А гудки, умножаясь, в ширину разрастаются, густо снежное поле кроют, поднимаясь, замирая, скорбным плачем выражая боль.
"Умер Ленин. Не стало Ленина".
Я живого Ильича никогда в своей жизни не видел, только в школьных тетрадях портреты его чернильной каемкой обводил, а прощанье с Лениным в морозном поле и сейчас, спроси - минута за минутой передам, укажу то памятное место, ныне ставшее для меня Ленинским, как музей вождя для москвичей.
Есть на краю Галочьего поля шатристый вяз. От него я на траурную Красную площадь смотрел, склоненные над гробом знамена глазами провожал. Здесь, когда смолкли гудки и растаял звук, сказал Тимофей Матвеев:
- Вот и попрощались!
Мало ли на большой земле памятных ленинских мест, а это наше - зеленодольское, потому оно многих других род-нее и дороже.
"А Рыбачок виделся ли с Лениным?" - приходил вопрос. Почему-то мне очень хочется, чтобы из наших мест человек, всей деревне известный, вместе с Лениным бывал, рядом с ним сидел и разговаривал.
"Сергея бы Зинцова спросить. Сергею, должно, известно, бывал ли Рыбачок у Ленина".
- Сергей Егорович! - дотрагиваюсь несмело до рукава черного бушлата.
- А не попросить ли нам сторожихиного сына Костю у землянки заменить? Тогда, пожалуй, разберемся как-нибудь, - говорит Сергей не для меня, а для Степана Осипо-ва с дедушкой. - Коська пробу на делянке выдержал, авось и дальше не сплошает, - посмеивается, оборачиваясь в мою сторону. - Как думаете?
- А чего тут думать! Теперь думать некогда, - ухватился за предложение Степан Осипов. - Коська, валяй быстрее до сторожки! Позови сюда сторожонка. Теми же ногами с ним обратно возвращайся.
И.я "дую" за Васьком в обход озера. Мой приятель на любое дело всегда готов. И бабка Ненила не возражает.
- Ладно, идите. Раз надо, то надо.
Натянул Васек кожаные чулки, подвязал покрепче витой бечевкой.
- Двинули!
Степан Осипов просиял от удовольствия, едва завидел басовитого паренька на подходе к землянке.
- Помочь нам не возражаешь?
- Я пришел.
- Кашеварить умеешь?
- Хо! Сказал тоже!
Васек так небрежно и густо пустил свое "хо", что насчет его поварских способностей никакого сомнения не остается.
- Полтинник на день будем платить, и питаться с нами вместе из артельного котла, - доводит Осипов все существенные вопросы до ясной точки.
- А я не спрашиваю, сколько платить будете… Показывай, где харчи бережешь. Это здесь… Это здесь, - просматривает, принимает у меня кружки, ложки, хлеб и говядину.
- До свиданья! За кашей встретимся, - кричит Ленька, уходя на делянку, подталкивая меня коленкой в мягкое место. - Готовь обед с наваром!
- Вершинки хорошенько очищайте, - недовольный игривым тоном, хмуро гудит Васек вдогонку.
Главный вопрос решается в дороге. Идет перестановка-перетасовка. Старший Зинцов предлагает, а Степан Осипов без долгих слов одобряет предложение, что пилить им надо парой.
- А то Ленька меня совсем замотал, передышки никакой не дает, - оглядывается на младшего Сергей. - И ему тоже на орехи достается, - по существу открывает причину перемены.
Младший хмурится для вида, а сам прикидывает, какой новый напарник ему достанется.
В равносильные Леньке определяется Володя Дружков.
- Не подеретесь? - вопросом напоминает Леньке про горячий характер старший брат.
- А чего мы с ним делить будем? И не подумаем, - с ленивым спокойствием отвечает Вовка.
- Утверждаем! - как председатель на собрании сообщает Сергей о принятом решении.
Получается, что мне и гадать нечего: дедушка Дружков со мной на пару остается. Старый да малый. Никак не хотят меня взрослые люди равносильным признать. А хотелось бы с Ленькой помериться, ловкой хваткой спеси ему поубавить, чтобы голову на припряг не загибал. Гордится Ленька своей взрослостью, рабочей самостоятельностью. "Ну, и пусть гордится! Мы с Никифором Даниловичем тоже постараемся!"
- Распутывай свою хламиду, на делянке она лишняя. Начнем потихоньку, - сбрасывает дедушка на пенек свой чалый кафтан. - Так, так! Рука у тебя легкая. Пробу сделали, теперь по-хорошему в хомут запрягайся.
Дружковская пила весело в резу посвистывает, в твердую березу, будто в сливочное масло, спорым ходом идет. Тонкая береста белыми язычками отскакивает. Знает дедушка, как нужно пилу на дуб точить, какой развод для осины сделать, какую остроту придать, чтобы березу споро жевала.
- Без инструмента и вошь не убьешь. Пускай с ветерком, от ручки до ручки! - покрикивает бодро, довольный успешным началом.
На делянке тенькнула синица. "Где она? Наверно, длиннохвостая?"
- А по верхам не заглядывайся! В хребтуг смотри! - сразу замечает вихляние пилы дедушка. - Поленья по сторонам ногами не расшвыривай, их в одну поленницу придется собирать.
Чувствуется, что хотя и выдержал я экзамен на пильщика, хотя и надел, не стесняясь, новые кожаные голицы, а лучше бы не спешить во взрослые записываться. Кругом-бегом на делянке разворачиваться приходится. От комля до вершинки на дрова тяжелую плаху распиливаем. У вершинки - тут как тут - новый комель на глаза подвертывается.
- Нагибайся ниже! Приятель-то твой высокие пеньки терпеть не может, - напоминает про Васька. - Навешивай вдоль обвала, чтобы береза к березе рядышком ложилась… Топором бойчее работай, на обе стороны сучья отмахивай! Сам смекай, как спорее, где поскорее.
И все с бодринкой приговаривает, задор разжигает. До того пилой и топором стараюсь, что руки в плечах слушаться перестают, тяжелыми шкворнями книзу пригибают. Неплохо бы по такому случаю второй раз переэкзаменоваться, обязательно пробу не выдержать, чтобы снова к кашеварст-ву вернуться. Теперь черный котел над костром, темная землянка со скрипучими нарами голубой мечтой представляются.
Во время перекура и рубашку жалеть позабыл. Распластался спиной по холодной траве, плашмя разбросил по земле руки - по всем жилкам гудение идет. Раньше не замечал, а на делянке сразу почувствовал, как хорошо спиной на земле лежать. Ничего не слушать, не думать, не шевелиться, только чувством ощущать, как руки от земли горячим наливаются, в плечах, в пояснице тепло разжигают. Поднять их большого труда стоит, плечами шевельнуть - того труднее.
- Что, гудят железные мускулы? - по-мальчишьи осведомляется дедушка.
"Откуда ему известно?"
- Ничего, погудят - перестанут. Это поналачу с каждым бывает. Отдохни, прохолодись немножко. Обомнешься на работе, обдержишься - крепче станешь.
А перекур короткий. Козья ножка, зажатая в губах деда, до перегиба истлела. Паленой бородой попахцвает.
- Поднимайся, смахнем еще штук пяток, - приглашает Никифор Данилович, разминая плечи.
И снова до шального гудения по жилам.
Вторая передышка - ломтевание. Каждый два больших ломтя черного хлеба получает и кусок вареной говядины. Чтобы остатка не было - хлеб приходится два раза всухую кусать, а на третий и говядины немножко прихватывать. Если ржаную чечулю хорошенько мелкой солью посыпать - можно жевать. А Степан Осипов вприглядку приспособился. На край куска говядину кладет, с другого края обкусывает. Добрался губами до говядины - на другой ломоть перекладывает. И живот набит, и мясо цело: до другого раза его приберегает.
А я свою норму в точности подогнал, лишь от Леньки Зинцова по скорости отстал. Ленька крепко челюстями работает.
- Есть будешь - и пилить будешь, - присматривает дедушка за молодым напарником. - Над едой вычувиливать долго нечего. Раз, раз! - и не копайся. А воду понапрасну не пей. Вода водой и вытечет. Надо, чтобы кость сухая была, легкая. Тогда и на работе орел, а не мокрая курица Прикурнем немножко после хлеба-соли?
Полчаса лежим, блаженствуем. Отепан Осипов садится пилу точить. Шаркает, шаркает напильником по тугому железу- дремоту нагоняет. На жухлую траву серый порошок осыпается. Слышу, как сквозь разостланный пиджак земная свежесть проникает. Ложился - пить хотелось, встаю - даже и не думается. Правильно дедушка говорил, что надо сразу уметь себя сдержать, чтобы после потом не исходить.
- Промигивайся, раскачивайся! - поднимает он залежавшихся. - Скоро, Костюшка, пилу под можжуху забросим, за колун возьмемся. Тяжеловат для тебя колун. Полегче бы надо колун захватить, кабы раньше знать.
И мне известно, сколько фунтов дедушкин колун весит, только кто же в слабости признается?! Лишь бы руки болеть перестали!
Нет, не перестали. А березовые кругляши я все равно по-пильщицки колол.
- Здесь не кулачный бой с уговором. Здесь стоячего и лежачего крести, надвое разваливай, - учил Никифор Данилович.
Не сразу далось. И по лаптю колуном попадало, вместо полена, и попусту замах пропадал, потеряв направление. Наловчился, приспособился.
"Глядит ли сюда Ленька Зинцов? Пусть посмотрит, как мы с кругляшами расправляемся!"
Каждое полено стояком ставить - дело копотное. Сначала поставь, а потом поправь, а пока замахиваешься - оно снова упадет. По лежачим бить - другое дело. Тут лишь бы глаз точный, да удар резкий, да смекалка быстрая. А свеженькая березка хорошо и влежачку колется.
Раз! - из одного полена два получается. Раз! - четыре под ногами валяются.
- Заводи, дедушка, поленницу!
Мало ли на делянке поленниц наставлено! И короткие стоят, и длинные. А эта получается самая ровная, из всех свежих самая свежая. Поленце по поленцу кверху поднимается. Тяжелые пластины дедушка вниз, на жердяные подкладки кувыркает, мелкими пластинками высоту выкладывает.
В этот день от главной пары мы всего на самый пустяк отстали, а от Леньки с Вовкой ни на чуточку.
Я не скрывал, что здорово устал, когда к землянке возвращались. По тропинке с Ленькой вразвалочку шагал, безудержную прыть не выказывал. Одно досадно - руки, словно они чужие, по бокам веревками болтаются.
…Был второй, был третий, а за ним и другие дни. Втянулся, на ломоту в спине не жалуюсь. Могу даже во время перекура перестарелые ягоды по низинке собирать, на ногах отдыхать. Дедушку угощаю.
- Попробуй холодненьких. Осенние, они вкуснее летних.
- И себя не обделяй! Может, не придется больше здешних ягод попробовать.
К концу срока как-то ласковее все друг к другу стали. Даже Степан Осипов ворчать разучился, вечерами Володе Дружкову про старые свадьбы, про троицын день, про масленицу рассказывает. Рано спать заваливаются. А мы с Ленькой, и Васек вместе с нами, бродим вокруг землянки, или жерлицы пойдем расставлять, или просто так над Лось-им озером сидим. Возле серой березы Васек скамейку устроил, столик перед ней из двух досок сколотил. Нравится нам эта скамейка. А перед тем, как из леса уходить, еще лучше стала казаться.
Завтра сучья дожигать, делянку от вершинника очищать. А на следующее утро и в обратный путь тронемся, в Зеленый Дол. Все трое мы это знаем, потому и сидим молча. Вот если бы дорогу сюда запомнить, тогда и еще можно бы прийти. Так просто, от нечего делать, на денек.
- Ты нас проводишь? - спрашиваю Васька.
- А к нам зайдете?
Попрощаться с бабкой Ненилой мы зашли на следующий день. Принесли ей кринки из-под молока, чугунную сковородку, на которой Васек рыбу жарил, деньги за молоко и три рубля Ваську за кашеварство.
- Свое, не купленное, - сказала бабка про молоко. Не взяла за него деньги. Три рубля в коробку на полочке положила.
- Твои первые, - сказала Ваську, посмотрев на него внимательно. И Васек нас глазами окинул. Пожалуй, у всех троих у нас в эту осень был получен первый заработок.
Как прощаются, как смущаются, зачем рассказывать? И уйти поскорее торопишься, и уходить не хочется. И сам другим от горячего сердца добра желаешь, и тебе на будущее большое счастье сулят. От доброй души хотят тебе счастья.
Расчувствовались мы. Не решаемся и за порог перешагнуть, и у двери молчать смущаемся. Тогда и спросила бабка:
- А может, сказку на прощанье рассказать? Последний вечер в лесу миром посидеть? Глядишь, и вспомните когда сторожиху с Лосьего озера.
Незаметно бабка из смущения нас вывела. Васек первым на лавке впривалку устраивается И мы с Ленькой неторопливо к столу подсаживаемся, чтобы к бабке поближе быть. Тихо, задумчиво она прощальную сказку рассказывала. Так рассказывала.
Алмазный ларец
Было у матери два сына. Старшего Угрюмом звали, младшего Арефой кликали. Оба - парни на возрасте. Оба видные, завидные: ни краской, ни ростом не обижены. И работа им любая по плечу, и за себя в трудный час постоять умеют. Глядеть на них да радоваться: добрая смена вырастает.
И почуяла старая мать, что недолго ей по земле ходить осталось. Призвала к себе старшего сына, говорит ему: "Пора мне в дальнюю дорогу собираться. Много я нелегких дорог прошла, свою ношу безотказно несла. Может, вам, молодым, она легче будет.
Не оставлю богатого наследства, завещаю вам, сыновьям своим, два заветных клада. Отыщете - сами возьмете. Слушай, старший сын! Выбирай, к чему твое сердце лежит.
Есть над Чудовым бором в мелких звездах крест. Гореть не горит, а высоко стоит, далеко себя всем показывает. На семь сосен подножьем опирается. Под ним каждая сосна черным поясом опоясана.
А еще примета - белая береза в сосновом кругу. Под той березой на седьмой глубине алмазный ларец зарыт. Разбойники свое богатство захоронили, чародеи его заговорили.
^Кто достанет ларец - тому и богатство явится. Век считай - не пересчитать.
Еще есть под восточной звездой голубой дворец. До него добраться - надо лес густой прорубать, диких зверей в пути одолевать, через каменные горы насеки рубить. В голубом дворце светлое счастье упрятано. Кто дойдет, тот и счастье найдет. Отец твой в ту сторону ходил, там и голову положил. Маленький, а остался за ним след. Ту дорогу по отцовскому следу отыщешь. Выбирай из двух, мой старший, какая мила тебе дорога".
- Коль отец, не добравшись, безвременно погиб - зачем следом за ним ходить? Своя голова самому дорога, - отвечает суровый Угрюм. - А счастье еще не богатство. Выбираю я, матушка, алмазный ларец. Чтоб добыть его, дай ты мне силу могучую.
Наклонился к родительнице:
- Прощай, матушка!
- Прощай, любимый мой старший сын! Пусть желанье твое исполнится, - сказала грустно.
Зовет она к себе младшего. Рассказывает ему про алмазный ларец, про голубой дворец.
- Тяжела, крута дорога на утреннюю звезду, и молод ты. Твой отец по ней за счастьем ходил, каменные завалы дробил. Там и голову положил. Крошечный, а остался за ним след.
Отвечает матери Арефа:
- Чьим другим, как не родного отца, мне сыном быть! По каким окольным путям ходить, если к счастью прямая дорога указана! Пусть и трудная. Зачем искать алмазное богатство, когда нет в нем счастья! И я следом отца пойду, матушка. Буду думать и знать, что и он мне станет в трудную минуту помогать. Не печалься о моей доле. Добрым словом дай мне веру вечную в счастье близкое.
- Те слова и отец твой говорил.
И попросила Арефу:
- Положи свою руку мне на грудь, любимый сын.
- Прощай, матушка!
- Прощай, родной! Пусть задуманное будет по-твоему. Пусть желанье твое исполнится!
Осветилась спокойной улыбкой и умерла.
Схоронили братья родительницу. Угрюм медный пятак ей под голову положил, Арефа цветы на могиле посадил. Идут лесной тропинкой в обратный путь. Каждый спою думу думает.
Показалась перед ними девушка, станом стройная, лицом спокойная, светлые волосы ниже пояса волнами опускаются. Правой рукой от себя повела - поднялся из земли черный сундук. Полосы по нему скрещиваются стальные, на железных пробоях замки серебряные. Пылают над ним, висят в воздухе из огнистых драгоценных камней слова: "Сила могучая".
Левой рукой девушка повела - бурная речка через лес потекла. Острые камни из белой пени выбиваются. Над кипучей водой разноцветные бабочки летают, легкими крыльями слова сплетают: "Вера вечная".
Распахнулся сундук - и захлопнулся, до краев полон желтым золотом. Глянул на него оцепенелый Угрюм - золотой желтизной красивое лицо подернулось. Хватает он огнистые камни драгоценные - серым пеплом алмазы рассыпаются, черные волосы Угрюма пепельным налетом покрываются. Неуемная жадность его обуяла - разбудила могучую мрачную силу.
А младший брат через бурный поток плывет, кипящие волны руками бьет, ногами острые камни отталкивает. На берёг ступил - все тот же, как был. Ниже плеч вьются волосы цвета спелого колоса, в ясных глазах огоньки играют. Растет в нем крепкая вера, что дойдет, что найдет далекое счастье, путь к которому отец прокладывал.
Что у матери в прощальный час просили, оба брата полной мерой получили. Оглянулись назад - ни сундука, ни речки, ни девушки. Старший младшего брата сторонится, молвить слово с ним опасается. Были родными, разошлись чужими в разные стороны. Мрачный Угрюм пустился семь сосен с черными поясами искать, Арефа - отцовскую дорогу продолжать.
Птицы Угрюма стороной облетают, лесные звери дорогу ему уступают - слышат в нем беспощадную злобную силу. В ночь ему не спится, днем спокойно не сидится - торопится Угрюм кладом завладеть, чтобы никто его опередить не мог.
Широкий крест над бором увидал, меченые сосны в темноте отыскал - взялся за заступ. День копает, покоя не знает. Ночь копает, покоя не знает. Сквозь землю видит укрытое в ней богатство.
За весной лето проходит, осень зиму за собой выводит. Снова зима широкие поля цветам уступает - Угрюм ни зимы, ни лета не замечает, высокого солнца в небе не видит. Сидит день и ночь в глубокой яме, на вольный свет не вылезает. Поднимает, толкает в землю тяжелый заступ неумолимая жадная сила.
Добрался до седьмой, глубины - ухватил алмазный ларец. И наряды под крышкой, и золото, и каменья горят самоцветные. В ширину, в глубину волшебный ларец раздвигается - богатство в нем прибавляется. Обильная досталась добыча, да хлопот с ней много. Не находит места Угрюм, куда алмазное сокровище положить, за какими неприступными дверями схоронить. Стоит, мелкой дрожью дрожит над каменьями. Близко дикие звери ему представляются. Безвестные люди в темноте осторожно подбираются, дорогую добычу отбить, унести пытаются.
В отчем доме жил - в материнской ласке радость находил. С младшим братом был - его звонкие песни слушать любил. С алмазным ларцом под широким крестом и радость, и песни его оставили. Каждого шороха пугается, каждого кустика опасается. Семью замками алмазный ларец пронизал, тяжелыми цепями к сосне приковал - нет покоя. И страх, и тоска могучую силу подтачивает, жадную тревогу на лютую злобу оборачивает. Мог бы - землю в море утопил, мог бы - солнце в небе остановил. А оно идет да идет, мерным шагом год за годом отсчитывает. Над сокровищем Угрюм жалко старится, ослабевшими руками на алмазный ларец опирается.
Арефа тем временем по отцовской дороге дальше, выше идет, новый след за собой кладет. Через лес широкие прорубки прорубает, с гор завальные камни скатывает, через бурные реки настил мостит. Что тому неприступные горы, что тому когтистые звери, в ком живет негасимая вера! А упорством и доброй силой с колыбели родители Арефу не обделили.