- Рагозина-то на кой?
Детеныш весело захохотал:
- А Толян сказал этому, ну, корреспонденту, что он комиссар отряда. - И снова захохотал.
Ах, как остроумно и весело! Ну просто не хочешь, а засмеешься!
Всегда так: кому не нужно - слава сама лезет в руки. Где уж тут говорить о справедливости…
- Ну, а ты? - спросил Детеныш. - Копаешь или бросил уже?
- Еще чего! Я - не вы с Клюней. Не побегу туда, где полегче да попроще аплодисменты заработать. До конца биться буду. Приходи, посмотришь: уже по пояс в землю влез. Кабы работали втроем - ого-го где были бы! А так… Эх вы!..
И я ушел.
Назавтра, не в пример прошлым дням, работалось плохо. Я все думал о вчерашнем рассказе Детеныша. На душе было паршиво, не от зависти - от обиды. Я уже было хотел бросить копать, да вдруг лопата звякнула обо что-то твердое. У меня замерло сердце - наша степь не мусорная свалка. Здесь и обыкновенного камешка не найдешь. Значит…
Я отшвырнул лопату и пальцами стал осторожно разгребать землю. И вот в моих руках лежал осколок какого-то глиняного горшка, а по-научному сосуда.
Он был такой грязный, такой небольшой, но для меня бесценный. Сердце прыгало в груди: ура! Вот она, первая находка, вот оно, начало моей славы!
Глава десятая
Колькины журавли
В сельской библиотеке открылась выставка проектов памятника. Ну это, конечно, громко сказано - выставка! Просто на столе, застланном красным материалом, были разложены десятка два, а может и побольше, цветных или обыкновенных карандашных рисунков. И все. А те ребята, которые не смогли нарисовать, взяли и написали на листках, какой бы они хотели построить памятник.
Председатель колхоза Василий Кузьмин Батраков сказал, а слово у него крепкое: те, кто займут на конкурсе первые три места, поедут в туристский лагерь в Горный Алтай. Но я спокоен и не переживаю: мне не ехать туда ни при какой погоде, потому что я ничего не рисовал и не писал. Я просто-напросто забыл об этом конкурсе. Оно и не мудрено. Почти год прошел с тех пор. А многие ребята, оказывается, помнили.
Каких только тут не было рисунков! Вот солдат с автоматом на груди, на другом - матрос в порванной тельняшке с гранатой в руке. А вон сразу два солдата: один, видимо, тяжелораненый, оперся о плечо другого, а тот, раздвинув ноги, крепко стоит и держит пробитое пулями знамя.
Нашел я и Буланкину фамилию. Ее листок, написанный крупным размашистым почерком и без рисунка, красовался в самом центре стола, чтоб, наверное, все сразу заметили и оценили "гениальную" Буланкину мысль. В этом тетрадочном листке она опять выложила про того своего "юного воина" с шашкой в руке, который рвется на беспощадную битву с врагом на своей черной коняге.
Были тут и всякие разные пирамиды, и колонны со звездами на вершинах. А кто-то нарисовал просто большую красную звезду, которая лежала на черном постаменте.
Но больше всего мне понравился рисунок Кольки Денисова: над земным полушарием, где наша страна, широко распластав крылья, летят несколько журавлей. А под рисунком слова из песни:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей…
Да и не только мне понравился Колькин рисунок, как я заметил, многим. А здесь нынче собрались почти все пацаны и девчонки. Мы ждали скульптора, который специально приехал из Барнаула. Увидел я и Эвку. Она неторопливо ходила с Буланкой, подолгу рассматривала каждый рисунок и о чем-то тихо переговаривалась с ней.
Эвка загорела еще сильнее, ее рыжие волосы стали просто огненные. Зато нос оставался по-прежнему облупленным и весело розовым.
Заметив меня, она дружелюбно улыбнулась и произнесла:
- Добрый день.
Мне стало совсем хорошо, а выставка - еще интересней. Даже Игорь с жующим Рагозиным не портили настроения. А досаждал Толян всем порядком: вышагивал вразвалку вокруг стола, отпихивал плечом каждого, кто попадался на пути, небрежно брал листки и, едва взглянув, снова бросал их на стол. Хмыкал презрительно: "Ну, деятели культуры и искусства".
Но вот в библиотеку вошли Иван Саввич, учитель рисования и черчения Аркадий Львович, по прозвищу Ракурс, и высокий незнакомый мужчина, молодой, бородатый. Я понял - скульптор.
Аркадий Львович был возбужден, его толстые щеки, на которых, как два обруча, стояли огромные очки, розовели. Он бежал впереди скульптора, что-то объяснял ему, размахивая короткими ручками. Скульптор хмуро слушал и молчал.
Когда они остановились у стола, Аркадий Львович зачем-то торопливо сгреб все листы, а потом по одному стал совать их скульптору, будто тот сам не смог бы взять.
- Вот взгляните на это, - говорил Аркадий Львович. - Очень тонко подмечено. Удивительно, не правда ли? А ракурс! Просто оригинальный ракурс. И этот рисунок, можно уверенно сказать, заслуживает внимания. Как просто и самобытно! Мои лучшие ученики!
А про Колькин рисунок сказал, как-то кисло улыбаясь:
- Ну, это типичное не то, дорогой коллега, совсем не то. Это, как говорится, из серии "В мире животных"…
Однако скульптор взял лист, долго глядел на него, то отдаляя от глаз, то приближая. Потом глуховато произнес свое первое слово:
- Да…
Обернулся к Ивану Саввичу:
- Будьте добры, пусть все эти работы к вечеру отнесут к вам в кабинет. Я еще раз просмотрю их.
И пошел к выходу. За ним двинулись остальные. Ребята растерянно запереглядывались: неужели ни один рисунок не понравился? А Аркадий Львович, который семенил последним, мельком глянул на нас, дернул плечами, будто сказал: "Рад бы помочь, да не могу".
Мы тоже потянулись на улицу. Одни - чтобы посмотреть, где скульптор выберет место для памятника, другие домой, а я - на Желтый курган. Вдруг снова повезет и я найду еще что-нибудь, да поценнее черепка. Сбежав с крыльца, я остановился. А не сказать ли о находке Детенышу? Может, сейчас, когда дело повернуло на удачу, он возьмется мне помогать. Огляделся: нет Детеныша. Ведь только что был тут. Вместо него увидел Эвку. Она шла ко мне. Я замер. Эвка неожиданно засмеялась:
- Ну и вид у тебя! Как у мокрого суслика.
"Ну, начинается. Что будет дальше?" Однако Эвка на этот раз была настроена миролюбиво и серьезно.
- Вот что, Брыскин, у меня к тебе есть дело. Очень важное.
Сказала и примолкла, будто примериваясь: стоит ли говорить о своем важном деле. Потом быстро спросила:
- Ты все еще ковыряешь свой бугор?
- Ковыряю.
Она посмотрела на меня сострадательно, как на больного, и произнесла раздумчиво:
- Пожалуй, не стоит иметь с тобой дело, а? Не тот ты человек. Несерьезный.
Я испугался: неужели уйдет и я не узнаю про ее "важное дело"? А главное, такой случай упущу - не поговорю с ней. И я, хотя совсем не знал, что скажу, торопливо произнес:
- Эвка, ты погоди! Погоди малость…
- Ну, гожу. Что дальше?
Я совершенно неожиданно для себя, отчаянно выпалил:
- Я вчера кусок сосуда выкопал! Глиняного!
- Ну и что? - Эвкины губы стали медленно складываться в едкую улыбку, а в глазах запрыгали насмешливые искорки.
- Как - что?! Да ведь черепок-то старинный! Ему, может, тысячу, а может, и того больше лет! Ученые это враз определят.
И я, не дожидаясь, что ответит Эвка, еще неожиданней, уже, по-моему, совсем зря, ляпнул:
- Если найду много ценностей древних, ну черепков этих, то… Тогда можно свой музей создать. - И боясь, что Эвка сейчас рассмеется, добавил почти безнадежно: - Очень даже можно, по-моему…
У Эвки сразу пропала улыбка.
- Ой, Брыська, что ты придумал! Да это знаешь что? Знаешь?!
Она никак не могла подыскать нужного слова и только смешно шевелила губами. Потом, так и не найдя его, засмеялась и произнесла:
- В общем, Костя, ты просто молодец.
Я был ошеломлен! Во-первых, "Костя". Так Эвка меня еще ни разу не называла. Во-вторых, "молодец". Неужели я в самом деле придумал что-то стоящее? Пока размышлял да радовался, к нам подошли Игорь с Рагозиным, за ними, как привязанные, появились Клюня и Алька Карасин.
- Это кто тут молодец, сказал я усмехаясь, - весело выкрикнул Толян. - Покажите мне его побыстрей.
Это "сказал я усмехаясь" появилось у Толя на совсем недавно. Должно быть, перехватил у кого-нибудь или услышал в кино. Теперь он эту фразу сует в разговоре к месту и не к месту.
- Так это ты молодец? - удивленно вылупил глаза Толян, будто только сейчас увидел меня. Клюня подхихикнул:
- Молодец, спец, мертвец…
- Хорошо болтанул, Паха, сказал я усмехаясь, только, - Рагозин поднял указательный палец, - он пока еще не мертвец, а элементарный живой кустарь-гробокопатель. Мертвец - это потом. Интересуюсь: еще не добыл дорогие кости? Ну, чего молчишь? Ты скажи хоть, что с ними будешь делать? Вон Паха говорит, мол, холодец хочешь сварить. Верно?
Ребята смеялись, Пашка закатывался больше всех, делал вид, что ему просто невмоготу от рагозинской шутки.
Эвка брезгливо передернула плечами:
- Да бросьте вы, ребята! Тут дело серьезное… А вы все одно: зубоскалите да гогочете.
У меня сердце замерло: эх, не надо бы говорить! Зачем раньше времени шуметь? Вдруг что-нибудь не так получится или какая ошибка выйдет. Но Эвка уже выпалила:
- Костя в Желтом кургане старинный черепок выкопал! Если повезет, то и нам кое-что достанется, тогда можно будет свой музей открыть.
Однако ребята встретили новость довольно прохладно и в восторг не пришли. Один Игорь разулыбался мне.
- Брао-брао! Неужели - черепок?! Настоящий? Какой он? Мне не хотелось отвечать, но я выдавил:
- Небольшой… Будто закопченный… Наверное, от какого-то глиняного сосуда…
- Неужели от сосуда?! - ошарашенно воскликнул Игорь. - Это же находка века! Это вам не какой-нибудь наконечник от кривой стрелы! По черепку, да еще от сосуда, можно писать исторический роман… Верно, ребята?
- Еще как! - выкрикнул Рагозин. - Длинный, на два килограмма.
- Килограмма, гамма, драма! - пробарабанил Клюня и тоже захохотал.
Игорь снова обернулся ко мне.
- Ты его береги. Лучше всего запри в сейф. В сельсовете. У Ивана Саввича.
У Эвки вдруг вспыхнули щеки.
- Игорек, зачем ты так? Нехорошо ведь, нечестно. Разве Костя сделал вам что-то плохое?
Игорь понял, что малость переборщил или, как он сам выражается в таких случаях, сделал проброс.
- О чем ты? - торопливо и примирительно проговорил он. - Это просто дружеский скулеж. Ерунда… Я рад. Свой музей - это здорово.
Но Эвка, как мне показалось, не поверила Игорю. Она хотела что-то сказать, но промолчала, обернулась ко мне.
- Так, значит, завтра приходи в сельсовет. К двенадцати. Там обо всем договоримся. Нас Иван Саввич звал. Всех.
Я только и смог, что головой мотнуть: хорошо! А Эвка, немного расстроенная, не попрощавшись ни с кем, направилась к девчонкам. Они стояли неподалеку и о чем-то оживленно разговаривали, столпившись вокруг Буланки. До меня доносилось лишь одно ее восторженное блеяние: "Ой, как романти-и-ично!"
В этот день мне так и не удалось поработать на Желтом кургане. Забежал к себе, чтоб чего-нибудь перекусить, а дома мама в постели - температура высокая. Я мигом слетал в амбулаторию за нашей фельдшерицей - молоденькой и красивой Ниной Павловной, потом приготовил маме поесть, потом… Да разве перечтешь все домашние дела? Их всегда набирается полно, только успевай поворачиваться.
Лег спать поздно, однако долго не мог заснуть, все думал: о чем это Эвка хочет завтра со мной поговорить?
Глава одиннадцатая
Это был он…
Но назавтра мне не удалось повидать Эвку. Маме стало совсем плохо, и мы с Ниной Павловной на председательской "Волге" повезли ее в райцентр, в больницу.
Мама всю дорогу очень беспокоилась: как я буду жить один, кто присмотрит за мной, наконец, что станется с огородом - вон на дворе какая сушь, грядки надо поливать ежедневно.
Я гладил горячую, вдруг обессилевшую мамину руку и как мог успокаивал. Присматривать за мной?.. Да, что я, маленький? И в доме приберу и есть приготовлю…
- Только, пожалуйста, не надо переживать. Лучше выздоравливай побыстрей. А я тебе письма писать буду, обо всем рассказывать…
Маму положили в больницу сразу. Шофер наш, Венька Козлов, вытер подкладкой кепки лицо и поехал заправляться. А Нина Павловна потащила меня по магазинам.
На душе было так тяжко, так беспокойно, что хоть реви. Да я заревел бы, если б рядом никого не было.
Беготня по райцентру мне быстро надоела и магазины тоже. Я стал поджидать Нину Павловну на улице: пусть сама мнется в толкотне, если ей это нравится.
Прошло, наверное, уже целых полчаса, а Нина Павловна все не появлялась. Я понял - она не выйдет из этого универмага, покуда не перемеряет все, что там есть.
Ноги у меня одеревенели и я заоглядывался: где бы присесть. Неподалеку заметил скамейку и направился к ней. Навстречу мне шел мужчина, который показался очень знакомым. Не то тем, как размахивал руками, не то тем, как держал голову, немного закинув ее назад.
"Кто такой, - подумал я, - ведь я его знаю". И вдруг сердце дрогнуло: "Неужели - он?!"
Да, это был он, мой папка. Худой, небритый, в длинном измятом пиджаке. На правом рукаве белело густое известковое пятно, на штанинах засохли брызги грязи.
Я растерялся. Шагнул ему навстречу, хотел крикнуть: "Здравствуй, папка. А вот он я!"
Но папка глянул на меня впалыми, пустыми глазами и прошел мимо. Не узнал! Не узнал меня. Да как же это?
Я больше не раздумывал, бросился за ним, чтобы остановить его, но тут из-за угла вывернулся какой-то мужик в расплющенной шляпе и телогрейке, хотя на дворе была жарища адская, схватил папку за плечи, тряхнул, словно мешок с соломой, и закричал чуть ли не на всю улицу:
- А, попался, который кусался! Дак ты чо, решил сбежать от меня, а? Уже три недели, считай, ищу тебя. Ну, барбос эдакий! Когда деньги-то вернешь?
Отец, жалко улыбаясь, не то говорил ему что-то тихо, не то просто беспомощно шевелил губами.
- Ну, что лопочешь, как дистрофик? - кричал мужик. - Твердо говори! Не юли.
Мимо проходили люди, и никто на этих двоих не обращал внимания, будто их и не было вовсе.
Я стоял и не знал, что мне делать. Хоть бы этот крикун в телогрейке уматывал быстрее. Но он, по всему было видно, не думал уходить. Зато в это время из универмага выскочила раскрасневшаяся Нина Павловна, ухватила меня за руку.
- Ой, Костенька, скорей бежим, милый. Козлов нас, наверно, заждался и вовсю ругает. Я совсем забыла!..
Я шагал за фельдшерицей, а сам все оглядывался. Последнее, что я увидел, - это как мужик обнял папку своей лапищей и потолкал куда-то в проулок.
В Ключи мы приехали далеко за полдень. Зашел я домой, а там тихо, неприбрано, пахнет лекарством. Чужой, неприятный запах. И пусто.
В этот день я в первый раз понял, что такое пустота в набитом всякими вещами доме.
Не было мамы, и все вокруг стало другим.
Я бросился на диван и заплакал. Плакал долго, до одури. Не заметил, как и заснул.
Разбудил меня негромкий, но настойчивый стук в дверь.
Спросонья я никак не мог понять: кому нужно? Ведь ночь? Я вскочил и зажмурился: за окнами вовсю сияло солнце. Вот так поспал! Крикнул:
- Там открыто!
Дверь отворилась, и на пороге появилась… Эвка!
Глава двенадцатая
Эвка
На ней было нарядное зеленое платье, по которому, словно весной по яркому лугу, разбежались веселые цветы. Она сделала два-три шага мне навстречу, произнесла негромко:
- Здравствуй, Костя.
- Здравствуй, - ответил я сиплым не то со сна, не то от волнения голосом.
И замолк. Просто наглухо, совсем не зная, что еще сказать, что сделать. Кого-кого, а ее, Эвку, увидеть здесь, у себя дома, я никак не ожидал. Даже думать об этом не смел. И стоял теперь перед ней, как пень.
Наконец я выдавил:
- Чего пришла?
Сказал и тут же понял: дурак.
- А что, нельзя? Я заволновался:
- Почему же, это самое?.. Оно всем, говорю, можно…
- Я все поняла. Спасибо за приглашение. - И пошла в большую комнату.
В ней, как и в маленькой, где я только что спал, было все поразбросано, постель не заправлена. На кухне - гора немытой посуды, пол неметеный. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда, еще подумает Эвка, что у нас всегда в доме творится такое. Но она, будто ничего не заметив, спросила:
- Маму надолго положили в больницу?
И сразу пропала вся моя неловкость.
- Не знаю, Эвка. Может, надолго. Говорили, операцию придется делать…
Эвка заглянула мне в глаза.
- И ты сразу нос повесил? Да ты знаешь, какой у нас хирург? Такого не в каждом городе найдешь: любую операцию сделает!
Ну, понятно: это же Эвка! Если у нас полынок и жаворонки какие-то особенные и самые лучшие, то уж хирург - подавно.
Вдруг Эвка примолкла и подозрительно уставилась на меня.
- Ты чего улыбаешься?
Я испугался.
- Откуда ты взяла? Не улыбаюсь я. Наоборот…
Эвка сразу успокоилась.
- Так что ты не волнуйся. Все будет хорошо. Вот увидишь.
От ее уверенного тона, от спокойных слов мне полегчало и стало не так тоскливо.
Кому нужно знать, что вчера я пережил еще одно горе - встречу с отцом? Боже мой, какой жалкий, какой затюканный, какой помятый! И это - мой папка!
- Главное - не падай духом, - донесся Эвкин голос. - А мы тебе поможем.
Я встряхнулся.
- Поможете? Что поможете?
- Как - что?! В доме прибрать, полы помыть, в огороде… Позову девочек - вмиг все сделаем.
Я даже рассердился:
- Что у меня, рук нет?
Эвка ответила весело и просто:
- Ну и правильно! Терпеть не могу маменькиных сынков. Размазней всяких. - И тут же, почти без паузы, заявила: - Мы тебя вчера включили в поисковую группу.
Я опешил:
- В какую такую поисковую? Чего искать? Прошлогодний снег?
- Не остри. Это тебе не подходит… - Но тут же хлопнула себя ладошкой по лбу: - Ой, я совсем забыла: ведь тебя вчера не было в сельсовете! Ты знаешь, чей проект памятника принят? Коли Денисова! Скульптор расхвалил его "Журавлей" - ужас! Сказал: "Очень своеобразное и даже талантливое решение темы". Я так рада! Мы с Игорем сбегали чуть ли не до самого Сорочьего ложка и набрали для Коли букетик цветов…
Вот уж про этого чертова фитиля промолчала бы. Нужен он мне вместе с цветочками!
Эвка примолкла.
- Что случилось?
- Ничего не случилось! - грубовато ответил я.
Эвка продолжала рассказывать, все время настороженно поглядывая на меня. Про Игоря она больше не упоминала, и я постепенно повеселел.
- А еще Олег Сергеевич сказал…
- Какой еще Олег Сергеевич?
- Ну, скульптор… Он сказал, что постарается воплотить Колин замысел в бетоне, граните и розовом мраморе, чтобы поднялись его журавли ввысь перед школой, как вечная память о подвиге выпускников Ключевской школы. А на плитах постамента будут выбиты имена погибших. Здорово ведь, а?