а он за Кулагина стал голосовать. Сергей - правильный коммунисг, мы с Ленькой это хорошо знаем. Потому и не терпится услышать, что он Гуляеву будет отвечать. А Сергей только будто рассердился немножко и спрашивает Гуляева:
- Деньги любишь?
- Хо! Кто их не любил?! За деньги отца родного продадут! Хорошо, что его у меня нет. А то бы… чем черт не шутит, пока бог спит!
И замотал головой на вихляющейся тонкой шее, заерзал беспокойно, будто неудобное чего под сиденье попало.
- Да я-то что! - спохватился. - Я кожаный портфель не ношу, парадом не командую.
- И не надо, - согласился Сергей. - От этого большой беды не случится. А карьеристы, любители красного портфеля да сладкого пайка, - это еще не коммунисты. Их не жнут, не сеют - сами из земли вылезают. Выпалывать придется. Только не на них, Степан Иваныч, свет держится. Кому-кому, а тебе на сей счет разъяснений не требуется. Верно я говорю, Степан Иваныч?
Тут уж и хотел бы вывернуться, чтобы при своем интересе остаться, да податься некуда. Пришлось крякнуть и согласиться нехотя:
- С этой стороны верно.
- А с другой стороны, - улучил момент приумолкший на время трудного спора Осипов, - пойдем, значит, завтра пораньше делянку подчищать, пеньки убирать.
Нам с Ленькой любо. Рады за Сергея, что он задористого Гуляева спокойненько утихомирил, все его нарядные слова и побасенки по полочкам разложил.
"Нам бы так научиться!" - завидую.
- Завтра опять на плоту за окунями? - шепчет Ленька.
И пускай себе шепчет. Скоро под одно одеяло заберемся, успеем наговориться.
А Ленька никак вести себя не умеет. Размахнулся, кокнул мне в голову своим железным затылком.
- Слышишь, чего спрашиваю?!
"На голове, наверно, шишка вскочит", - ощупываю пальцами.
- Какое тебе дело, поедем или не поедем!
- Фу, какие телячьи нежности! Посторонись, не дотронись до него!.. Бабка Ненила сердитая?
- Не видал!
Я правду сказал, а Ленька думает, что обиделся, отвечать ему не желаю. Отодвигается от меня подальше, а своего все-таки добивается.
- Дедушка Никифор, - спрашивает почтительно и громко, - сторожиха здешняя сердитая?
- Язва первостатейная! - заместо деда отозвался Гуляев. И пошел, пошел и бабушке, и внуку косточки перемывать! Заглазно-то, да без помехи, оно просторно получается. Гуляеву поверить, так сторожиха на Лосьем и злыдня большеглазая, каких свет не видал, и длинный нос сует, где ее не спрашивают, и сплетнями вместо дела занимается, и еще мало ли чего другого под горячую руку можно наговорить.
- А ты ее, Ненилу Макаровну-то, знаешь, что ли? - нахмурил дедушка кустистые брови. - Вот то-то и оно, что не знаешь! Если бы знал, тогда язык-то понапрасну бы не распускал.
Распетушившийся Гуляев на полуслове осекся - не ожидал такого оборота. Есть, значит, люди, которые и о посторонних не забывают, не дают болтливым языкам напраслину взводить.
- Ты, наверно, в чьей землянке-то спать ложишься - и того не знаешь? - осудительно замечает дедушка.
Озадаченный Гуляев в недоумении только белые волоски пощипывает на том месте, где у мужиков борода растет, а у Степана и под сорок лет лишь пушинки пробиваются.
- И зачем она здесь, в бездорожной глуши, поставлена - тоже не ведаешь. Если бы знал, насчет длинного языка бы помолчал.
Степан Иваныч помалкивает, и ухом не ведет, а меня на дедушкины слова интерес разбирает. На жилье от костра поглядываю.
Землянка как землянка. Низенькая, тесная. Кто в крышу головой стукнет - песок струйками осыпается. А по дедушкиным намекам - есть в ней что-то необычное, памятное.
- Правда, зачем ее здесь поставили? - спросил я.
- Подожди, послушаем.
Отгрудив назад свисающие волосы, Никифор Данилович высвобождает левое ухо и, нарастив его широкой изогнутой ладонью, чутко прислушивается.
Вдалеке, приглушенные расстоянием и немолчным гудением бора, будто медные трубы гудят беспокойно и раскатисто. Между труб мычание слышится. Изредка доносится звук тяжелого шлепания по мягкому, словно кто Сердитый деревянной лопатой непослушную грядку охлапывает.
- Ямы бьют, - замечает дедушка. - Лосиный рев начинается. Теперь, брат, с ними не балуй, не пугай из-за куста для забавы, чтобы взапятки посмотреть, быстро ли они бегают. Понятно вам? - обводит глазами троих молодых, встряхивает свободной рукой задремавшего внука. - Рассердишь - сразу сомнет, под копытами и пикнуть не успеешь!
- А я пугнул, - признается Ленька. - Вчера прямо на делянке к нам вышел. Рожищи - во! - на полной высоте закруглил над головой приподнятые руки. - Убежал!
- Смотри, парень, с твоей удалью беды бы не случилось! Уж больно ты дотошный до всякой всячины.
- Так уж получается, - передернув плечами, виноватит себя Ленька. - Где бы чего не надо, а хочется.
- Не забыл, как гороховую кашу едят? - прищурил дедушка смеющиеся серые глаза.
- В точности помню! - обрадовался Ленька. Мотнул головой, как тогда, когда за дедушкиной рукой по кругу бегал. - Я и Коську выучу! - пригрозил. Пошел распространяться, будто кому слушать интересно.
Проверив по Вовке, не поздновато ли долгий рассказ начинать, не пора ли на жердяные нары забираться, решил в мою пользу.
- Рыбачок здесь жил. Так и звали его: "Рыбачок" да "Рыбачок"… И ты, Степан Иваныч, послушай, - оборотился к Гуляеву. Глядишь, Ненилу Макаровну лучше будешь знать. Напраслину-то взводить постесняешься… Рыбачок, значит, его звали. Незадолго перед войной, году, этак, в двенадцатом… Точно в двенадцатом. Тогда градобой был сильный. Все хлеба еще зелеными повалило. Так в землю и втолчило - не поднялись. Четыре овцы в стаде градом насмерть заколотило.
- Я в этом году родился, - похвалился Ленька.
- Ну, этого, окромя отца с матерью, никто не приметил, - отговорился дедушка. - Разве вот он еще помнит, - указал на Сергея, - какого неугомонного вынянчивал.
- Вскоре после градобития он и заявился, Рыбачок-то. Под вечер дело было, на воскресный день. Парни по улице с тальянкой ходят, приговорки горланят на все три порядка. А он стоит у крайней избы, где теперь кузнец построился, а тогда Дарьи Гореловой маленький домишко топырился, в окно к ней стучится. "Пустите, говорит, ночле-щика. Заночевал бы в лугах, да спина заболела, ломит невтерпеж". Сам длинный, худой, голос глуховатый такой. На ногах штиблетишки изорванные. И все покашливает в кулак.
Дарья - баба одинокая, мужика в дом пустить побоялась. Мало ли чего в ночную пору бывает!
"Поди, говорит, лучше в баню, она нынче натоплена. В бане и переспишь до утра".
А ночью мимо Дарьиной избенки наш староста деревенский, Семен Гуреев - будь он неладен на том свете! - на тарантасе в город прокатил. На обратном пути за ним повозка с полицейским подъехала.
Сразу к бане лошадей подворачивают.
- Открывай!
А дверь в предбанник изнутри на крючок заложена. Грох, грох кулаками в стену.
- Не откроешь - с косяками вышибем! - кричат. Староста похитрее. Староста не раз в переплет мужикам попадался. Он кулаками в стенку не колотит, а прилепился с суковатой палкой возле оконца, следит, чтобы ночной посетитель на улицу не выпрыгнул.
У предбанника дверь выломали, а другая - в баню - тоже накрепко заперта. Ее принялись кто топором, кто шашкой ковырять.
"Врешь, мол, не уйдешь! Все равно мы до тебя доберемся. Гром на всю деревню подняли - хоть святых выноси.
Староста вдруг и заприметь от оконца, что над озером под ивами кто-то в луга уходит, торопится. Шумнул полицейским, и ну вдогон. Настичь-то настигли, только не того, кого искали. Это парень с девушкой по лугам-то провожались. Наши деревенские.
Пришлось вторую дверь в бане доламывать. Заскочили - а там ни единой живой души. И оконце настежь распахнуто, поскрипывает на ветру ржавыми петлями.
Да, разные случаи бывали. Бывало, что и мужикам от полиции попадало, бывало, что и она от мужиков по задворкам пряталась. На этот раз вместе со старостой в дураках осталась.
Если человек не вор, не грабитель какой, да за ним полиция гоняется - тому в нашей деревне всегда приют давали, уважение оказывали. И прохожего этого после много раз то в лугах, то на озерах видали. Хлебом, табачком иногда угостят - не отказывался. Про городскую жизнь с ним разговаривают, интересуются, что в газетах пишут, а назвать его не знают как. Без имени, без отчества обойтись никак нельзя.
"Хоть для близиру сказали бы, как называть вас следует", - попросит кто. А он скажет: "Рыбачком меня зовут. Хожу с удочками, вот и Рыбачок".
Засмеется, закашляется. Так предупреждает: "Если кто в полиции захочет поинтересоваться - тоже не разберется, только запутается в бумагах. Там у меня разных имен и фамилий не перечесть. А уж если без имени, без отечества обойтись нельзя - зовите Иван Петрович".
Долго его полиция искала. И в деревню много раз наведывалась. Все, видать, ей узнать хотелось, не скрывает ли Рыбачка кто-то из наших мужиков.
- С тобой, ведь тоже, помнится, был деловой разговор по душам? - повернулся дедушка к Степану Осипову.
- Был. Доискивались, где я его видел последний раз, - подтвердил Осипов. - А я всего-то один раз с ним повстречался. Теперь признаться можно. Тогда не сказал.
- А он коммунист был, Рыбачок-то? - осенило Леньку.
- Кто его знает. Может, и коммунист. Об этом его никогда не спрашивали, и сам он не заикался. Думается, что коммунист. За кем же другим, если не за коммунистом, так гоняться бы стали! Как дум'аешь, Сергей - коммунист он был. Рыбачок-то? Чего молчишь, будто в рот воды набрал? - Тебе-то он, может быть, сказывал?
- Да, - оторвавшись от какого-то раздумья, негромко сказал Сергей. Помолчал, разглядывая присохшие мозоли на ладонях, уверенно добавил - Коммунист. Член коммунистической партии. Сюда его послали место подыскать, где можно листки печатать. Так и мне говорил, когда я к нему в Перелетную рощу бегал.
- И не боялся, что в тюрьму могут засадить? - подивился Осипов.
- Боялся ли, это ему знать. А беспокоился. Предупреждал меня: "В случае чего, не поленись, в Марьинку сбегай, там Гришаеву сообщи, что меня здесь нет. Больше ничего не надо. Он знает, куда передать следует".
- Значит, не ты первый коммунист, который эту землянку обживает, - определил дедушка последовательность. - Он, Рыбачок, был здесь первым. Не пойму только, почему он и от ищеек скрывался, и от своих тоже прятался.
- Партия-то в России запретной была, - нащупывает дорожку для объяснения Сергей. - Время такое. И себя уберечь надо, и других чтобы не подводить. В книжках о коммунистах-подпольщиках только теперь свободно стали рассказывать. И как они под чужими фамилиями жили, и где скрывались, и какие листовки печатали - все известно.
- И Рыбачок из наших-то лугов тоже вот сюда перебрался, - указал Никифор Данилович на землянку. - Над Лосьим озером целую осень и зиму прожил. Ненила, сторожиха, тогда в силе была. Землянку эту соорудить ему помогала, печурку железную притащила. Нет поблизости чужих людей - ив сторожку обогреться приглашала. Удобства большого хотя и нет, зато в лесу спокойнее. А Нениле он, как самому себе, верил. У нее в избушке с товарищами встречался. Ну, и с питанием, само собой, здесь надежнее. Ненила ничего не жалела, ни за что денег не спрашивала. Станет предлагать - разругает его. По весне в город отправлялся - попрощаться зашел.
- Может, жив?! - вздохнул Сергей. - Посмотреть бы нынче на старого знакомого! Перелетную рощу припомнить. Не узнает, - сказал с сомнением. - Тогда я, наверно, не больше Коськи был… Нет, не больше. Про Лосье-то озеро сказать он мне не доверил.
- Здесь находился, - подтвердил дедушка. - Может, жив еще. Лет через семь после ухода Нениле перевод прислал. "От постояльца на корову" написано. И письмо коротенькое. Оно и сейчас там хранится, - головой мотнул дедушка в сторону, где должна стоять сторожка.
- Так что сторожиха-то свое дело знает, умеет, когда надо, язык за зубами держать, - напомнил Гуляеву. - И тебе пора бы ее получше знать, не городить про нее чепуху.
Никто дедушке не возражал, на его упрек не сердился.
А я ночью видел Рыбачка. Собирает над озером сухой хворост. Греет ноги в сырых носках возле раскаленной железной печки. На столике, сколоченном из двух сосновых досок, пишет, пишет какие-то бумаги, которые где-то очень нужны и следует поскорее их по назначению отправить.
А сверху, чуть заденет головой, осыпается мелкий песок, набивается за ворот рубахи, присыпает тонким слоем написанное на бумаге.
Бабка Ненила, веселая, в новом синем платье, с белым горошком, в белом платке, повязанном под узелок, зовет нетерпеливо, машет легкой рукой через озеро: "Хватит, хватит тебе в промозглой землянке мерзнуть! Иди обсушись, обогрейся у нас в сторожке. Там в гости к тебе товарищи понаехали".
"Я спать ложился. Снится мне это", - доказываю сам себе.
И снова вижу железную печку, раскаленную докрасна, склоненную над самодельным столом худую спину Рыбачка. Лица не видно.
Четыре бабки
Сторожка над Лосьим озером одна, и сторожиха в ней одна живет. А я уже двух знаю, обеих Ненилами зовут. Одна рослая, сильная, бесстрашная, дюжему мужику под стать. Глаза строгие, холодные. Надумает - пожалеет ласково, надумает - отругает, недорого возьмет. Такую издали уважать, со стороны смотреть на нее хорошо, а поблизости и побаиваться. - худа не будет. Про такую бабку дедушка Никифор рассказывал.
Другая Ненила - та маленькими шажками ходит, оступиться боится, а все куда-то торопится. Не успеет руки от головы отнять, смотришь, опять платок поправляет. "Парнишки, бегите-ка сюда скорее. Я вам яблок в саду набрала. Паданец, а сладкие. Все, все из лукошка забирайте, по карманам себе рассовывайте. А в сад к нам не лазьте, сучья на яблонях не ломайте". У нее нос добрый, пробковый. Жиловатые руки дрожат немножко, и между зубами глубокая дыра чернеет. Такие бабушки хорошие сказки знают, страшные и длинные.
- Коська, убирай подальше свои ложки-плошки. Поехали по озеру кататься!
Васек на плоту приткнулся к берегу. Когда впереди веселая прогулка и добрая рыбалка представляется, тут и лишнюю минуту на хозяйственные дела потерять жалко. Моментально закругляюсь.
- Отталкивайся! - даю знать Ваську. - Разворачивай шестом на самую середину.
Жаль, не написана еще тогда была эта песня. "Буря, ветер, ураганы. Нам не страшен океан". Про молодых капитанов, она очень бы кстати пришлась.
Выбрались на сверкающую струю - пустили плот по воле волн. Вперед не подаемся, кружится на одном месте. Лес, камыши, ближняя заводь, низкорослый ольховник по берегу неторопливо перед нами поворачивается. Лысанка рысцой трусит на наши голоса, жалобно помукивает.
Мы устраиваемся бочком на двухстороннем низком сиденье, плечом чувствуем друг друга. Болтаем без умолку, что на ум взбредет, только бы не молчать. Тут я третью бабку Ненилу узнаю.
- Не такая, ни капельки не похожая! - довольный моей ошибкой, размахивает Васек ладонью. - Все это ты придумал. Никакая она не бесстрашная. Хочешь, скажу?!
Вывесил обе руки у себя перед глазами, подгибает правой пальцы левой руки. По мизинцу ударил:
- Грозы боится. Окна одеялами занавешивает. От молнии за простенок прячется… Что, неправильно?!
Безымянный пригнул ладонью.
- Пауков боится. Каждый раз меня зовет: "Прихвати его тряпочкой, выбрось через окно на улицу".
Размахнулся и, прижав средний палец, долго меня рассматривал.
Подумал - решился - Ладно, пусть!.. Объездчика боится. Об этом ей ни гу-гу! Не любит.
Приятно мне, что новый приятель ничего от меня не таит, по откровенности во всем признается. Про отца с матерью тоже узнать хочется, чего они делают.
- Родители тоже здесь живут?
Долго качался, разворачивался плот, показывая бор с разных сторон, выползая то на светлую полосу, то уползая в тень.
- А нету их, - проглатывая слюну, ответил Васек и внимательно, вытягивая шею, будто что-то необычное заметил, стал вглядываться в берег.
- Умерли? - спросил я упавшим голосом. И уже совсем, совсем настоящего друга чувствую рядом с собой.
- Мама умерла, когда я родился.
Начатые твердым басом, к концу ответа слова упали до шепота, выдавленного с трудом. И снова бас: строгий, уверенный, по-взрослому решительный.
- А про него не надо!.. Меня бабка на свою фамилию давно переписала.
Припомнил бабку - снова оживился, веселым стал. Рассказывает с удовольствием: