- Здорово, - ответил я, и мне почему-то вспомнился сразу наш Аркадий Львович и его слова о Колькиных журавлях.
- Вот тебе и ракурс! Вот тебе и рисунок из серии "В мире животных"!
Эвка поняла, о чем я, отозвалась со смехом:
- Он и вчера шумел: "Это не серьезно. Это просто смешно, если не сказать более строго. Мы не позволим бросать наши трудовые школьные деньги на ветер!" Едва уговорили его Семен Митрофанович и Батраков.
- Но главное-то, главное!.. - говорила Эвка, так и светясь радостью. - Я нынче почти не спала, о нашем музее думала. Решила: утром обязательно поговорю с Семеном Митрофановичем. А он - надо же такое совпадение! - сам заговорил о нем в сельсовете. Понимаешь?!
Я кивнул, улыбнулся: радуется, будто ей самой выпало какое-то огромное счастье.
- Семен Митрофанович убедил всех: и Ивана Саввича, и Батракова. Он сказал, что памятник поставить - это лишь часть дела. А нам, мол, нужно, чтобы люди не только помнили, но и знали своих героев. А в этом поможет музей. Батраков согласился и отдал под музей весь верхний этаж колхозной конторы.
Сказал: "А когда достроим новую, отдадим вам и нижнюю часть. Владейте и не теряйте времени, собирайте все, что еще сохранилось в семьях, как дорогая память о павших за Родину".
Эвка перевела дыхание, добавила уже более спокойно:
- Вот мы и создали поисковый отряд. Пять групп. Чтобы можно было побывать в каждом доме и собрать все, что можно: документы, письма, вещи…
- Ну, а я тут при чем?
Эвка удивленно подняла брови.
- Здрасте? Ты-то в первую очередь при чем. Кто первым про музей упомянул? А теперь, видите ли, "при чем тут я"! Я тебя самым первым в список предложила. Вот.
- Спасибо!.. - произнес я, как мне показалось, с острым сарказмом. - Очень удружила… Можно было бы, между прочим, сначала меня спросить…
Я говорил, а сам знал, что исполню все, о чем попросит Эвка. И все-таки я сделал на всякий случай попытку:
- Может, без меня как-нибудь?..
Эвка никакого внимания не обратила ни на мой саркастический тон, ни на последние слова.
- Значит, договорились. Мы тебя командиром группы назначили. Вот.
Эвка любила слово "вот" и произносила его с самыми разными оттенками. Сейчас оно прозвучало, как точка, после которой не было смысла продолжать разговор, тем более спорить и что-то доказывать.
- Гляди-ка ты! - произнес я насмешливо, хотя мне очень понравились Эвкины слова. - И кто же в моей группе?
- Паша Клюня и Лиля Кашина.
- Что?!
Я нервно засмеялся: ну, подобрала группку! Один предатель, другая… Но тут я вспомнил, как Лилька сразу и благородно простила меня за ту идиотскую шутку, после которой я потерял Эвкину дружбу.
- Вот что, - сказал я решительно, - Клюня пусть убирается ко всем чертям, а Буланка ладно, остается. Эвка дернула плечом, поморщилась.
- Фу - Буланка! Неужели нельзя по-человечески?
- Ладно, пусть - Лилька. Только, чур, обходить будем свой конец.
Наше село состоит из трех частей, или, как у нас говорят, концов. У каждого конца свое название: Дальний, Головной и Марийкин.
Дальний, это который застраивался последним и тянется далеко в степь по обе стороны дороги на райцентр. Он какой-то бесформенный и некрасивый. Головной - наш центр. Отсюда начиналось село.
Он больше остальных и многолюдней. Марийкин же конец самый веселый и шумный. Здесь много ребят. Здесь живу я, Клюня, Детеныш и даже Буланка.
Почему наш конец называется Марийкиным? Потому, что когда-то, еще в дни гражданской войны, тут погибла от колчаковцев наша партизанка, молодая девушка Марийка. Ее расстреляли прямо в начале нашей улицы. Здесь и похоронили.
На ее могиле до сих пор стоит памятник. Раньше был деревянный, теперь высокая пирамида из нержавейки, с алой звездой наверху.
Мы все очень гордимся, что живем на конце, названном Марийкиным. А еще тем, что тут стоит дом единственного в селе кавалера всех трех орденов Славы - Кузьмы Игнатьевича Батракова, бывшего танкиста, отца нашего председателя колхоза.
И вообще на Марийкином конце немало фронтовиков, у которых наград на всю грудь. Однако много и таких дворов, куда никто не вернулся. В иных семьях погибли двое-трое. А вот у Гвоздевых погибли сразу четверо: отец и три сына. Просто страшно представить. Сейчас о них мало кто помнит - одни старшие, и то не все. А зря. Говорят, что Гвоздевы угробили шесть фашистских танков. Они были бронебойщиками.
Да, это здорово придумал Микрофоныч - создать музей.
И вдруг я вспомнил:
- Ты хотела поговорить со мной, помнишь? О чем? Эвка засмеялась.
- Разве я тебе еще мало наговорила? По-моему, больше, чем нужно. А то дело сорвалось… Успокойся. Жаль, конечно…
И в ее голосе послышалась грусть.
Уже после я узнал от Альки Карасина: наша литераторша Инга Петровна надумала поставить спектакль "Горе от ума". Эвка, как всегда, первой ухватилась за эту мысль, вызвалась помочь сагитировать девчонок и пацанов для игры. В первую очередь она рассчитывала на Игоря, который, понятно же, должен был сыграть Чацкого, ну а она, ясное дело, Софью. Однако Игорь наотрез отказался участвовать в спектакле. Эвка расстроилась и отступилась. Карасин сказал: даже заплакала.
Вот так. Всюду этот чертов фитиль.
Глава тринадцатая
Кувшин или амфора
Когда Эвка ушла, я малость прибрал в доме, вымыл посуду, по-быстрому приготовил поесть - глазунью, выпил чаю и побежал к Желтому кургану: как он там?
Там все было по-прежнему: чернел раскоп, почти мне по пояс; по обе стороны его высились кучи выброшенной земли. Лопата была на месте - в траве. Обошел я вокруг ямы, вздохнул и спрыгнул на дно.
В степи было тихо и жарко, словно в сухой бане. На небе никакого облачка, на земле ни малого ветерка. Пока я выбросил половину слоя земли - умылся потом. Отдохнул немного и снова принялся выбрасывать землю. Как и в первый раз, совершенно неожиданно из-под лопаты вывалился черепок. Я осторожно копнул еще и снова удача - целых три черепочка. Потом еще, еще…
Черепков оказалось много и всяких: мелких и средних. А днище сосуда так совсем было целехоньким. Я хорошо понимал: эти осколки - родные братья того первого, что хранится у меня в сарайке. Я перебирал черепки, и сердце мое трепетало. Что это: кувшин, амфора или какой-нибудь еще неизвестный сосуд? Может, в моих руках уже сейчас находится великое открытие?
Я снял рубаху, аккуратно сложил на нее черепки и отнес в сторону на траву, чтоб ненароком не повредить.
Работать больше не было никакого желания, хотелось бежать домой и попробовать собрать, слепить все эти кусочки в одно целое, посмотреть, что получится.
Но я пересилил себя и спрыгнул в яму: вдруг еще осколочек затерялся в земле? Однако, сняв еще один слой, я больше ничего не нашел и заторопился домой.
Первое, что я сделал дома, - это накопал за огородами глины, замесил из нее густое тесто. Потом на летнем кухонном столике, что вкопан у нас во дворе под небольшим навесом, я разложил черепки и принялся подгонять их друг к другу, словно кубики. Если осколки совпадали, я склеивал их глиной, если нет, то снова выискивал подходящий обломок. В конце концов чуть не обалдел - до того муторным оказалось дело.
С трудом распрямил спину, чтобы немного прийти в себя и передохнуть, как вдруг услышал негромкий сдавленный смех. Я вздрогнул и огляделся: кто? Во дворе никого не было, заглянул в сарай - тоже. Постоял, прислушиваясь, - тихо. Только где-то далеко лаяла собака да тарахтел мотоцикл. Значит, померещилось. Ерунда какая-то.
Но едва я присел за стол, снова раздался тот же смех. Даже показалось, что за оградой мелькнуло чье-то лицо. Я вскочил и бросился через двор к калитке, на улицу. Глянул туда-сюда - пусто. Добеги я всего лишь до узенького проулочка, что пересекает нашу улицу, и разгадал бы всю эту чертовщину. Я бы увидел там, за выступом покосившегося забора, две притаившиеся фигуры. Но я не побежал, а вернулся во двор.
Я думал, что мне и месяца не хватит собрать и склеить все эти черепки. Однако напрасно боялся: на третий день передо мной уже стоял готовый сосуд, очень похожий на кринку, в которых держат молоко. Таких кринок сейчас почти нет. Я их видел только у бабки Никульшихи, на подоконнике, когда ходили ее пугать.
Но я все равно был в восторге: пусть мой сосуд не какой-нибудь замысловатый кувшин или там изящная амфора, а просто не очень красивая кринка, зато древняя и, наверное, дорогая. Не зря же ее положили в могильник. Может, она - самая первая кринка в мире!
Я отнес ее в сарайчик, бережно поставил на верхнюю полку - пусть подсыхает на свежем воздухе.
Настроение у меня было - лучше не надо. Из больницы сообщили, что операцию маме еще не делали и, быть может, совсем не станут - обойдутся лекарствами. Это мне сказал председатель колхоза Батраков. Он специально звонил в райцентр.
- Главное, - добавил он, - ты, Костя, не кисни. Колхоз не даст в обиду ни тебя, ни мать. Понял? Твое дело - соблюдать дом.
А в доме у меня уже полный порядок: все прибрал, полы вымыл, на кухне - ни одной грязной посудины. Я терпеть не могу мыть всякие там чашки-тарелки, а особенно жирные кастрюли. Поэтому не очень-то стараюсь кашеварить: сготовлю глазунью или просто сварю несколько яиц, попью молока, чаю ли и - привет. И сыт, и посуды грязной нету.
Только вот огород меня уматывает. Погода сухая, жарища, знай каждый вечер поливай грядки. А таскать воду из колодца - не ложкой махать. Всю ночь потом то ведра снятся, то колодезный журавль.
Теперь все дни у меня уходят на раскопки, а вечера на поливку огорода - не передохнуть. Даже никого из ребят давно не видел, кроме Детеныша. Тот раза три заходил ко мне, рассказывал всякие новости, помогал поливать огород.
Однажды прибежал взбудораженный, красный, с капельками пота на лбу, размахивает какой-то бумажной трубкой. Увидел меня, заорал еще от калитки:
- Брыська, погляди-ка, что я принес!
Он подлетел ко мне, торопливо развернул трубку. Это оказалась районная газета.
- Вот он - фотоочерк! - крикнул он мне, как глухому. - "Боевая дружина" называется. Гляди, вот напечатано. Это мы - боевая дружина. Понял? Эх, здорово написано! Как в книгах!
- Не ори, - сказал я. - И не суй мне своей газеткой в лицо. Я тоже грамотный, сам разберусь.
Фотоочерк занимал половину второй страницы. Бросались в глаза его жирный заголовок и три больших фотографии.
На верхнем снимке рядом с заголовком улыбалась, сморщившись от солнца, Эвка в своей голубой косынке. Здесь косынка, понятно, была не голубой, а серой. Под фотографией стояла надпись: "Командир отряда Эвелина Юхтанова". Ого, никогда не думал, что Эвка - Эвелина! Красиво, ничего не скажешь.
На другом снимке раскинулось широкое поле, по которому растянулись длинной цепочкой ребята с тяпками. "В битве за высокий урожай" - было написано под ним. На последней фотографии ребята уже не работали, а, сбившись в кучу, сидели и лежали с открытыми ртами, будто кричали "ура". Подпись сообщала: "Хорошая песня - верный спутник ребят". Значит, они не орали, а просто пели.
- Ну и где же ты? - спросил я Детеныша.
Тот радостно произнес:
- Тут меня нет, я как раз бегал за водой для корреспондента - пить захотел. А вон там, где работаем, - есть. - И Детеныш ткнул пальцем в согнутую черную палочку: - Вот он я!
Я засмеялся.
- Это пенек какой-то с ручкой.
Детеныш обиделся:
- Вечно ты подковыриваешь… Не с ручкой, а тяпкой.
- Ах, извини! Пенек с тяпкой…
- А ну тебя! Давай сюда газету. - Он выхватил ее у меня и, засопев, хотел уйти.
Я остановил его:
- Да не дергайся ты, словно маленький. Пошутить нельзя…
- В гробу я видел все эти твои шуточки.
Но, однако, остался, присел на крылечко и принялся снова скатывать газету в трубку, бережно и аккуратно.
Фотоочерк мне не понравился. Ни о ком ничего интересного. И выражения какие-то непонятные: "…создав атмосферу единодушия", "…сконцентрировав усилия", "…горя неугасимым энтузиазмом". Прочитав такое, я никому из ребят не позавидовал. Да собственно, чего было завидовать, если я стою на пороге великих открытий и моя слава будет, пожалуй, погромче, чем у этого огородного ШПО, который горит неугасимым энтузиазмом.
Единственное, что пришлось мне в этом фотоочерке по душе, это то, что нигде не было Рагозина, ни на снимках, ни даже в тексте.
- Куда же делся ваш знаменитый "комиссар" отряда?
- Толян, что ли? А кто его знает. Может, места не хватило. Да, Брыська, Алька Карасин говорил, что ты будто бы нашел в Желтом курганчике много каких-то черепков. Верно ли?
- Верно. Вон они, в сарайчике. Иди посмотри. Детеныш пробежал глазами по углам пола, по двум полочкам.
- Где?
- А это что?! - сдерживая гордость, произнес я. - Кувшин. Склеил уже черепки.
Детеныш не только не пришел в восторг, как я ожидал, но на его полном румяном лице не мелькнуло ни малейшего волнения. Он, не торопясь, осмотрел со всех сторон мой грязноватый, неуклюже склеенный сосуд.
- Думаешь, древний?
- А то как же! - разозлился я. - Или он похож на посудину из вашего сервиза?
Детеныш снова осмотрел кувшин, зачем-то ковырнул ногтем еще не совсем засохшую глину.
- Слышь, Брыська, Алька Карасин и Клюня, кажись, что-то замышляют против тебя. А, может, и Толян.
У меня екнуло сердце.
- Откуда взял?
- Когда разговаривал с Карасином, Клюня все чего-то подмигивал, хихикал, намекал, что, мол, они кое-кому устроят великую шкоду. Я сразу догадался - тебе. Наверное, побить собираются…
- За что?
- А кто их знает… Помнишь, ты тогда Клюню ударил и прогнал? Может, за это.
Я подумал: вполне. Это Клюня может, только навряд ли он вдвоем с Алькой решится напасть на меня. А вот с Толяном… Тот любит драться, когда много на одного.
- Так ты, Брыська, поостерегись. Если что - прибегай ко мне, вдвоем-то авось отмахаемся.
- Добро, Юрка, спасибо.
Глава четырнадцатая
"Кикахуть"
Это было вчера вечером, а сегодня… Сегодня я, наверное, самый счастливый человек на свете: я выкопал в Желтом кургане кусок бересты с древними письменами!
Как я ни готовился ко всяким новым находкам, - к тому теперь шло дело, - эта береста потрясла меня куда сильнее, чем кувшин. Глина - есть глина. Много ли узнаешь, глядя на его грязные обломки? Разве что он долго и честно послужил людям. А тут - письмо! Что в нем? Может, описан подвиг какого-нибудь великого воина? А может, - история жизни целого племени, еще не известного науке? Да мало ли что сокрыто в этой пожелтевшей, отмеченной веками бересте!
Когда я выкопнул бересту, когда увидел письмена на ней, сделанные какой-то красной краской, просто ошалел от радости: стал прыгать в яме, размахивать руками и орать черт знает что. Если бы кто случайно увидел меня в этот момент, то наверняка подумал бы, что я крепко спятил от жары.
Ни о какой работе больше не могло быть и речи. Я вылез из раскопа и побежал домой, чтобы немедленно взяться за расшифровку бересты.
По привычке заглянул в почтовый ящик, что висит у нас на калитке: там белел конверт. Вынул торопливо - письмо от мамы! Письмо совсем небольшое - в одну страничку. Мама почти ничего не писала о себе, только беспокоилась, как живу я, не голодаю ли, не бедокурю ли. А в конце опять-таки волновалась об огороде: "Пойми, Костенька, на зиму у нас должно быть вдоволь овощей. Ты уж постарайся, милый…".
Чудачка, честное слово! Я уже, считай, четыре письма отправил ей и в каждом подробно написал про свою жизнь, про огород, что поливаю его каждый вечер, и все растет в нем лучше не надо. А она все переживает. Ладно, на неделе съезжу к ней. Съезжу и обскажу все до точки, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась.
Потом я отыскал в своем столе небольшое увеличительное стекло, чтобы никакая мелочь не ускользнула" уселся, положил перед собой бересту и углубился в ее изучение.
Это была пожелтевшая от времени, в каких-то грязных, по-моему, жирных пятнах, прямоугольная полоска шириной в половину тетрадного листа. Все края у нее были обрезаны аккуратно и ровно, будто по линейке. "Ничего себе - древние, - подумал я. - Просто мастера".
Попала она сюда, видать, издалека - ведь у нас и в помине нет березы. Значит те, кто захоронил своего вождя или воина, пришли в нашу степь откуда-то из лесных краев.
Я был так взволнован, что не сразу обратил внимание на самое главное, текст был написан не какими-то иероглифами или другими непонятными знаками, а старинными русскими буквами. Вот это да! Значит, в Желтом кургане лежит какой-то далекий предок, русский человек! Это поразило меня еще сильнее и заставило взглянуть на свою находку по-другому.
Вот как выглядело это берестяное письмо из глубин седых веков и вот что было начертано на нем:
Тогда по Руской земли рътко ратаевъ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себъ дъляче, А галици свою ръчь говоряхуть, хотять полетъти на уедие
Я долго и с большим трудом разбирал текст, однако, кроме нескольких отдельных слов, ничего не мог понять. Что это за "кикахуть" или "галици"? "Хотять полетети на уедие"? Это, наверное, "хотят полететь на уедие". Но что такое "уедие"? И кто хочет лететь на это самое "уедие"?
Словом, к вечеру у меня разболелась голова и я лег спать еще засветло. Спал плохо. Всю ночь чудилась огромная жаба. Она сидела в каком-то зеленом болоте, пучила на меня глаза и, широко разевая пасть, выквакивала: "Кикахуть, кикахуть!.."
С этим "кикахуть" я и проснулся, разбитый, с тяжелой головой. Нет, решил я, больше не буду зря ломать голову. Пойду к Микрофонычу и покажу ему бересту. Он историк, авось разберет что к чему.
Микрофоныч жил неподалеку от школы в доме, похожем на сказочный теремок, с мезонином, балкончиком, с шатровыми башенками; карнизы, оконные наличники, колонки, балкончик - в замысловатой, словно кружева, резьбе. И дом, и украшения Микрофоныч сделал сам. Долго делал, лет пять, поди. А жил все эти годы вместе с семьей во времянке - тесной и низкой землянухе, что устроил в огороде.
Помню, как посмеивались над ним сельчане, иные потихоньку крутили пальцем у виска. Зато сейчас нет красивей дома в нашем селе, а может, и в районе. Все, кто впервые видел терем Микрофоныча, ахали от восхищения и надолго застывали на месте, любуясь им.
Микрофоныча я застал во дворе у небольшого верстака. Увидав меня, он удивился:
- Кого вижу! Каким ветром? В гости или по делу?
- По делу, Семен Митрофанович. Здравствуйте.
- Здравствуй, здравствуй. Садись вот тут, - он пододвинул мне небольшую скамеечку, а сам присел на верстак. - Выкладывай.
Я заволновался: как объяснить ему про бересту и не выболтать о Желтом кургане? Заволновался и, как всегда, замямлил:
- Да вот, это самое… Хотел узнать, вернее, показать, ну, это самое…
Микрофоныч поморщился:
- Кончай жевать свое "это самое". Оно мне на уроках надоело. Говори толком, что у тебя.
Я молча полез за пазуху, вынул бересту, подал Микрофонычу.
- Нашел… Не разберу, что написано… Может, важное?..