Все неловко переглянулись - никто не знал. Я тоже понятия не имел не только об этих камнях, но и что такое Ики. Рагозин лишь дернул плечами и еще усерднее зажевал свою жвачку.
Ики, оказывается, - небольшой городок в Перу. Там и посейчас выкапывают какие-то и маленькие, и огромные, чуть ли не по сто килограммов, черные овальные камни. На их гладкой поверхности вырезаны доисторические животные, разные сценки из жизни людей, карты земли, звездный мир нашего неба.
- Вот это - памятники культуры, - заключил Игорь. - Вот это находочки для ученых! За один такой камешек можно спокойно отхватить сотни, а может, и тысячи песо. А ты: что будет - то будет! Силантий…
Это "Силантий" прозвучало так презрительно и обидно, будто слово "дурак". Сердце у меня бешено заколотилось, а пальцы невольно сжались в кулаки.
- Слышь, а ты полегче со словами-то… Игорь взглянул на меня чуть прищуренными насмешливыми глазами.
- А ты никак на грубость нарываисси?
Я сразу вспомнил эти слова - они из какой-то веселой песни Высоцкого. Игорь только слегка переиначил строчку.
Пока я соображал, что сказать, вклинился Алька Карасин - снова с вопросом. У него сегодня не иначе был день вопросов и ответов.
- А песо - что? Деньги такие?
- Понятно, не прошлогодние листья… Притом, говорят, очень неплохие.
Рагозин вдруг вынул изо рта жвачку, гордо объявил:
- Игорюха знает все деньги мира!
- Ну уж! - не поверил Алька.
- Все! - решительно подтвердил Толян. - Верно, Игорюха? Игорь небрежно повел плечом.
- Верно. А чего тут такого особого?
- Видали?! - радостно заорал Толян, будто он только что показал нам фокус. - То-то! Кто желает - спрашивай.
Старался, в основном, Клюня. Он любил и неплохо знал географию. Для начала Пашка назвал несколько больших стран, а потом пошел сыпать названия мелких или малоизвестных.
- Голландия! - весело выкрикивал он, входя в азарт.
- Гульдены.
- Албания!
- Леки.
- Бирма!
- Кьяты.
- Эфиопия!
- Быры.
- Ха! - вдруг захохотал Алька Карасин. - Ну и назвали - быры! Захочешь - не придумаешь. "Дай мне одну быру!" Смехота!
Клюня нетерпеливо махнул рукой:
- Погоди ты! Дания!
- Кроны.
- Ирак!
- Динары. При этом, заметьте на всякий пожарный случай, - иракские динары одни из самых дорогих денег: один динар стоит два с половиной наших рубля. А самые дешевые деньги - итальянские лиры. На шесть рублей можно купить аж десять тысяч лир.
Клюня совсем развеселился:
- Лир, кассир, ювелир… К чертям дешевку. А ну-ка - Португалия!
- Эскудо. За сто - три рубля.
- Шри Ланка!
- Рупии. За сто - десять рублей. И - довольно, - произнес Игорь, поднимаясь. - Пора домой.
Клюня был в восторге:
- Ну ты и даешь! Столько запомнить! Да мне ни в жизнь. Ни за что!
- Ничего, - снисходительно похлопал Игорь Клюню. - Поживешь с мое - по стенке ходить научишься. - Обернулся ко мне: - С нами пойдешь? Нет? Ну-ну, давай ковыряйся, авось найдешь черный камешек, тогда нас не забудь…
И пошел. За ним двинулись остальные. Все-таки странный он парень, Игорь.
И остроумный, и знает много всякого, а вот есть в нем что-то неприятное. Ребята так и вьются около него. А уж о девчонках и говорить не приходится. Они, наверное, все от него в восторге. Особенно Буланка. Только и слышно: ах, Игорь, ох, Игорь!
Даже Эвка не устояла. Вот и ходит теперь с ним все свободное время, вот и заглядывает ему в рот - что еще скажет интересного.
С приездом Игоря в селе появилось много всяческих словечек и выражений. "Брао-брао!", или же это самое "проброс", "пробуксовочка". От Клюни и Рагозина не раз уже слышал: "коронный фильм", "чешите пузо". Чепуха какая-то, а ребята прямо-таки ухватились за эти слова и сейчас щеголяют ими вовсю.
Вскоре, это было дня через два или три после "дружеского визита", я опять увидел Игоря. Он шел с Эвкой откуда-то со стороны фермы, наверное, были у Эвкиной матери на работе. Эвка что-то доказывала Игорю, решительно рубя воздух рукой, а тот молча поглядывал на нее и посмеивался. Эвка горячилась, сердилась, щеки ее разрумянились, волосы разлетелись колечками. Она торопливо кивнула мне, должно быть, едва сообразив, кто я такой.
А он, к моему изумлению, остановился и приподнял двумя пальцами шляпу:
- Наше вам с кисточкой!.. Ну, что, все горбатимся на курганчике?
- Копаю, чего же…
- И как? Еще нет ничего удивительного? Даже наконечника от кривой стрелы?
- Пока нет, - сдержанно отвечал я, а сам поглядывал на Эвку.
Она без всякого любопытства слушала разговор. На меня взглянула раза два или три, и то сердито, словно на какую-то помеху.
- Странно, - произнес Игорь.
- Что странно?
- Да вот: копаешь, копаешь, а все впустую.
Я промолчал - говорить не хотелось, да и стоять тут тоже. Игорь вдруг хлопнул меня по плечу.
- А ты - молодец! Настойчивый! Люблю таких.
- Без твоей любви как-нибудь обойдусь. Прибереги ее для других.
Эвка впервые посмотрела на меня с интересом. Игорь же и глазом не моргнул.
- Прямой и острый, как телеграфный столб!.. Эвка тронула его за руку.
- Игорек, мы опаздываем!..
Ишь ты - "Игорек!" И за руку хватает, как своего…
Уже на ходу Игорь крикнул мне:
- Желаю удачи! Купи сито, землю просеивать…
И тут послышался Эвкин смех - сдержанный, совсем тихий. Но он оглушил меня, будто гром.
Кажется, зря я взялся за раскопки. Теперь, наверное, ничто не свернет Эвку в мою сторону, даже если я в Желтом курганчике золотую кувалду найду. Да, не иначе зря. Только вот бросить уже нельзя - стыдно. Можно враз прославиться, только не важными находками и открытиями, о которых я так красиво думал и мечтал, а своей хвастливой болтовней. Ребята жить не дадут - засмеют. Клюня первый. Да и Игорь не промолчит. "Проброс, - скажет, - получился с раскопками. Небольшая пробуксовочка: кишка оказалась тонка…!" Или еще чего-нибудь в этом же духе. А Эвка? Она и здороваться перестанет со мной, не то что… "Ну, - скажет, - Брыскин, никак не думала, что у нас объявится еще один Сема Артезианец…" И навсегда отвернется.
Сема Артезианец - это Семен Маркелов. Лет тридцать назад, еще молодым парнем, он решил пробить артезианский колодец. Доказывал всем, что наше село стоит над огромным подземным морем, и если он пробурит скважину, то той воды хватит всем, даже водопровод можно строить - такой страшенный будет напор.
Ладно бы взял и бурил по-тихому свою скважину, а то всем уши прожужжал этим артезианским колодцем. А как до дела дошло - скис. Пробурил сколько-то метров - замолк и притих. С той поры и стал он Семой Артезианцем. Едва кто услышит какую-нибудь похвальбу или увидит, что человек берется за дело не по силам, сразу и скажет: "А, Сема Артезианец!.."
Я как представил себя на месте этого Семена - нехорошо стало. Нет уж, как бы там ни было, пусть даже я помру на Желтом курганчике, а раскопаю его до конца.
Глава девятая
Первая ласточка
Ошеломительная новость - неподалеку от Ключей пройдет большой канал. Об этом вчера вечером рассказал архитектор нашего района. Лекция была в Доме культуры. Народу набилось - не продохнуть. Пришли даже самые старые старики, которых никакими сверхинтересными военными фильмами не выманишь со двора. Неподалеку от меня шептались Эвка с Игорем. Был тут и Колька Денисов. Он, как всегда, рисовал.
А там, на сцене, сидели председатель сельского Совета Иван Саввич Васякин и архитектор. На видном месте висел огромный лист бумаги, план нашего села. Не теперешнего, а будущего. Этот разукрашенный лист назывался длинно и торжественно: "Генеральный план застройки и реконструкции села Ключи".
Иван Саввич рассказал о тяжелом и небогатом прошлом нашего села, о нынешних делах, о будущем. Объяснил: Ключи потому до сих пор не строились, что как раз разрабатывался вот этот красивый генеральный план. И Иван Саввич ткнул пальцем в лист. А теперь, мол, когда план готов, дело у нас пойдет полным ходом.
Иван Саввич говорил, а Игорь так и подался вперед, словно бы боялся что-то важное прослушать.
- О! - произнес он восторженным полушепотом. - Сложносочиненное предложение! Очень оригинально! А теперь сложноподчиненное! Однако вполне подкованный товарищ… Ну, а это никуда не годится: сплошные простые, одна серость и скука…
Эвка сначала конфузливо хихикала, потом стала робко и смущенно уговаривать:
- Игорек, ну что ты! Ты послушай. Ведь это интересно! Ведь о наших Ключах…
Но "Игорек" не унимался, ему, видать, очень понравилась эта новая забава. Уже с разных сторон заоглядывались люди, кто-то произнес возмущенно:
- Тише, не мешайте слушать.
И вдруг взъярился Колька:
- Перестань ломаться или получишь по морде. Стыдно будет.
Игорь покраснел, кинул на Кольку бешеный взгляд, однако пересилил себя, хохотнул негромко, будто бы безобидной шуточке, и молча откинулся на спинку кресла. Вот так Колька!
- А в первую очередь, - закончил Иван Саввич, - мы достроим магазин, детсад и здание колхозной конторы.
Он имел в виду те унылые бело-серые коробки, что вот уже два года наводят на меня тоску.
Потом говорил архитектор. Это не архитектор, а соловей. Он такого понарассказывал нам - рты открылись. Дескать, через лет семь-десять мы совсем не узнаем села, таким оно будет прекрасным. Наши кривые и грязные улицы станут прямыми и широкими, с асфальтированными дорогами. А на них, на этих улицах, вырастут красивые дома: трехэтажная школа со спортзалом, Дворец культуры, амбулатория, бытовой комбинат.
Но главное, что поблизости от Ключей, почти совсем рядом, пройдет знаменитый Кулундинский канал! Этот канал погонит обскую воду в самую глубину нашей сухой степи.
О канале мы, понятно, слышали давно. Я сам читал о нем в газете и несколько раз видел по телевизору, как его строят. Знал даже длину канала - сто восемьдесят километров!
Но я никогда не думал и не мог предполагать, что он пройдет вблизи нашего села. А архитектор между тем рассказывал:
- Ключи, получив воду, станут настоящим оазисом. Взгляните сюда… - Архитектор взял указку и показал на своем многоцветном плане голубое овальное пятно: - Это место вы называете Лешкиной выемкой. Так вот, больше у вас не будет Лешкиной выемки. А раскинется тут большое озеро. Вокруг него зашумят сады и рощи, а в озере заплещутся зеркальные карпы, будут плавать гордые лебеди…
Ну, про сады да лебедей он, допустим, крепко загнул, а озеро - хорошо!
Дед Ишутин после лекции второй день ходит, словно пьяный. Каждого, кого ни встретит, останавливает и, уперев ему в грудь указательный палец, будто дуло нагана, визгливо спрашивает:
- Ну, что? Байки дед Ишутин рассказывал? Ась? Нет, ты мне отвечай: байки? - И потом радостно кричит, словно глухому: - Идет! Идет она, наша кормилица, большая вода! Воспрянет степь, зацветет, завалит хлебушком!
Вот когда я понял разговор, что слышал у Желтого кургана. Понял и беспокойство того длинного в обвислой шляпе, он знал, что Желтый курган лежит как раз на пути канала и будет срыт экскаваторами и бульдозерами.
От этой мысли у меня самого затревожило сердце: ведь и на самом деле сроют и все, что лежит там, переломают, смешают с землей. Никто ведь ничего не знает про могильник. Да если бы и знали, то толку что: не бросят же канал и не возьмутся за раскопки! Надо торопиться.
На другой день, утром, я снова был на Желтом курганчике, разделся, поплевал на ладони и пошел снимать слой за слоем! Я уже так втянулся в работу, что руки и спина совсем перестали болеть. А загорел! Стал черным, как хорошо начищенный сапог.
Все у меня будто наладилось. Одна беда - мамка. Как приду вечером домой, так и начинает меня пилить: почему не купил то-то и то-то, почему не сделал это, почему не сходил туда-то. А сегодня расплакалась.
- Костя, - говорит, - сынок, ты зачем курган раскапываешь?
Я от неожиданности дернулся: уже знает! Мама завсхлипывала еще пуще:
- У людей дети как дети, а тут… Ну зачем, зачем тебе эти проклятые ценности. Ты что - разутый и раздетый? Может, тебе велосипед нужен или там транзистор какой?.. Так ты скажи: мы сэкономим и купим. А то вон что надумал…
Я и расстроился, и обиделся - все вместе, закричал, перебивая маму:
- Да не себе я, не себе те ценности. На кой они мне?! Для науки это! Горшки там всякие, посуда, наконечники от стрел, ножи и все такое. Ученые возьмут их, изучат, а потом скажут, что за человек захоронен, кто такой, когда жил и все прочее. А ты: "Разутый, раздетый!.." Выдумает тоже…
Мама маленько успокоилась, глаза вытерла, однако не повеселела.
- А почему другие ребятишки не копают? Почему только ты один? А? Все вон на полях работают, колхозу помогают, а ты… Даже твой Пашка Клюня и тот в школьной бригаде. Нынче председатель колхоза хвалил ребят: настоящие, говорит, помощники.
Я молчал. Ну что скажешь? Никто не понимает меня. Словно сговорились все мне мешать. А не подумают, что я, может быть, важнее важного дело делаю. Травку выщипывать каждый дурак сумеет…
- Соседи вовсю потешаются, - тихо говорила мама. - Смеются: сынок пошел точно в своего папочку, тоже, мол, легкой жизни ищет. Стыдно, говорят, мать ухайдакивается и на работе, и дома, а он не знает, куда силу девать - то безобразит, то бугры в степи перепахивает, клады ищет…
Дался же им этот Желтый курган! И я тоже. Что ни случись - про меня никогда помянуть не забудут. Я у всех, словно бельмо в глазу. Надоело…
А отца у меня нет. Вернее, он есть, но не живет с нами. Ушел. Уехал в райцентр. Уже два года.
Помню, как он уходил. Остановился на пороге, сказал, глядя на маму: "Ты всю мою жизнь заела, весь мой талант коровьим навозом накрыла. Я тебе этого никогда не прощу". Потом посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но не сказал, повернулся и хлопнул дверью.
Мы с мамой остались вдвоем.
Он был когда-то веселым, умел выдумывать всякие штуки. Мы играли с ним, боролись и хохотали. Он работал в Доме культуры: руководил духовым оркестром. И сам играл. На трубе. Красивая была труба и сверкала, как солнце. Иногда он давал мне ее подержать и подуть. Смеялся: "Давай, давай, Коська, дуй сильней. Я тебя сделаю великим духовиком, почище Эдди Рознера".
Я не знал, кто такой Эдди Рознер, но радовался и дул в трубу изо всех сил.
Потом, не помню когда, все переменилось: папка стал молчаливым, хмурым, злым. Он больше не чудил, не играл со мной и не давал мне свою трубу. В доме стало тихо, скучно, хоть не заходи.
Днями он спал в маленькой комнатке на диване, а к вечеру брал трубу и торопливо уходил. Возвращался поздно и пьяный: то маленько, то здорово. Когда здорово - падал на диван и храпел на весь дом. Когда маленько - начинал зудить меня за то, что я плохо учусь. Но больше приставал к маме, замахивался на нее, кричал, что она разбила его светлую мечту, что затащила сюда, в эту глухую, безводную дыру, где он из первоклассного музыканта превратился в обыкновенного лабуха.
Потом пьяно плакал: "За что, а? За что такая жизнь? Ведь меня тащили в симфонический оркестр! Первой трубой был бы, солистом! А теперь?.. И это все ты!.."
Однако, как я потом понял, зря он кричал на маму. Ничего она не тащила его сюда и не губила никакой светлой мечты. Папка сам поехал в Ключи. Мама тогда только что закончила сельскохозяйственный институт и ее послали сюда агрономом. А папка работал в каком-то заводском клубе. Бросил его и помчался за мамой.
Вот как было дело. А то, что он ругал маму и обвинял ее, то это просто от обиды. Так мне сказала мама, когда я однажды спросил ее об этом.
- Не каждый, сынок, рождается сильным, - сказала она мне. - Вот и папка наш… Своей жизни не сумел построить и нашу поломал. А вину за все свои беды и неудачи хотел на других свалить. Слабые, они всегда так…
За эти два года я ни разу не видал папку. А слышать про него слышал. Много раз и все насмешливое, неприятное:
"Вчера Петьку Брыскина видел, бежал на похороны со своей дудкой. Веселый! Как же - заработок!"
"А Петька-то, ну этот, наш свистун, снова женился".
"Слышь, рассказывают, Брыскин-таки допорхался: кто-то башку ему бутылкой проломил".
Лучше бы уж ничего не знать и не слышать… Не заметил, как пришел вечер. Я включил свет. За окном сразу стало черно. Мама смотрела туда, будто могла там что-то увидеть. Глаза у нее были усталые и печальные, под ними лежали темные полукружья.
Я хотел было спросить ее, чего бы поесть, да остановился растерянно: у мамы на виске белели седые волосы. Целая прядка! Как же это? Когда? Живем вместе, видимся каждый день и ни разу не заметил их!
Мне стало очень жалко маму.
- Мам, ты не огорчайся… Пусть говорят, что хотят… А я помогу тебе. Все сделаю: и воды натаскаю, и грядки прополю и полью, и все остальное… А Желтый курган надо раскопать. Ведь все там может пропасть…
Мама медленно обернулась, внимательно посмотрела на меня и неожиданно улыбнулась.
- Хорошо, сынок. Я поняла. Делай, как нужно. Ты ведь уже взрослый…
Утром я встал с солнцем, но мамы уже не было. Попил молока, выполол две грядки, потом натаскал в бочки воды, чтоб вечером не бегать к колодцу, и отправился на Желтый курган.
В этот день я работал, как черт. Да, я докажу, что никакой легкой жизни не ищу, сделаю все, чтобы мою фамилию больше никто не упоминал, как сейчас, с разными усмешками да издевкой. Я понимаю, она у меня не очень красивая. Даже, если честно, совсем неважнецкая. Брыскин! Какая-то кошачья. Но не фамилия создает человека, а человек фамилию. Так, кажется, сказал кто-то умный. И очень правильно сказал.
Вот уже пожалуй, полторы недели я прихожу сюда каждый день, работаю, как сказал Клюня, без выходных. Никакие игры, никакие прежние забавы и заподлянки меня больше не интересуют. Да, собственно, и заниматься всем этим некогда и не с кем: ребят-то в селе почти целыми днями не бывает - все на полях.
Однажды я встретил Детеныша. И Детеныш, сверкая от восторга круглыми черными глазками, рассказал, что к ним, прямо на полосу, приезжал корреспондент районной газеты, порасспросил их обо всем: кто как работает, кто первый придумал про памятник, когда сколотили школьный отряд и что уже сделали. А потом он сфотографировал всех за работой и просто так. А Эвку кроме того, еще и отдельно. И Толяна Рагозина тоже. "Читайте, - сказал, - на неделе. Фотоочерк. Узнаете, какие вы есть молодцы и герои". Веселый такой. Шутил все: "Бойцы, мол, хлебных нив. Гвардейцы".
Вот ведь как: не успели еще поработать, а уже шуму на весь район. А сколько раз я работал на полях? И в прошлом году, и до этого. Не перечтешь. И на картошке, и на свекле. А кто-нибудь хоть раз сфотографировал или просто похвалил? Никто. А тут сразу в газету. Даже Рагозина. Нашли работничка, гвардейца, ничего не скажешь!
Я просто-таки расстроился, но, понятно, и вида не показал. Не хватало еще. Спросил только: