Оказывается, Дмитрий Николаевич Лермантов вместе с братом своим Михаилом утром 14 декабря был на собрании офицеров у лейтенанта Арбузова, который и направил его в полк, чтобы отговорить солдат от присяги. Весь день он пробыл на площади, а вечером был взят, однако вскоре отпущен и сейчас находится на свободе. Гораздо хуже сложилась судьба его брата, Михаила Николаевича Лермантова.
Когда моряки двинулись на площадь, впереди рот шел Николай Бестужев. Сообщили, что в Московском полку убили генерала, и Николай Бестужев обратился с просьбой к капитан-лейтенанту Михаилу Николаевичу Лермантову вызвать другие роты на площадь.
Бестужев знал, кому давал это поручение. Михаил Николаевич Лермантов был известен своим свободомыслием. Так, между разными другими вещами он привез много либеральных книг, закупив их в Портсмуте во время путешествия. Хотя он и говорил, что привез их для того, чтобы выгодно продать, но верили ему с трудом, потому что ради барыша можно было привезти из-за границы другой, более выгодный товар. К тому же Михаил Николаевич не торопился продавать книги, пока он сам их не прочитывал, а читал он вместе со своими друзьями, и они долго обсуждали прочитанное и много спорили.
Михаил Николаевич командовал ротой в Гвардейском экипаже; там он пробыл уже более пяти лет и, как выражались службисты, "довел до послабления свою роту": он относился равно как к рядовым, так и к унтер-офицерам, и когда унтеры давали волю рукам, то нижние чины давали им сдачи. Михаил Николаевич разбирал их дела и, если находил, что рядовые правы, не налагал на них взыскания. Этому все очень удивлялись, и многие возмущались таким либерализмом.
Конечно, надо было принять во внимание, что Михаилу Николаевичу досталась трудная рота - так называемые "гребцы государевы", все высокие ростом, могучие, и среди них много матросов-буянов; сколько усилий нужно было затратить, чтобы их держать в руках!
Но Михаил Николаевич умел улаживать все недоразумения и неизменно рапортовал, что в его роте все благополучно. Он не взыскивал с матросов по всей строгости, как полагалось по закону, и не наказывал их.
Много говорили о мичманах, братьях Беляевых. Оказывается, оба с охотой вошли в состав членов Северного тайного общества, потому что были сторонниками республиканского правления в России и практически желали действовать в случае переворота, а именно: они соглашались, если понадобится, вывезти всю царскую фамилию за границу или даже истребить всех членов царствующего дома.
В день восстания, 14 декабря, Александр Беляев, как ротный командир, уговаривал солдат не принимать присяги на верность новому императору Николаю Павловичу и восклицал: "Да здравствует конституция!"
Таков же был его брат Петр. Человек очень мужественный и стойкий, он от своих убеждений не отрекался и в день 14 декабря ходил по ротам и уговаривал матросов не присягать новому царю, а на площади кричал "ура", когда слышал возгласы "Да здравствует конституция!", и одобрял солдат, которые стояли на площади, построившись в каре.
Когда мать Беляевых узнала, что оба сына оказались видными участниками восстания, она ужаснулась, понимая, что их не только не помилуют, но неизвестно, оставят ли в живых.
Вскоре пришли известия об арестах в Москве. Новости узнавали от соседей Горсткиных, которые жили в пятнадцати верстах от Тархан. Сын их, Иван Николаевич Горсткин, сначала служил в лейб-гвардии егерском полку, а последнее время вышел в отставку и поступил на штатскую службу советником губернского правления. В Москве Горсткин сблизился с Иваном Ивановичем Пущиным, который вместе с наиболее надежными людьми распространял идеи Северного тайного общества. Они предполагали в течение ближайших пяти лет освободить своих крестьян, к чему склоняли единомышленников.
Горсткина взяли в Москве и перевезли в Петербург, в Петропавловскую крепость.
Арсеньева поехала навестить свою приятельницу Елизавету Ивановну Горсткину, но она лежала в постели, изнемогая от боли, - ее одолела мигрень: такие головные боли, что она не могла подняться; ей ставили пиявки и отворяли кровь, но ничто не помогало. Арсеньева ей сочувствовала: совсем недавно у Горсткиной умер муж, а теперь такое несчастье с сыном! Впрочем, Арсеньева решила не особенно рьяно выражать сочувствие Горсткиным: прилично ли поддерживать родственников государственных преступников?
Известия сыпались одно за другим стремительно и жестоко: пришел слух об аресте Михаила Александровича Фонвизина - лучшего друга брата Дмитрия Алексеевича Столыпина, ближайшего его соседа по имению Середниково. Оказывается, Фонвизин был одним из видных заговорщиков и несколько лет уже состоял членом Северного тайного общества. Он принимал участие в том совещании, когда Якушкин вызвался убить царя, знал о том, что Якубович имел то же намерение. И что же? Он не только не донес, но, наоборот, весьма даже сочувствовал этому замыслу!
Года три назад Фонвизин, дослужившийся до чина генерал-майора, вышел в отставку. Он был человеком нестарым, ему исполнилось всего тридцать восемь лет, он не так давно женился и обосновался под Москвой.
В последние годы Фонвизин бывал в кружке Пущина, который именовали Московской отраслью Северного общества, прекрасно знал Никиту Муравьева, Оболенского, Горсткина, Пестеля, но самым близким другом его был Дмитрий Алексеевич Столыпин.
Когда Пущин узнал о болезни царя Александра I, он сейчас же написал Фонвизину, чтобы тот известил членов тайного общества и сообщил им о намерении Московской отрасли не присягать новому императору.
Известия обо всех участниках восстания 14 декабря доходили до Тархан не так скоро, кружным путем, и, собираясь одно к одному, образовывали огромный запутанный клубок.
Узнали, что ближайшие соседи Арсеньевой - Барятинские, чье имение было всего лишь в нескольких верстах от Тархан, тоже в смятении.
Старый князь и его супруга гордились своим сыном, которого щедро наделила природа и отличными способностями и видной наружностью. Александр Петрович Барятинский воспитывался в столице и начал свою карьеру в гвардейском полку. Ему было в то время двадцать семь лет.
Александр Петрович по месту службы своей находился на Украине; там он и сблизился с Пестелем. Воззрения Пестеля пришлись ему по душе настолько, что он стал переводить "Русскую правду" на французский язык. Пестель доверял ему.
Барятинский принял несколько человек в члены Южного общества, и товарищи считали его деятельным членом, заметным и сильным человеком.
Теперь Барятинский был арестован и заточен в Петропавловскую крепость как государственный преступник, а родители его, узнав о горестной судьбе своего сына, впали в отчаяние и поехали хлопотать, но все их прошения были отвергнуты; после этого они замкнулись у себя в усадьбе, старый князь слег в постель, и окружающим было ясно - дни его сочтены.
Арсеньева волновалась за брата Дмитрия - он так близко был связан с Фонвизиным!
Теперь выяснилось, что Фонвизин арестован как один из участников восстания, а брат Дмитрий в то время находился в своем имении Середниково…
После отъезда Юрия Петровича бабушка стала свободнее говорить с Марьей Акимовной и братом Афанасием. Они постоянно твердили друг другу успокоительным тоном, что, может быть, к лучшему, что брат Аркадий скончался до восстания. Что бы с ним было теперь, если бы он остался жив? Говорили, что Николай Бестужев на допросе, когда перечислял сенаторов, которые действовали заодно с восставшими, сказал, что покойный сенатор Столыпин, по словам Рылеева, одобрял намерения членов Северного тайного общества и, верно бы, действовал в решительный момент вместе с ними. Но Аркадия Алексеевича уже не было в живых. Зато с большой тревогой приходилось следить за судьбой его тестя Мордвинова и преданного друга Сперанского. Удастся ли им оправдаться?
Упорно шли слухи, что их обоих готовились ввести в состав нового правительства. Рылеев был в наилучших отношениях с покойным Аркадием Алексеевичем и с Мордвиновым.
Недаром ведь Мордвинов взял Рылеева на службу в Российско-американскую компанию!
Однажды Миша услыхал такой разговор между бабушкой и Афанасием Алексеевичем.
Бабушка говорила:
- Николай Семенович - человек прогрессивный и гуманный, вот его и обвели!
На это умозаключение Афанасий Алексеевич улыбнулся и спросил:
- Обвели? А Сперанского тоже обвели? А полтораста офицеров, лучших передовых людей, а тысячи солдат, их тоже обвели?
Говорили об арестах знакомых. Имя Пестеля повторялось неоднократно, а ведь Пестель был другом брата Дмитрия Алексеевича, который отзывался о нем как о будущем государственном деятеле. Дмитрий с ним сдружился, будучи на юге в 1820 году, проводил с ним в беседах целые часы и очень ценил его выдающийся государственный ум и блестящее образование.
Говорили об аресте Грибоедова.
Вскоре после Нового года пришла страшная весть: застрелился брат бабушки, Дмитрий Алексеевич Столыпин, блестящий военный генерал. Застрелился он в своем кабинете, в имении Середниково. Шли слухи, что он это сделал, ожидая ареста по делу 14 декабря, после того как был взят его лучший друг Фонвизин, в тот самый день, когда через Москву провозили в Петербург арестованного Пестеля и других членов общества.
Смерть Дмитрия Алексеевича потрясла окружающих: молодой генерал-майор, кавалер многих орденов, подающий блестящие надежды, талантливый ученый!..
Его похоронили с воинскими почестями. Впрочем, смерть его была загадочной и преждевременной: он умер тридцати восьми лет!
Бабушка плакала целые дни. Афанасий Алексеевич был ошеломлен этим событием и, сжав губы, сурово хмурился. Однажды он сказал сестре:
- Вполне возможно, что Дмитрий решился на этот шаг, узнав об аресте Пестеля и Фонвизина. Увы, Пестеля, его друга, считают одним из главарей восстания! Дмитрий, как человек умный и предусмотрительный, представил себе печальную участь и положение семьи в случае его ареста. Каков бы ни был характер нового государя, вряд ли он будет милостив к участникам публичного восстания на площади! Если же новый царь окажется характера крутого, вряд ли он помилует зачинателей, будь они даже семи пядей во лбу. Самоубийство брата Дмитрия можно теперь толковать по-разному, если он вовремя уничтожил документы, которые его могли выдать. Неплохо было бы говорить, что Дмитрий был неизлечимо болен и потому ускорил свой конец…
Новости о петербургском восстании доходили до тарханских крестьян. Они оживленно и сочувственно говорили о событиях 14 декабря. Вспоминали имя Пугачева и повторяли слышанные от стариков рассказы. Крестьяне собирались друг у друга, вели разговоры о воле, которую им готовили декабристы, жалели о том, что восстание не удалось. Много раз повторяли рассказ о том, как старый слуга Рылеева Петр плакал, провожая его на Сенатскую площадь, а Рылеев его утешал.
"Как же мне не плакать! - говорил старик. - Знаю, что ты за народ идешь страдать!"
Разговоры шли самые разнообразные.
Никто ничего не знал наверное об арестованных, скрытых тьмой и плесенью сурового равелина, но все понимали, что участь их будет ужасной.
В Тарханах постоянно вспоминали, что Елизавета Ивановна Горсткина тоскует и убивается. О молодом Горсткине говорили, что он человек вольнолюбивый и пользовался симпатией не только своих родных, но и всех образованных и свободомыслящих людей, с которыми общался, и крестьяне тоже уважали его. Надеялись, что молодых Людей с блестящими способностями непременно должны освободить!
Наступила весна, и никто ни о чем другом говорить не мог - так волновала всех судьба участников восстания. Рассказывали, что в Пензенской губернии появилось много листков, в которых высказывались "крамольные" мысли, говорилось, что необходимо свергнуть царя, незаконно захватившего власть и нелюбезного народу. Говорилось, что, если бы только крестьяне знали о том, что готовится восстание, они тотчас же присоединились бы к восставшим на Сенатской площади и пошли бы за войском Пестеля так же, как они присоединялись в свое время к отрядам Пугачева, и что победа была бы непременно на стороне крестьян.
Пензенские власти всполошились, и, желая "водворить порядок", пензенский губернатор разослал во все уезды чиновников, которых облек самыми широкими полномочиями в "отношении лиц, которые распространяли слухи о воле".
Повсеместно начались аресты.
В мае в Пензу был прислан флигель-адъютант полковник барон Строганов, который должен был следить за всеми донесениями по этому вопросу и наблюдать за "Искоренением свободомыслия" в народе.
В помощь охранному отделению была привлечена церковь. По всей России, по всем губерниям, уездам и волостям были разосланы инструкции священникам: им предлагали установить слежку за образом мыслей своих прихожан.
Тарханский священник тоже получил секретное предписание и, предполагая, что в Арсеньевой он найдет себе верную союзницу, пришел поделиться с ней новостью.
Вот точный текст этого "предписания":
"Препровождаемый при сем экземпляр с высочайшего его императорского величества манифеста в 12-й день мая состоявшийся, благоволите в каждое воскресенье и в каждый праздничный день оный читать в церкви в течение шести месяцев внятно и вразумительно, дабы каждый вразумился. О разглашениях ложных слухов или толков, коль скоро вы заметите, тотчас о нем известите… (указанная в тексте фамилия, неразборчиво написанная, не сохранилась для потомков, но была известна священнику), который имеет долг взять под стражу и представить суду для поступления с ним по всей строгости закона".
За неделю тарханские крестьяне были оповещены о том, что им полагается в назначенное воскресенье присутствовать в церкви, чтобы выслушать новый царский указ. Были оповещены и крестьяне Дерябихи, Опалихи, Подсота и Новоселок, потому что там еще не было своих церквей и все они ходили в домовую церковь Арсеньевой. Все не уместились в церкви, и многие остались на ступеньках, ведущих к главному входу.
После службы велено было вести себя благопристойно; как только раздавался тишайший шепот, то нарушителя тишины останавливали.
Крестьянам был трижды прочитан строгий царский указ. Люди не смели задавать никаких вопросов и в молчании разбрелись по домам.
Однако это не значило, что они согласились с царским указом, нет, это значило, что они решили быть осторожнее и держаться подальше от строгих глаз начальства.
В церкви, во время чтения царского указа, присутствовала Арсеньева с внуком, Марья Акимовна Шан-Гирей с мужем, мосье Капе и другие учителя, управляющий Абрам Филиппович, Андрей и Дарья.
Мише очень хотелось поговорить со своими друзьями-крестьянами, но так сурово охраняли каждый его шаг, что ему не удавалось побеседовать ни с кем.
Летом пришла страшная весть о казни декабристов. Сердце каждого мыслящего человека содрогнулось. С ужасом говорили о невозвратимой потере для России: лучшие сыны ее были повешены или отправлены на каторгу.
Бабушка зато ликовала, что Мордвинов и Сперанский остались у власти, и тотчас же написала пространное письмо Генриетте Александровне, жене Мордвинова, напоминая ей о своем родстве.
Вскоре после этого события на двор к Арсеньевой пришел Илья Сергеев, просил, чтобы Арсеньева разрешила Михаилу Юрьевичу окрестить только что родившегося у него сына. Арсеньева, пожав плечами, дала разрешение, и Миша пошел в церковь исполнять обряд. В это время он был рассеянным, вялым и раздражительным, но так любил Илью, что ради него готов был забыть о своих печалях; он выпросил у бабушки подарки для новорожденного и захотел пойти посмотреть, как живут молодые. На это бабушка охотно согласилась.
Кума пошла вперед предупредить хозяйку, что идет Михаил Юрьевич, за ней медленно пошел Илья Сергеев. Он бережно держал руку Мишеньки; сзади шли Андрей Соколов и Дарья.
Эта супружеская пара так редко оставалась вдвоем, что они очень обрадовались возможности побыть и поговорить без свидетелей и поэтому отстали. Заметив, что вокруг нет никого, Миша сказал Илье, что ему очень хочется знать, что произошло 14 декабря на Сенатской площади. От него все так скрывают, будто он ничего не поймет. Тогда Илья Сергеев сказал, что никому другому он бы не открылся, потому что ежели узнают, то пропала его голова, но Мише он скажет. Говорят так:
- Пришли крестьяне к Кондратию Федоровичу и стали ему докладывать, как плохо они живут, как теснят их помещики и царь. Затуманился свет Кондратий Федорович и стал совет держать со своими товарищами - братьями Бестужиевыми, как бы народ ослобонить. Бестужиевы говорят:
"Что ж, мы готовы бунтовать, да чины на нас маленькие, никто нас слушать не станет. Да и тебя, как чиновника, никто не послушает, потому что от века еще не было, чтоб штатский войском командовал".
Тогда кликнули клич, и сиятельный князь Трубецкой сказал, что он поведет войско в бой против нежеланного народу царя. С тех пор стали скликать офицеров, которые говорили солдатам:
"Пойдем супротив царя!"
Бестужиевы все свои полки на площадь вывели, а за ними побежал народ, и все стали кидать в царя камнями и поленьями, как их научил Кондратий Федорович. И все дело довели бы до конца, но сиятельный князь Трубецкой испугался и стал размышлять: "Чего я пойду! У меня имения много, и живу я хорошо. А вдруг удачи не будет и голова моя с плеч упадет?" Царь тем временем говорит: "Раз нет у них командира, надо их всех картечью перебить!" Вот начали пальбу царские войска. Тут погибло народу больше, чем в сражении, а царь велел площадь оцепить и взять бунтовщиков живыми или мертвыми. Пушкари же не желали целить в Кондратия Федоровича, в Бестужиевых и в их товарищей, которые кричали: "Долой Николая! Долой нового царя!" И всех их сохранили и скрыли, чтобы они убегли. Но они отказались бечь, говорят: "Мы должны пойти к новому царю и объяснить ему, как он должен царствовать".
Вот и пошли они к Николаю и говорят ему:
"Ты должон народу дать землю, ослобонить народ от власти помещика, должон царить не самовластно, а с выборной Думой, чтобы они тебя останавливали, ежели народ того потребует".
Еще они много хотели сказать, но царь поднес им по чарке вина и потребовал, чтоб они выпили для храбрости, а то, дескать, устали за день и должны подкрепиться. Они поблагодарили его и поверили ласке, все выпили и тотчас же повалились как мертвые, потому что он их сонным питьем попотчевал. Тут царь созвал немцев, которых держал у себя во дворце, и велел бунтовщиков в каземат запереть.
А коль скоро полковник Пестель узнал, что совершилось, тотчас же он своим товарищам велел вести войско в Питер, чтобы по дороге народ приставал к ним. И так бы они могучей стеной дошли бы до столицы и было бы войско у Пестеля неисчислимо, но царь послал своих немцев опоить сонным зельем и Пестеля и его товарищей. И как только их взяли, всех вместе их гноили в одном каземате.
И вот, пока они сидели в каземате, царь время от времени посылал к ним своих немцев, и они говорили мученикам:
"Не бойтесь, господа. Вы немножко посидите, а там царь вас всех отпустит. А то он занят сейчас - всё ваши наказы читает и крестьянам волю готовит".
Но не прощение готовил он мученикам, а петлю и оковы. Ночью, когда видеть никто не мог, вывели на свалку пятерых и стали вешать.