Вскоре Варвара Васильевна вернулась с сообщением, что Юрий Петрович приехал повидаться с сыном и поговорить с Елизаветой Алексеевной о ее желании передать ему имение.
Арсеньева привстала и потерла себе лоб. В самом деле, она ведь обещала отдать ему Тарханы! Да еще при свидетелях! Батюшки мои, что будет! Имение он спустит, наверное, еще при ее жизни, а Мишеньку станет кормить черным хлебом!
Арсеньева послала Дашу за братом Афанасием, чтобы он предложил Юрию Петровичу отдохнуть с дороги и переночевать, а завтра с утра просила ее навестить.
Афанасий Алексеевич, узнав, в чем дело, тотчас же вышел к гостям, расцеловался с ними и велел принести из погреба вина, не отпуская приезжих из столовой.
Арсеньева же велела привести к ней управителя имением - Абрама Филипповича.
Призванный в неурочное время, Соколов явился тотчас же и начал рапортовать:
- Имею честь рабски донести, что в имении все обстоит благополучно, обоз должен завтра приехать…
Арсеньева отобрала у него все дела по имению и велела ему тотчас же, не говоря ни с кем, взять лошадь, скакать в Нееловку и не выезжать оттуда, пока не позовут.
Всю ночь не спала Арсеньева, прислушиваясь, как из комнаты Марии Михайловны доносились голоса, слышался шум передвигаемых стульев. Но Елизавете Алексеевне мерещилось другое, и она изнемогала от страданья.
Наутро она с Мишенькой вышла в кабинет, где уже были три золовки. Вскоре вошли брат Афанасий, муж Дунечки Пожогин-Отрашкевич, человек во всем незначительный - и в наружности и в поступках, - и Юрий Петрович. Зять вошел бледный, с небрежно причесанными кудрями, смущенно поздоровался с тещей и протянул сыну гостинец.
- Играй, сынок! - промолвил он ласково, наклоняясь к ребенку.
Миша поспешил к Юрию Петровичу, взобрался к нему на колени, не выпуская игрушки из рук. Арсеньева вздохнула.
Поиграв с сыном, Юрий Петрович спустил его с колен и обратился к Арсеньевой:
- Любезная матушка, я приехал к вам по делам.
Тем временем Пожогин-Отрашкевич с любопытством оглядывал богатое убранство кабинета. Арсеньева стала жаловаться, что она живет плохо: много денег заняла у соседей, брат Афанасий едва успевает подписывать векселя…
Юрий Петрович, стесняясь, напомнил, что она обещала отдать ему имение, но Арсеньева проговорила быстро, не давая ему договорить:
- Уж не вздумал ли ты Тарханы у меня отнять, голубчик, а старуху тещу и сына своего по миру пустить? Ох, батюшки, как болит сердце!.. Подумайте только! - обратилась она к золовкам. - Имение мое намерен отнять у меня зятюшка, по пословице: "Зять любит взять!"
Золовки, уткнувшись в вышиванье, усердно заработали иголками от смущения.
Юрий Петрович простодушно удивился:
- Да ведь вы же сами, любезная матушка, еще при жизни Марии Михайловны передали мне все дела по управлению имением! А перед тем как оставить вам сына, я слыхал, как вы при всех сказали: "Бери все мои деньги, бери мое имение, только оставь мне Мишеньку". Говорила она? - обратился он ко всем присутствующим.
Но тетки усердно вышивали, а Афанасий Алексеевич молчал.
Арсеньева стала утверждать, что она говорила про наследство Михаила Васильевича, о крепостных без земли. Эти крестьяне, само собой разумеется, должны перейти к Мише. Для них должна быть выстроена деревня. Вот о чем она говорила.
И она долго разъясняла Юрию Петровичу, что он неправильно понял ее слова.
Юрий Петрович, постукивая пальцем по ручке кресла, слушал не возражая; он знал, что в ответ на свои десять слов он выслушает сто. Когда Арсеньева устала от своего многословия, то замолчала. И все молчали и не шевелились.
Юрий Петрович наконец вымолвил:
- Я весьма удивлен, что вы отказываетесь от своих слов. Весьма, весьма удивлен! Признаюсь, что нынче я провел бессонную ночь в ожидании объяснения с вами, но подобного разговора не предвидел. К тому же в комнате покойной жены моей о ней напоминала мне каждая вещь. Может, потому и защищаюсь слабо…
Арсеньева перебила:
- Верно, верно, я тоже не могу видеть ее вещей. На кой черт, прости господи мое прегрешение, они остались, ежели ее самой нет?
Она закрыла глаза, непритворно страдая, и вдруг неожиданная мысль осенила ее:
- Увези-ка, ежели можешь, к себе в Кропотово все ее вещи из комнаты! Пусть это будет тебе последним подарком покойницы. А себе оставлю ее дневник и альбомы, в память сыну.
Юрий Петрович вынул платок и, вздыхая, отер слезы. Арсеньева же, еле сдерживая гнев, думала: "Вот худой человек! Ох, худой!"
И она повторила, что разрешает взять все вещи из комнаты Марии Михайловны, и добавила, что только нынче лошади свободны до обеда, а завтра она, пожалуй, всё сожжет…
После этих слов Юрий Петрович поспешно вышел, взяв под руку Пожогина-Отрашкевича. Как только они вышли, Арсеньева велела Варваре Васильевне идти за ними слушать, что они говорят.
Пока они спускались по лестнице, был слышен их разговор.
Пожогин-Отрашкевич упрекал:
- Вот что значит, братец, спорить с бабами! А отчего это все? Отчего ты не мог взять просто сына своего? Надо было сразу заплатить три тысячи за бумагу крепостную, ведь она тебе отдавала имение. И что за глупое великодушие было не брать или брать на ее честное слово?
- Но ее слова, уверения Афанасия Алексеевича? Я почем мог знать, что они меня обманут?
- Ты шутишь, честное слово! Ха-ха-ха!
- А я все-таки отниму у нее сына, хоть силой, да отниму!
Афанасий Алексеевич пошел за ними в комнату Марии Михайловны, и вскоре два тяжело нагруженных воза отъехали от крыльца тархановского дома. Афанасий Алексеевич отнес сестре дневник Марии Михайловны и ее альбомы.
Варвара Васильевна вернулась в кабинет Арсеньевой и передала ей разговор Юрия Петровича с Пожогиным-Отрашкевичем.
Арсеньева ужаснулась. Она схватила ребенка в объятия и зарыдала. Когда спохватилась, проверила, целы ли альбомы и дневник. Мишу она не спускала с рук, пока не удостоверилась, что Юрий Петрович с Пожогиным уехали. Экипаж их еще был виден на дороге.
Часть третья
"ЦЕЛЬ ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА"
Глава I
Арсеньева добивается, чтобы внук остался у нее. Завещание
Приближение ночи было Арсеньевой мучительно - она лишилась сна. Лежа на огромной деревянной кровати с перламутровой инкрустацией, она вспоминала, что около двадцати лет подряд засыпала, мирно побеседовав с мужем перед сном. Теперь при свете цветной лампадки она спать не могла и все прислушивалась к ночной тишине - ей мерещились голоса из комнаты Марии Михайловны. В ужасе она невольно вскрикивала и будила сенных девушек, которые, растянувшись на полу, сидя на сундуке или пригревшись на лежанке, спали после утомительной домашней беготни молодым, здоровым сном.
Арсеньева пробовала заставлять девушек рассказывать ей сказки. Стесняясь и боясь барыни, они говорили нескладно, потому что им хотелось спать до смерти - ведь днем-то не заснешь!
Но Дарья Куртина нашлась и тут - она разыскала сказочницу. Впрочем, искать далеко не пришлось - в деревне она жила у них в избе. Даша приводила свою полуслепую бабушку, которая к работе уже была не способна, ходила с трудом по избе - одышка одолевала ее. Старуха твердила, что ей мало воздуха, что она скоро помрет, что жизнь ее оставляет, однако сохранила память и любила рассказывать. Но ее мало кто слушал - всем было некогда и дел много, разговоры велись только о нужных делах. Бабушка же была говорунья, мало спала ночью - все вздыхала да бормотала, утирая углы рта концами ситцевого платка.
Дарья привела бабушку в барский дом; она хотела, по своему обыкновению, "убить двух зайцев": и помещице угодить, и самой поспать, пока Арсеньева слушала рассказы старухи, которая знала разные сказания Симбирского края.
Впрочем, Арсеньева не всегда вслушивалась в слова сказочницы, а думала только об одном: как бы ей поставить на своем, как бы переспорить зятя, чтобы оставить Мишеньку у себя.
Мальчик лежал в детской кроватке неподалеку от нее, две няни спали на полу, третья сидела на сундуке и дремала, хотя в руках у нее было вязанье, чтобы она не смела спать. А Лукерья Шубенина, любимая няня, могла устраиваться поудобнее, на лежанке, чтобы днем быть бодрой и как следует исполнять все поручения хозяйки.
Однажды Арсеньева поздней ночью, когда уже передумала все свои думы, а заснуть не могла, решила вслушаться в слова старухи, и сказка о Рахе-разбойнике заняла ее внимание.
- В некотором царстве, в некотором государстве, - рассказывала сказочница, - жил-был купец. Жена его была красавица, только не было у них детей. Вот один раз стоит она перед зеркалом, любуется собой да думает: "Что, если бы у меня родился сын, да такой же красавец, как и я?" Сзади ей и отвечает голос: "Родится у тебя сын, только с одним условием: ты мне его отдашь, когда ему будет семнадцать лет". Купчиха и думает: "Как же это? Кто может у меня сына отнять?
Дай соглашусь, а потом не дам". И говорит: "Я согласна, только бы родился…"
Арсеньева лежа приподнялась на локте и призадумалась, не слушая конца сказки. А что, ежели и ей принять такое же решение - просить Юрия Петровича оставить у нее внука до семнадцати лет?
Как сказано в сказке: "Дай соглашусь, а потом не дам". А кто может с уверенностью сказать, проживет ли она еще семнадцать лет?
Арсеньева стала обдумывать свой план. Сначала надо уломать Юрия Петровича оставить у нее Мишу, ну, хотя бы до шестнадцати лет. Пусть у нее растет. Привыкнет к ней, а там бог один знает, что будет. Она постарается всячески баловать мальчика и заставит полюбить себя, а ребенок тем временем от отца отвыкнет и не захочет к нему. Надо будет сказать Юрию Петровичу, что ей больше лет, чем на самом деле, - пусть зять думает, что она проживет недолго и что он раньше срока возьмет сына к себе. Можно будет в церковной книге, когда записывают года прихожан, побывавших у исповеди и причастия, прибавить себе года. Сколько? Ну, лет двенадцать-тринадцать. Сейчас ей сорок четыре. Ну, можно записать пятьдесят семь, это уж под шестьдесят, а обычно люди умирают лет в семьдесят - семьдесят пять. Зятюшка будет думать, что скоро ей конец. Но после ее смерти отдавать ли ему сына или оставить его в семье Столыпиных? Арсеньева долго и детально обдумывала все подробности.
Сказка полуслепой старухи оказала странное действие на Арсеньеву: с этого времени она как бы очнулась от удара, пришла в себя и решила действовать.
Когда утром Арсеньева вышла в столовую и взглянула на золовок, сидевших за вышиваньем, она поняла, как они ей надоели. Надо было их отпустить и поблагодарить за то, что они помогли пережить ей тяжелое время, поэтому Арсеньева им предложила:
- Я вспомнила: много вещей Михаила Васильевича пропадает зря - всю одежду его ест моль. Подите-ка, милые, отберите, что желаете взять. Вот вам ключи от шкафов и комода.
Отделавшись от золовок, она долго беседовала с Афанасием Алексеевичем:
- Ежели я не умерла за эти дни, то, значит, мне судьба живой остаться. Придется жить сколько бог даст и думать не о прошедшем, а о будущем. Надо крепиться, бодриться, защищаться, рассудить, какие дела делать, и прежде всего беречь ребенка.
Дел накопилось много. Надо прежде всего закрепить за собой Мишеньку. Как это сделать? Все пожимали плечами и говорили, что это не только мудрено, но и невозможно. По закону ребенок должен жить у отца и бабушка не имеет права силой отобрать его. Но Арсеньева кричала, что надо хоть противузаконно это сделать, что она все равно Мишеньку не отдаст.
Ей посоветовали обратиться к Сперанскому, тончайшему юристу своего времени, дипломату и другу Столыпиных: может быть, он найдет какой-нибудь выход - уладить миром это дело. Ведь Сперанский - пензенский губернатор, в его руках власть!
Пришлось ради этого ехать в Пензу.
Стояла плохая погода, мужики жаловались на бездорожье. Наступала весна. Снег быстро таял, земля потеплела, и рыхлые снежные покровы тончали, сслаиваясь ноздреватой потемневшей пеленой. Когда снег сошел, показалась обнаженная жирная глинистая земля с остатками сухих коричневых и желтовато-бурых трав.
Весеннее солнышко глядело, еще щурясь, на бескрайные поля, еще не грело во всю силу, но по вечерам замедляло свой ход и не спешило исчезать. День становился длиннее, и каждый человек - старик или ребенок - с надеждой глядел из жилья своего на улицу, а кто выходил из дому, обратно возвращаться не спешил: весенний воздух свежим, чистым и бодрым дыханием своим ласкал исхолодавшихся за зиму людей…
Раньше Арсеньева интересовалась погодой только как хозяйка - беспокоилась, пригожа ли она для посевов, - теперь же хотела знать, когда наступит добрая погода, а вместе с нею установится и дорога.
Но неожиданно Арсеньева объявила, что ждут хорошей погоды только бездельники, а если надо по делу, то можно ехать и в дурную. Как-никак начало июня, не замерзнут ведь они в теплом возке.
Поэтому быстро собрались и поехали. Афанасий Алексеевич первый, за ним и Арсеньева с внуком. Прямо к родной сестре Арсеньевой - к Наталье Алексеевне Столыпиной.
В их большом особняке Елизавете Алексеевне с внуком отвели парадную гостейную комнату в нижнем этаже. Наталья Алексеевна, младшая сестра, отличная хозяйка, крикливая и суетливая, всячески старалась развлечь Лизоньку, закармливала Мишеньку сладостями и приводила к нему играть свою старшую дочь. Мише нравилось играть с Анетой, хотя она была старше его на пять лет - ей шел уже восьмой год. Анету мать боготворила - девочка была очень хороша собой, держалась самоуверенно и привыкла к неизменно восторженным восклицаниям родственников и друзей родителей.
Хвастаясь ее красотой, Наталья Алексеевна завивала девочке локоны, наряжала ее в модные платья, пышные юбки и заказывала ей черные шелковые туфельки с высокой шнуровкой.
Анета пленила Мишеньку тем, что умела читать. У нее было много книг с картинками, и Миша часто просил ее почитать вслух, что она охотно исполняла, - так они проводили долгие часы незаметно. Анета показывала Мишеньке своих кукол - их было у нее множество: и тряпичные, сшитые руками дворовых, и полученные из-за границы, с восковыми головками, нарядно одетые.
Анета предлагала играть кожаным мячиком, сделанным крепостным искусником, но мальчик еще не ходил и играть с мячиком не умел.
Пока дети занимались чтением и игрушками, их бонны - Христина Осиповна и Августа Генриховна, обе немки, - сердечно радовались встрече и оживленно беседовали на родном языке, следя, чтобы дети тоже говорили по-немецки.
Тем временем Елизавета Алексеевна советовалась с сестрой, с ее мужем и с братом Афанасием, как бы добиться приема у Сперанского.
Наталья Алексеевна успокаивала сестру:
- Не волнуйся, Лизонька! По-моему, ты должна выиграть это дело. Твой зятюшка тебя боится, к тому же в делах, как я заметила, он рохля и на своем настаивать не умеет, а ежели нам удастся убедить Михайла Михайловича принять твою сторону, то он повлияет на зятюшку - как-никак губернатор в Пензе. Только бы Сперанский согласился, а согласиться как будто он должен, ведь он очень обязан Аркадию.
Недавно еще знаменитый государственный деятель, любимый советник Александра I, Сперанский теперь был в немилости. Однако неизвестно еще было, что его ожидает. После долгого пребывания у власти он неожиданно был отправлен в ссылку, потом был назначен пензенским губернатором, значит, все-таки вновь облечен доверием правительства.
В свое время падение его было встречено с великим ликованием многочисленными врагами, которые завидовали его высокому положению, и только член Государственного совета адмирал Николай Семенович Мордвинов защищал его и протестовал, считая несправедливостью отстранять Сперанского от дел.
Этого выступления Мордвинова всю жизнь не мог забыть Сперанский, так же как и дружеской самоотверженности Столыпина, и, благодарный Аркадию Алексеевичу, готов был за него в огонь и в воду. Для сестры своего друга, женатого на дочери Мордвинова, Сперанский готов был сделать все, что от него зависело, и приложил все усилия, чтобы помочь Арсеньевой в ее трудном деле.
На семейном совете было решено, что мужчины - Григорий Данилович и Афанасий Алексеевич - поедут к Сперанскому просить, чтобы он принял Елизавету Алексеевну.
Когда Столыпины вошли в губернаторский дом на официальный прием, Михаил Михайлович на глазах у всех посетителей тотчас же увел их в свой кабинет, усадил в кресло и спросил: правда ли, что Елизавета Алексеевна, кроткая и уважаемая всеми женщина, ныне совершенно убита горем и неприятностями, которые чинит ей дерзкий зять? Сперанский уже слышал о том, что ее ожидает крест нового рода, что Лермантов требует к себе сына и едва согласился оставить его у бабушки еще на два года.
Сперанский вопросительно посмотрел на своих собеседников, и они молча кивнули головой.
- Говорят, что зять Елизаветы Алексеевны - странный и худой человек?
Оба собеседника подтвердили и это и тут же стали просить Михаила Михайловича, чтобы он принял Елизавету Алексеевну, выслушал бы ее и помог ей в этом деле.
Сперанский возразил:
- Как же я могу беспокоить почтенную Елизавету Алексеевну выездом ко мне, когда она в таком тяжелом состоянии? С вашего разрешения, завтра же я сам навещу ее. И заранее прошу передать, что для родной сестры моего лучшего друга - Аркадия Алексеевича - неужели я не сделаю того, что в моих силах? Правда, закон на стороне Лермантова - отец имеет более прав на своего сына, нежели бабушка, однако попробуем!
Мужчины встали, долго раскланивались, благодарили. Григорий Данилович просил назначить час посещения. Сперанский ответил, что он приедет после шести вечера, закончив очередные дела.
С поклонами Столыпины удалились, и тотчас же доложили Елизавете Алексеевне об успешном их визите к губернатору.
Наталья Алексеевна забеспокоилась и высказала вслух причину своего беспокойства:
- Конечно, неплохо нам с Гришей принять в нашем доме губернатора, но это же влетит нам в копеечку? Не лучше ли было бы добиться, чтобы Лизонька к нему съездила?
Но Арсеньева, взяв свой огромный кожаный баул, с которым никогда не расставалась, открыла замок, вынула оттуда несколько крупных ассигнаций и протянула сестре.
Наталья Алексеевна одобрительно переглянулась с мужем, быстро засунула ассигнации к себе в большой карман, где лежали ключи и носовой платок, и спросила всех присутствующих:
- Так что ж мы будем готовить - обед или ужин?
Все оживленно стали обсуждать подробности приема.
Елизавета Алексеевна тотчас же послала записку Сперанскому, что она сердечно благодарит его за лестное внимание и с великим нетерпением и радостью будет ожидать его посещения.