Костя натягивает чулки поверх узких серых штанов и прикалывает их вверху булавками. Потом так же молча достает и надевает ботинки, которые берег всю дорогу.
- Передышка? - дружелюбно спрашивает Ленька.
- Можешь отдыхать, - не поднимая головы, отвечает старший. - Вы пока перекусите немножко, - советует он мне и Павке. - А я пойду посмотрю, в какую сторону нам идти нужно. Если буду кричать - отзывайтесь.
Оставив нам на хранение вещевой мешок и не захватив с собой ни одной лепешки, старший направляется в сторону солнца. Несколько минут мы видим его шагающие длинные ноги в белых чулках, белую рубашку между зелени, потом все пропадает.
Время тянется утомительно медленно. Ленька сидит в сторонке, молчит. Мне на него и глядеть не хочется.
Напрасно мы сообщали в письме Надежде Григорьевне, что Ленька ведет себя примерно. Хвали не хвали, он все такой же непостоянный и задиристый. На час дружбы, на неделю ссоры.
Ленька тоже чувствует свою отчужденность, но из самолюбия и виду не показывает. Небрежно отламывает кусок пирога с капустой и протягивает мне:
- Коська, хочешь?
Я отрицательно мотаю головой. Так и сидим, играя в непринужденность, один да двое.
- Э-э, э-эй! - с переливами доносится издалека голос Кости.
- А-у-у-у! - встряхнувшись, громко отзывается Павка. И, повернувшись в сторону звука, мы оба вместе голосим:
- А-у-у! А-у-у-у! А-у-у-у!
Ленька лежит, закинув ногу на ногу, и пренебрежительной улыбкой одобряет наши старания.
Через каждые пять - десять минут отзываемся на крик Кости и сами время от времени даем о себе знать.
Костя прошел из-под солнца далеко вправо - оттуда подает голос.
Возвращался бы, что ли, скорее!
Следующий его сигнал долетает до нас уже с противоположной от солнца стороны. Можно было подумать, что Костя обходит нас по кругу. Но зачем?
На этот вопрос я не нахожу ответа.
Потом старшего совсем не стало слышно. Сколько мы с Павкой ни кричали - напеременку и оба вместе, нет ответа. Пропал Костя.
Десять… двадцать минут, может, полчаса прошло - молчит.
- Заблудился, - беспокоится Павка. - Надо искать идти.
Где искать?
Или знак подать.
Как подать?
Павка тугодум. Он до вечера будет сидеть, ничего не придумает. Вот если бы подсказал кто…
Павка по привычке невольно обращает взгляд на Леньку, а Ленька смотрит на сосну, неподалеку от которой мы расположились. Измеряет ее от корней до вершинки.
- Подожди…
Павка закусывает край пальца зубами, сердито бычится исподлобья и утихает. Это верный признак, что Павка думает. Он то затаит дыхание, то засопит тяжело и часто.
- Может… на сосну забраться? - неуверенно спрашивает он. - Оттуда покричать…
Решаем попробовать, если лучшего не придумали.
Я вытягиваюсь на цыпочки, подсаживаю Павку. Он карабкается по толстому стволу и снова сползает, едва я опускаю руки. То же самое получается во второй и третий раз.
Ленька нашел сухой и длинный шест, подвязывает на него белую тряпицу, в которую недавно был завернут пирог.
- Что, сиделка тяжела?.. Ну-ка! - отстраняет он вспотевшего от бесплодных усилий друга.
Бескозырку в сторону. Гимнастерку - тоже. Морщинистые рукава рубашки сами собой выше локтей держатся. Захлестнул конец шеста, тем же шнурком к боку его привязал, закрепил в три опояски на высоко поддернутых брюках.
- Наклонись, - говорит Ленька.
Я пригибаюсь, касаюсь сосны плечом. Ленька, примериваясь, пружинит у меня на спине коленкой. Потом я чувствую на плече его ступню… другую. И… сразу легче стало. Ленька зацепился за сосну. Черные гибкие ступни клещами охватывают ствол. Коленки, помогая ступням, жмут на шершавую кору. Зубы у Леньки крепко сцеплены, обнявшие сосну руки вытянуты кверху. Он одновременно подтягивается на руках и подталкивает себя ногами, то складываясь горбом, наподобие ползущей гусеницы, то вытягиваясь вдоль ствола. Выше, выше!
Поднявшись на длину шеста, Ленька отдыхает, уперев другой конец своей ноши в землю.
Впереди самое трудное: кончилась шершавая кора, начинается гладь.
Нет в наших лесах более недоступного для верхолаза дерева, как сосна-семянка. Уже после разузнали мы подробности о семянках. Вырубят широкую полосу бора, а лучшие деревья на семена оставляют. Ветер сбивает с высокой вершины спелые шишки, разносит по поруби семена, чтобы из них такие же высокие и стройные сосны вырастали, как та, по которой забирается на верхушку Ленька Зинцов.
Он уже нащупал руками и ногами темные пятнышки на стволе. Когда-то здесь были сучья. Они отмерли и исчезли, оставив только небольшие знаки в виде темных пятен на глянцевитой желтой коре. За них не уцепишься, но если умело наложить ладонь да прижать покрепче - рука не скользит.
Мастерству лазания Леньку не обучать. Он кладет ладонь очень даже умело. И… пошел, пошел, не задерживаясь, до самых сучьев, только шест с белой тряпицей на весу покачивается. Вершина для Леньки - это уже забава. Он забирается на сук и поднимает вверх белое полотнище на шесте.
Что ни говори, а молодец все-таки Ленька!
- Гу, гу, гу-у! Эй, э-эй! Сюда держи-и! - горланит он, размахивая над вершиной сосны шестом с белой тряпицей. Потом накрепко притягивает древко к стволу шнурками, стрелкой выравнивает его над сосной. - Пусть всему бору сигналит.
Ветер, не ощутимый внизу, развевает и колышет в вышине Ленькину тряпицу. Теперь в просвете деревьев или из мелколесья старший издали может увидеть этот знак, догадается, кто его поднял, и направится в нашу сторону.
Ленька, заметно, доволен. Сообщает сверху:
- Встречайте, еду.
Спуск по стволу вниз не представляет для него особого затруднения. Быстро скользнул по глади на малых тормозах. Только по шершавому пришлось руками перебирать.
Спрыгнув на землю, разрумяненный и довольный, Ленька схватился бороться с развеселившимся Павкой, а еще через две минуты подрался с ним.
Нет, с Ленькой Зинцовым дружить совершенно невозможно!
Скоро стало слышно Костю: сначала глухо, издалека, потом все ближе и ближе. Он вернулся усталый и недовольный.
- Ну и чертова карусель! - с ходу опускаясь на ближний пень, сказал он. - То отсюда крики слышу, то совсем с другой стороны. И никак до вас не доберусь. Ладно еще, тряпку с просеки увидел, - кивнул он на шест в вышине. - Она выручила.
Я внимательно слушаю рассказ старшего. Павка, упрятавшись за моей спиной, выковыривает палочкой сосновые шишки, вмятые в землю. Ленька поодаль, низко наклонившись, мусолит языком палец и трет себе щеку.
- Никакой раздвоенной сосны. И ни людей, ни жилья нигде не заметно, - продолжает рассказывать Костя. - Все равно что в заколдованный круг попали. Да что вы молчите? Уснули, что ли?! - не выдержав, наконец, громко обращается старший к Павке и Леньке. - А-а, - понимающе вытягивает он, увидев расцарапанное Ленькино лицо. - О-о! - уже значимее поднимает он голос, разглядев под глазом у Павки густой синяк.
- Кто начал? - спрашивает меня Костя.
Я пожимаю плечами, подыскивая в это время подходящий ответ.
- Я начал, - поднимаясь с обломка хворостины, говорит Ленька.
Павка, глянув оторопело, поспешно пускается в объяснения, пытаясь смягчить прямой ответ Леньки.
- Это он… Это мы…
- Понятно, - говорит Костя, невесело вздыхая. - Снова за старое.
Набравшись решимости, он продолжает хмуро:
- Вот что, Зинцов. До первой деревни любая дорога доведет. Вон там, за березами справа, широкая накатана. А нам дедушкину сторожку надо искать. Пожалуй, если раньше расстанемся, лучше будет.
Глубокое молчание наступает после этих слов.
- Что же, пошли дальше? - оборачивается Костя ко мне с Павкой.
Мы двинулись за старшим, а Ленька остался.
- Вот столб с номером двести восемьдесят шесть, - указывает Костя, дойдя с нами до края поруби.
Оказывается, что Беленький натолкнулся на него совершенно случайно, когда возвращался просекой, держа равнение на поднятый нами белый флаг.
Столб был дряблый, гнилой. По-видимому, он давно свалился и теперь лежал на земле, обрастая густой и высокой травой. Конец, что когда-то был верхним, сохранился лучше. С четырех сторон на нем были сделаны четыре затеса, и на каждом цифры - потрескавшиеся, вылинявшие от дождей, подернутые зеленой плесенью. Но "286" мы разглядели отчетливо. Вероятно, это был тот самый столб, о котором говорила нам бабушка в Кокушкине.
От столба на четыре стороны крестом расходились широкие - на телеге проехать - очищенные от леса, длинные и прямые полосы. Это были просеки, и по одной из них, куда указывало когда-то число "286", нам нужно было продолжать свой путь.
Мы стояли, раздумывая, какое направление выбрать, а Ленька, опустив голову, один все сидел на том же месте, где мы его оставили.
- Дедушкина сторожка, наверно, туда, - указал Павка, куда смотрел в это время.
- Не туда! - вдруг четко и задорно прозвенел в ответ молодой, совершенно незнакомый нам голос.
- Кто это?! - вздрогнув, машинально и неестественно громко выкрикнул Павка.
"Королева"
За окном - осенняя слякоть. Порывами налетает холодный ветер, рассыпая мелкую изморось. Сырые жухлые травы безвольно поникли под забором. Куст смородины зябко трепещет редкими уцелевшими листьями. А в разноцветных школьных тетрадях, разложенных передо мной на столе, снова солнечное лето, далекое детство. Смолистой сосной, запахами цветущих трав и земляники, свежестью июньской утренней росы веет со страниц, исписанных неровно химическим и простым карандашами, густо расплывшимися от влаги чернилами всех цветов.
В полустертых кривых каракулях, начерканных на скорую руку, я снова вижу нетерпеливого Леньку Зинцова. По старательным тяжелым строчкам, выведенным с тугим нажимом, узнаю кузнечных дел мастера - Павку Дудочкина. Рядом с ними мое писание расплывается птичьими лапками на обтаявшем снегу. И по всем страницам: где с вычеркиваниями и добавлениями на наших записях, где длинным последовательным изложением, с кавычками, восклицаниями, вопросами, с выделением прямой речи, соблюдением всех известных правил - убористый, заметно отличающийся от нашего почерк Кости Беленького.
Кроме общих есть на каждого из четверых личная дневниковая тетрадь.
В Павкиной подробно перечислены все привалы, обеды и ужины, рыболовные, грибные и ягодные места.
Ленькины трех- и пятистрочные записи, с широким авторским росчерком под каждой, посвящены необычным приключениям и удивительным событиям, в которых он, как правило, занимает первое место.
Мне больше нравится рисовать. Поэтому в моей тетради на каждом листе - тропинки, елки, дома, ручейки, озера. Под ними лишь коротенькие подписи: "Тропинка, которую мы потеряли", "Дедушкина сторожка", "Озеро Кщара", "Холм богатырей", "Лесной вяз, или околдованный Никита Сирота", "Белояр".
И в личном дневнике самые подробные записи снова у Кости Беленького. Он не только для себя, но и для Надежды Григорьевны старался, чтобы не стыдно было ей наши записки показать, когда домой вернемся. У Кости записано и происшествие возле полусгнившего квартального столба, переполошившее вначале нашу компанию.
А дальше дело было так.
- Не туда! - громче и яснее прежнего повторил голос из чащи бора.
Мы стояли как пригвожденные, не решаясь не только двинуться вперед, но даже шелохнуться, пока Костя не спросил:
- Ты кто?
- Королева! - дерзко ответил голос.
- Какая?
- Вот такая!
Из-за сосны показалась девчонка в сером платьице смуглая, простоволосая.
- Что, не верите?! - грозно спросила она, тряхнув головой, и смело глянула на нас черными как уголь глазами.
- Чудно! - сказал Костя, переводя вопросительный взгляд с незнакомой девчонки то на меня, то на Павку.
- Чудно топором воду рубить, - сердито сказала девчонка и засмеялась.
Костя тоже хотел засмеяться, но она глянула на него, и он сразу стал серьезным.
- К дедушке? - спросила она строго. Не дожидаясь ответа, властно повела рукой направо: - Сюда!
Мы послушно повернулись, куда было указано. "Королева" заняла место впереди, на почтительном расстоянии от нас, и сделала знак не приближаться. Мы поняли.
Пошарив рукой в маленьком кармашке на бедре, она неожиданно выпрямилась и метнула что-то в нашу сторону.
- Пятак на синяк! - звонко выкрикнула она и рукой указала на Павку.
У наших ног лежала медная монета. Павка поспешил выполнить приказание и старательно прижал ее к синяку под глазом.
Девчонка действительно была не такой, как все. Не спросив, она знала, куда нам нужно идти. Издали угадала Павкин синяк. Тут же явилась монета, словно она всегда была наготове. Мы, ничего не спрашивая, покорно подчинились "королеве", словно она заворожила нас.
Конечно, это была необычная девчонка. Зря смеются над лесными чудесами. Рассказать кому - не поверят, что с нами самими случилось такое "чудо".
Ни на шаг не отставая и не приближаясь к "королеве", мы шли за ней. Перепрыгивали через поваленные деревья, продирались сквозь густой можжевельник и, наконец, снова вышли на просеку.
"Королева" повела нас по вырубленной полосе. Десять… двадцать… тридцать минут. И хоть бы слово! Потом оглянулась, махнула нам рукой прямо вдоль просеки и, встряхивая на бегу растрепавшимися волосами, со смехом припустилась в чащу бора.
Мы остановились удивленные и озадаченные. Неужели мы видели лесную королеву? Но кто же иной мог бесстрашно пуститься в лесную чашу?
Окончательно отказавшись от бесполезной попытки разобраться, где мы находимся, куда держать путь, решили пойти, как указала нам "королева". Подумали так: "Если она и королева, то добрая".
Старший, заняв свое место впереди, ускоряет шаг. На ходу то и дело натыкаемся на невидимые в густой траве гнилые пни и коряги.
Костя как обулся, отправляясь на поиски дороги, так и теперь продолжает идти в ботинках. Мы с Павкой тоже решаемся, наконец, надеть сберегаемую до поры до времени в вещевых мешках обувь.
"Где-то теперь Ленька?" - с сожалением думаю я об оставшемся друге и усердно натягиваю на ступню ссохшийся ботинок, похожий на женский полусапожок. Эту обувку отец специально купил у старьевщика для моего лесного похода.
Павка выряжается в лакированные отцовские сапоги, бывшие когда-то "кобеднишними", а теперь перешедшие к сыну, чтобы он их дорвал.
"А ведь Ленька идет!" - замечаю я, оглянувшись назад.
Павка тоже видит его. Обрадованно взглядывает на меня и, улыбаясь, опускает глаза на потрескавшиеся лакированные сапоги.
Ленька идет стороной, шагах в десяти от просеки, и совсем не смотрит в нашу сторону. В руках у него большая суковатая палка. От времени до времени он ковыряет трухлявые пни, разворачивает муравейники.
Мы бегом нагоняем Костю. Шагается веселее.
Впереди блеснуло под солнцем озеро. "Не здесь ли сторожка деда Савела? - думаю я. - Может быть, правильно указала нам путь "королева"?"
При выходе на опушку старший остановился. Он тоже заметил Леньку.
-. Подходи, нечего по кустам прятаться! позвал Зинцова Костя.
Тот подошел неторопливо, виновато опустив голову.
- Ладно, - примирительно сказал старший. - Только чтобы это было в последний раз.
Ленька просиял и немедленно занял свое место впереди меня.
Вот и озеро. Мягкая трава стелется под ногами. По опушке весело летают птицы. Солнце, которое в лесу еле пробивалось сквозь густую зелень деревьев, здесь ослепительно сияет.
В ясной воде, которой нам так хочется напиться, отражаются маленький домик на берегу, старик, присевший на корточки возле самой воды. Нешибко постукивая деревянным молоточком, он конопатит перевернутый вверх днищем ботник, густо промазывая паклю тягучей смолой.
По лысине, на которой сияет солнце, по широкой белой бороде я сразу узнаю деда Савела.
"Ну и королева! Спасибо, королева, что привела нас к деду!" - благодарю я незнакомую девчонку сам про себя.
Заметив нас, дедушка кладет на ботник свои инструменты и, прищурившись, смотрит в нашу сторону. На румяном лице деда знакомая, с хитринкой, улыбка.
Мы к вам, дедушка! - набравшись смелости, говорю я негромко, обращаясь на "вы", как учила Надежда Григорьевна.
К нам? - удивленно оглядывается дедушка по сторонам. - А я один.
Он видит мое смущение и обнимает за спину.
- Эх ты, Квам!
С тех пор я и стал для дедушки Квамом. А потом и на деревне так стали звать. И я не обижался - это память о дедушке.
Дедушка Савел
- Так, так… Значит, явились, соколики? Не забыли наш уговор? Должок мой вспомнили?.. Должен, должен - не отрекаюсь.
Так говорит дедушка, маленькими шажками прохаживаясь вокруг догорающего костра, где только что варилась гороховая каша.
Сытно накормил нас дедушка с похода.
Он пошвыривает ногой в золу раскатившиеся горячие уголья, словно на морозе потирает ладони.
- Что же, поживем, половим окуньков, потопчем в лесу травушку. Верно, Квам?
Новое имя в разговоре дедушки звучит так приветливо, его рука так мягко похлопывает меня по спине, что в эту минуту я нисколько не жалею о своих малых годах по сравнению с товарищами, о слабых силенках, когда Ленька даже бороться не соглашается со мной иначе, как "на одну ручку". Я уже не раз замечал, что рядом с большими самые маленькие всегда виднее, всегда им больше внимания. Вот и дедушка - все "Квам" да "Квам" и все поближе к себе меня пристраивает.
Он садится на низенький березовый чурбан возле потухающего костра и предлагает нам "похвалиться своим снаряжением".
После обеда хлеб, картошка и другие оставшиеся у нас съестные припасы сложены в дедушкином домике на полке и под деревянными нарами. Теперь по предложению дедушки можно брать свои мешки за углы и вытряхивать на траву остальное содержимое, что мы охотно и делаем. Летят в одну кучу ботинки, сапоги, носки, портянки, узелки с запасным бельем. Дедушка откладывает узелки в сторонку.
- Это статья особая, - говорит он.
Костя Беленький для дедушки - просто Костя. Ленька Зинцов - Леня, но Павку Дудочкина дедушка почему-то называет полным именем - Павел. Должно быть, потому, что имя такое серьезное, а сам Павка, когда он с открытым ртом и немигающими глазами старательно слушает или смотрит на собеседника, почти сердитый.
Дедушка только мельком глянул, а хорошо заметил и строгое внимание Павки, и округлые, будто от недовольства надутые щеки, и темный знак под глазом.
- Сердит ты, Павел, как я погляжу, - замечает дедушка, словно просит Павку быть поласковей. И, меняя шутливый тон на деловой, предлагает: - Давай-ка, Павел Семеныч, с тебя и начнем.
Он достает из общей кучи пожитков Павкины лакированные сапоги, долго вертит их, ощупывая со всех сторон.