Матвейка выдоил первую корову - ему указали на вторую. За его спиной уже стояла целая очередь, и все торопили: "Шнель, шнель!.." Не оглядываясь, он видел над собой чужаков с лицами, как большие уродливые свеклы, черные глазки автоматов.
Кто-то громко ахнул (так показалось Матвейке). На улице сделалось короткое движение, очередь рассыпалась. Из конторы вышел важный фашист - начальник. На шее у него, под пухлой складкой подбородка, сверкал черный с белым кантикам крест. Солдаты вмиг замерли. Откуда-то взялся конюх Парфен, теребя рваную шапку в руках. Лысина его блестела, как масляный блин. Он говорил с фашистским начальником тоненьким подхалимским голоском и чуть ли не за каждым словом кланялся. Матвейка никогда не слышал такого холуйского голоса и такой рваной шапки у Парфена тоже не видел.
- Пан-господин! - лепетал конюх. - Ей-бо, крест святой, не знаю… Брод, конечно, имеется…
За речкой около моста скопились тяжелые грузовики. Один из них почти вполз на шаткий мост, но дальше не решался двигаться по разбитому настилу из жердей.
Парфен, забегая наперед и по-собачьи оглядываясь, повел фашистского начальника к речке. Несколько немцев последовали за ними.
Солдаты на площади построились. Мордатый низколобый немец с белыми ромбиками на зеленых погонах рявкал перед замершим строем что-то яростное.
Матвейка осмотрелся. Никто больше не стоял над ним. Последние коровы скрылись в переулке, ведущем к скотному двору. Пастух подобрал кнут. Руки дрожали, и рот почему-то сводила зевота. "А что с председателем? - вяло шевельнулось в голове. - Что теперь будет?.."
Ночь повисла над головой. Вдали грохотало раскатисто и тяжко. В стороне МТС распластало крылья огромное зарево. На его оранжевом фоне медвежьей тушей чернел горбатый взгорок. Временами над холмом мелькал клин пламени, тогда сдавалось, что это невиданная птица огненным клювом долбит низко осевшее медное небо.
В Лесках не светилось ни искорки, и было тихо, даже собаки не лаяли.
Матвейка, прижавшись к оконному косяку, неотрывно смотрел на улицу - ждал с окопных работ мать и Феню, старшую сестру. Иногда ему чудились их легкие шаги за плетнем. Он приоткрывал створку окна и шепотом звал:
- Мам, ты?.. Феня!..
Никто не откликался, на душе делалось еще тревожней и тоскливее.
Он так и задремал на подоконнике.
Раздался долгожданный стук. Матвейка выскочил в сени, дернул задвижку и только потом запоздало спросил:
- Кто?..
На крылечке никого не было. "Показалось", - решил Матвейка, окидывая взглядом темную пустую улицу. Он взялся за дверь, чтобы закрыть ее, но тут из-за угла высунулась голова в большой лохматой шапке.
- Дяденька, немцев у вас нет?
Еще не разглядев его как следует, Матвейка догадался, что это подросток, усталый и голодный.
- Вечером наскочили в деревню, - тоже вполголоса отозвался Матвейка. - Да они в зареченском краю ночуют - в нашем конце не видать. Не бойся. Заходи, накормлю.
Ведя через темные сени, он взял незнакомца за руку. Пальцы у того были длинные и тонкие, и кожа нежная, как у малыша. Назвался он Васей.
Завесив окно дерюжкой, Матвейка зажег овечку, достал хлеб и сало с полки. Гость, запахнув фуфайку на груди, устало опустился на скамейку:
- Ты один дома? - голос у него тоже был тонкий, девчоночий.
- Маманю с сестренкой жду. На окопах они… около Днепра. Теперь должны вернуться.
- На Днепре еще наши. Бой ведут. В окружении.
Матвейка пригляделся к гостю. Вовсе не шапка была у него на голове, а копешка необычайно лохматых волос. Лицо бледное, с темными тенями под глазами. В его выражении было что-то горестное и замкнутое.
Перекусив намного, он нерешительно спросил:
- Можно, я этот кусок хлеба с собой возьму?
- Ну конечно! С кем идешь?
В глазах Васи заблестели слезы.
- Много нас шло, минских. Сегодня под вечер фашистские мотоциклисты налетели, стрелять начали. Мы с дедушкой во ржи спрятались, а тетя Хана с другими к лесу бросилась. Может, скрылись в лесу, а может… - он судорожно вздохнул и смолк.
- Убили? Вы ж не военные.
- А им - что…
Матвейка вспомнил, как к нему подъезжали мотоциклисты в поле, и недоверчиво спросил:
- Ты сам убитых видел?
- Не смотрели мы. Пули над головой как засвистят! Дедушка меня к земле прижал. А после мы ползком, ползком от дороги… Хорошо - они в рожь не поехали!
Матвейка сочувственно кивнул головой, но в душе подумал, что беженцам все-таки, наверно, больше почудилось с перепугу.
- Зови деда. Переночуете, утром пойдем ваших искать. Если в лесу - найдем, я лес знаю.
Вася согласился. Уходя, он даже хлеб не взял, надеясь быстро вернуться с дедом.
Однако Матвейка напрасно прождал до рассвета. Ни мать с Феней, ни Вася не вернулись.
Глава 2
Первые фашисты на рассвете укатили из деревни. Осталась от них автомашина с непонятными знаками на бортах, увязшая в речке около старой прорвы, да метровый плакат с портретом Гитлера во весь лист. Плакат фашисты наклеили на доску соревнования. В верхнем правом углу щита был портрет Сталина из "Огонька". То ли гитлеровцы вечером не заметили его, то ли нарочно оставили, чтобы поглумиться: выгоревший на солнце Сталин выглядел очень неказисто рядом с огромным раскрашенным "фюрером".
Несколько стариков, сойдясь к конторе, гадали, чья теперь власть в Лесках - наша или германская. Потом на улице появился Давыдка Клюев. Раньше он работал счетоводом в колхозе. За пьянку Фома Савельевич весной перевел его в полевую бригаду.
- Где наш пред?! - кричал успевший напиться Давыдка. - Где мой эксплутатор?.. Сбег!.. А кто мне молотилку вернет?..
Когда-то у него была конная молотилка в хозяйстве, и все окрестные мужики платили ему за обмолот урожая. Услышав о коллективизации, Клюев хотел втихомолку продать машину. Но Фома Савельевич помешал ему схитрить - молотилку пришлось сдать в колхоз. Вскоре она поломалась. Про нее давно забыли в Лесках, не забыли только в семье Клюевых.
- Германская власть! - решили старики, глядя, как Клюев со своим сыном Никишкой, угрюмым, нескладного сложения парнем, сбивает замок с председательского дома. Никишка давно сбежал из колхоза. Последнее время работал грузчиком на какой-то базе, а как только началась война, снова вернулся в деревню. Впрочем, о его возвращении никто в Лесках не знал до этого дня.
Стоило Клюевым начать грабеж пожитков, оставшихся после бегства семьи Фомы Савельевича, как Беляшонковы ринулись в колхозную кладовую подбирать растоптанные немцами куски сала, выскребать остатки меда из бочек. Следом кто-то угнал из фуражного амбара тележку жмыха. За ним хромоногая бабка Алферьевна нагребла мешок отрубей своему поросенку. И пошло-поехало! Старики, которые за десять лет в колхозе не унесли тайком горсти зерна, теперь кряхтя волокли домой что ни попадя: из хомутной - сбрую, веревки, деготь; из кооперативной лавки - соль, спички, одеколон, связки галош, коробки мыла и зубного порошка.
Всего лишь ночь пробыли фашисты в Лесках. Ни одной постройки не сожгли, ни одного человека не убили, а деревня переменилась. Людей словно подменили, и все знакомое до последней малой черточки показалось Матвейке непонятным и чужим. Он хотел отправиться к Днепру на поиски родных. Однако оттуда вернулся сосед и рассказал, что, когда немцы прорвались, все, кто строил укрепления, отступили вместе с нашими войсками и находятся по другую сторону фронта.
Коровы тягуче ревели на скотном дворе. Матвейка различал их голоса даже на другом краю деревни, сердце у него ныло от жалости. Раньше он без указок знал, что ему делать. Но с появлением гитлеровцев жизнь колхоза сломалась. Как теперь быть? Куда девать скот? Милиционер с председателем хотели перестрелять все стадо. Зачем? Прикати мотоциклисты на несколько минут раньше - Бова был бы жив. А то - свои убили…
От этих мыслей путалось в голове. Жалобный рев скота становился похожим на мольбу о помощи. Матвейка не выдержал - побежал, распахнул ворота хлева. Оголодавшие коровы, хватая бурьян и крапиву у плетней, рысью двинулись в поле. Животных гнал в поле голод, а Матвейке хотелось уйти от странной, бессмысленной суетни таких, как Клюевы, Беляшонковы, бабка Алферьевна. Тошно было видеть хлопотливую жадность одних и трусливую растерянность других.
В дальнем березнике, куда Матвейка направил стадо, он набрел на беженцев. Женщины, дети, старики спали вповалку на разворошенной копне. Бодрствовал лишь чумазый кривоногий малыш лет четырех в синих трусиках на "помочах" и в белой панамке.
- Бабочка-липочка… бабочка-липочка, - шепотом колдовал он над капустницей.
Увидев рядом телячью морду, он вначале, как зверек, шмыгнул в сено. Немного погодя, поднял голову и тихонько попросил у телушки:
- Коловка-буленка, дай молочка!
Матвейка вышел из-за куста. Мальчишка снова нырнул в свое укрытие.
- Вылазь, все равно вижу, - сказал Матвейка. - Тащи кружку под молоко.
Малыш, пошуршав под сеном, вначале высунул грязную ручонку с консервной банкой. Потом, настороженно поглядывая, вылез сам. Глаза перепуганные, на щеках потеки от слез.
Пока Матвейка доил, мальчишка с изумлением смотрел на струйки молока и нетерпеливо перебирал руками, повторяя движения дояра.
Один за другим просыпались дети и взрослые. Все они голодными глазами следили за дойкой.
Краем глаза Матвейка увидел знакомую лохматую шевелюру: Вася! Но это был не парнишка, это была девчонка лет пятнадцати, в брюках, в цветной кофточке. Она тоже узнала Матвейку.
- Ой, так это я к вам заходила?!
Матвейка растерянно вытер мокрые ладони о рубашку. Испарина выступила даже на носу.
- Ты… обещала, а не вернулась… - он изо всех сил старался скрыть свое смущение и в то же время чувствовал, что краснеет и теряется перед ней еще больше. Схватив чей-то котелок, он рьяно занялся дойкой.
Оказалось, Ася - ее звали Ася! - не вернулась потому, что не приметила, в какую избу заходила, а искать они с дедушкой побоялись - как бы не наткнуться на гитлеровцев.
- Убрались они от нас, - сказал Матвейка. - И чего вы их так боитесь?!
На шее у Аси часто-часто задрожала, забилась голубая жилка. Девочка отвернулась, нервно похрустывая тонкими пальцами. А ее дедушка, сгорбленный лысый старичок с серыми припухшими веками, услышав слава пастуха, произнес усталым обессилевшим голосом:
- Мы сегодня похоронили пять человек. Маму Изика тоже, - кивнул он на малыша в трусиках и панамке. - А Хану - мою дочку - не нашли…
Только сейчас Матвейка понял, что лица у беженцев не заспанные, как ему казалось, а заплаканные. Его будто обдуло холодом. Еще проворней заработал он руками, чтобы хоть как-то сгладить нелепость своего последнего восклицания. Значит, немцы в самом деле стреляют в мирных жителей! Но зачем?..
И оттого, что разумного объяснения этому не было, ему все не верилось, хотя он понимал, что старик говорит правду.
- Мальчик, ты нам помоги, - сказал Асин дедушка все тем же слабым голосом. - Надо выяснить, где наши, где фашисты.
Матвейка ничего не знал. Как он мог выяснить?
- Хотите, я вас в бор уведу? - предложил он. - В самую глушину. Есть такое место, Журавлиный яр называется. Дорогу туда редко кто знает, а чужому нипочем не пройти. Поживете там, пока наши не вернутся.
- Что мы в лесу кушать будем?
Об этом Матвейка не подумал. Верно, кроме грибов и ягод, в бору ничего не добыть.
- Увы, дорогой юноша, - продолжал старик, - придется нам скрываться здесь. До выяснения обстановки. Березник густой, от дороги далеко. Дадим тебе денег - будешь покупать нам продукты в деревне. И, пожалуйста, чтобы о нас поменьше людей знало.
- Лавку в деревне разграбили, - сказал пастух. - Ну, да ладно, обойдемся. Молока хватит, хлеба постараюсь добыть…
Пока Матвейка пас, в Лески опять наехали оккупанты. Проходя со стадом по улице, он встретил немца-фельдфебеля, который подъезжал к нему в поле на мотоцикле. Фельдфебель тоже узнал его:
- Гут, гут, паштушок! Млеко - хорошо!
Должно быть, от природы это был добродушный человек, улыбчивый и веселый. Но на добродушие его легла какая-то жесточинка, отчего и улыбка, и прищур глаз казались деревянными, будто вырубленными из лежалого дуба. Он поманил пальцем конюха Парфена и начал ему что-то втолковывать.
Парфен во время первой мировой войны был в Австрии и немного понимал немецкий язык. Давыдка Клюев сказал об этом фельдфебелю, и гитлеровцы начали таскать Парфена за собой. Он уже носил синяк на лысине - не сумел правильно объяснить, где брод через речку. Судя по тому, как раздраженно с ним разговаривал фельдфебель, синяк был не последний.
Через несколько минут конюх догнал стадо и пошел рядом с Матвейкой.
- Кто тебя надоумил коров в поле выгнать?
- Никто. Ревели с голоду - я и выпустил.
- Фельдфебель велел все молоко им на кухню сдавать.
"Получат они у меня!.." - ухмыльнулся про себя Матвейка, а вслух буркнул:
- Я, что ли, буду доить?
- А мне на кой пень эта коллективизация?! - сердито сказал конюх. - Доярок искать и прочее? Раздать скот по дворам - и пусть каждый, как хочет.
Матвейкин план снабжения беженцев молоком грозил рухнуть.
- Что, немцы приказали раздать? Колхозное же…
- А им начхать: колхозное - единоличное. Им молоко подавай.
- Дядька Парфен, - нашелся Матвейка, - а вдруг наши скоро вернутся? Пушки днем часто бухали. Спросят: кто распорядился?..
Конюх сердито сплюнул.
- Спрашивать все умеют. Вымя вон у коров пустые - чего надоишь? Тоже спросят… Я когда говорил преду нашему: пора в отступ трогаться? Так нет, приказа ждал. Сам-то сбег, а тут колотись, как баран об ясли.
- Жара стоит, - сказал Матвейка, - не ест скотина, оттого и надои будут малые.
- Будут малые? В самый травостой? - Парфен пристально взглянул на пастуха и погладил синяк у себя на лысине. - Ох, чую, раскрасят нам с тобой вывески, как яички на пасху…
Забота о беженцах до того захватила Матвейку, что он как-то меньше стал думать о матери и сестре. Прокормить столько людей - не шутка. Благо, что молока было вдосталь. Ручей находился далеко, поэтому молоком даже умывались. И смуглолицая от природы Ася, поглядывая в крохотное зеркальце, шутливо говорила:
- Я скоро совсем стану беляночкой.
Смуглота ее приобретала оттенок снятого молока, на щеках просвечивала нездоровая голубинка. Дедушка совал Матвейке деньги, чтобы тот покупал им яйца.
Матвейка приносил яйца, пока проходившая через Лески гитлеровская часть не уничтожила в один день всех кур, уток и гусей. А в Матвейкиной избе фашисты сломали дверь, сожрали всю солонину. Только муку в ларе не тронули - осталось пуда три. Ночами Матвейка пек для беженцев лепешки. Он пробовал приносить кое-что для Аси, но она все делила между своими.
После долгого колебания Матвейка решил отдать беженцам бычка-двухлетка. Если наши скоро вернутся, рассуждал он, наверно, ругать не будут: ведь председатель с милиционером хотели уничтожить все стадо.
Асин дедушка охотно поддержал его. Посоветовались с другими стариками. У кого-то возникла мысль собрать деньги и уплатить за колхозного бычка.
Оценили животное, составили акт, вручили пастуху 800 рублей под расписку для передачи правлению колхоза. И тут встал вопрос: кто будет резать?
Матвейка с детства панически боялся крови. Старики-евреи смущенно пожимали плечами: никто из них за свою жизнь не зарезал и курицы. Одна женщина согласилась было - раньше ей доводилось рубить гусей. Но, когда ее подвели к привязанному бычку, побледнела и выронила ножик.
Приходилось волей-неволей звать кого-то. Но кого? Из мужиков, оставшихся в деревне, самым близким пастуху был Парфен Шишкин. Матвейкин отец всегда хвалил его как хорошего конюха. А можно ли нынче Шишкину доверять, если он постоянно с фашистами якшается, угодничает перед ними?
Когда стадо возвращалось домой, у околицы Матвейку встретил Мишутка, Парфенов племянник. Учился он на класс ниже. Это был шустрый проказливый мальчишка, глаза - щелочки, нос сапожком, веснушки до ушей.
- Моть, а Моть! - окликнул он Матвейку. - Где сегодня пас?
- По березникам. На поле - жарко.
Мишутка зашагал рядом.
- Дядя велел тебе передать, - сказал он тихо, - чтоб не говорил про березники. Если спросят, скажи - на лядах.
- Кто спросит? - насторожился Матвейка.
- Немец тот, фельдфебель. Никишка ему наябедничал, будто кто-то выдаивает коров.
Сердце Матвейкино заколотилось. Неужели кто видел беженцев? А ну, как дойдет до немцев, что будет?..
На скотном дворе распоряжался Никишка Клюй. Немцы назначили его не то старостой, не то надсмотрщиком - никто толком не знал. Никишка орал на старух-доярок, гремел бидонами, пинал скот. Матвейка, не заходя в ворота, хотел бежать домой.
Сзади, на дорожке, появился фельдфебель с конюхом.
- О, паштушок! Ком, ком, - вернул Матвейку немец.
В присутствии фельдфебеля Никишка из кожи лез, выказывая свое усердие. Старухи тоже трудились старательней обычного. Однако надаивали от коровы всего по литру-полтора.
Фельдфебель взял пастуха за подбородок, жестко посмотрел в глаза и начал быстро говорить по-немецки.
- Он спрашивает, - перевел Парфен, - почему надои малы.
- Жара, не ходит скот. Овода страсть сколько развелось в поле.
- Вода? - в голосе фельдфебеля послышалась насмешка. - Речка ест - вода нет?..
- Не - вода, а о́-во-да! - поправил Матвейка.
Немец оглянулся на Парфена, но тот не знал, как перевести это слово, и только беспомощно разводил руками.
- Я сейчас объясню, - сказал Матвейка. - Вот смотрите. Он сложил ладони "бочонком" и издал звук, очень похожий на полет овода. Ближние коровы сразу насторожили уши, а нетель, бродившая по двору, задрав хвост, побежала в хлев.
- Ах, зо! Дас ист бремзе! - смягчился немец, но тут же, согнав улыбку с губ, заговорил строго.
- Он спрашивает: где ты пас? - перевел Парфен.
- В поле, на лядах!
- Ты любишь коров, значит должен в жару пасти по березникам.
- Разве один углядишь за стадом в березниках? - возразил Матвейка. - Разбегутся коровы - с меня же спрос.
Немец понял его без перевода, мотнул головой.
- Почему ты ест один?
Пастух пожал плечами:
- Никто больше не хочет пасти.
- Я же говорю, - сказал Парфен по-русски, однако явно для немца, - скот раздать надо…
- Раз-дать?! - шагнул к нему фельдфебель. - Я тебе буду еще дать! Ферштейст ду менч? Всем работали, как работаль!..
Парфен, пятясь, униженно закланялся:
- Яволь! Яволь!..
На следующее утро он в помощь Матвейке привел Мишутку, своего племянника.
Синяк на лысине конюха поблек. Но за ночь вокруг левого глаза поднялась багровая опухоль, словно ужалил кто. Лицо смешно перекосилось и выглядело глуповатым, как у клоуна. До войны Парфен слыл в деревне первым шутником. Вместе с молодыми ребятами он придумывал на праздниках всякие забавы и озорства. Любил над людьми позубоскалить, и над ним не раз вся деревня потешалась.
- Дядька Парфен, - не смог сдержать ухмылку пастух при виде физиономии конюха, - никак тебя шершень под глаз тяпнул!