- Шершень, разрази его!.. - проворчал мужчина. - Говорил же тебе: раздадим скот по дворам. Не послухал. А Шишкина - за шкирку…
- А ты подальше держись от них.
- Влип Филипп - тяни до могилы… Не скаль зубы, Мотька, лучше гляди в оба. Приказ на доске у конторы видал? За помощь и укрывательство - смертная казнь. Смертная! - раздельно с угрозой повторил он.
Сомнений быть не могло: он что-то знал о беженцах. Сам заметил или кто другой сказал? Неужели откажется помочь?
- Что ж людей на гибель кинуть?.. - тихо сказал Матвейка.
- Пускай лучше в деревню идут.
- Нельзя им.
- А-а, евреи! - догадался Парфен. - Да, немцы их наравне с коммунистами ловят.
- Там не только евреи, - прошептал пастух. - Белорусы тоже, поляки… По ним стреляли на дороге. Пятерых убили.
- Всех не ужалеешь, не спасешь.
- Наши же они, дядька Парфен! Голодные, больные…
Мужчина хмуро, почти враждебно покосился на пастуха здоровым глазом.
- Знамо - не чужие. Да голова-то у нас одна, сымут - не приставишь. Пускай уходят подальше куда ни то…
Матвейка собрался рассказать о проданном им бычке и спрятанных деньгах, но Парфен круто повернул прочь.
Мишутка не слыхал их разговора.
- С чего дядька такой сердитый? - спросил Матвейка, догоняя его.
- А немец, фельдфебель тот, ударил его вчера. Чтоб, говорит, лучше смотрел. Опять Никишка чего-то наплел.
За околицей стадо догнал наряженный Никишкой в подпаски Климушка Зирин. Это был высокий сутулый подросток, тихий и замкнутый. Работал ли он или сидел неподвижно, - выражение лица его всегда оставалось странно напряженным, словно у глухого, который пытается что-то услышать. Лет семь назад Климка жил по соседству с Матвейкой, и дружба у них была - не разлей водой. Потом случилась беда.
Как-то вечером играли в войну на задворках у Зириных. Одним отрядом командовал Демидка, сын председателя сельсовета, вторым - Никишка Клюев. Демидка с Никишкой всегда враждовали, а тогда чуть не подрались. Матвейке с Климкой тоже хотелось играть в войну, но без оружия не принимали.
Никишка шепнул Климке, так чтоб никто не слышал:
- Батя твой гуляет, берданка в чулане…
Климка мигом приволок отцово ружье. Он умел обращаться с ним - вынул патрон из ствола и сунул в карман. Матвейка видел, как он клал патрон в карман.
А среди игры вдруг раздался страшный гром - ружье выстрелило. Климка по приказу Никишки целился в командира противников.
Дым рассеялся, Демидка лежал на земле, и кровь тонкими ручейками текла по его груди. Все закричали, кинулись прочь, а Климушка, с белым, как снег, лицом, дрожащими руками шарил и шарил в кармашке, ища патрон. Но в кармане ничего не было - в нем была дыра.
Никто не видел, когда Климушка убежал из деревни. Мать его за год перед тем умерла, пьяный отец шатался по улице, грозя убить сына.
Про Климушку долго не было слышно. Говорили, что он бросился в старую прорву. На самом же деле, он убежал в Горелый бор. Там обессилевшего мальчишку нашла древняя бабка Позднячиха и приютила у себя.
Избушка Позднячихи стояла у самого бора. После организации колхоза в Лесках мужики, жившие на "участках", перенесли свои избы в деревню: поближе к школе, к клубу. Только бабка Позднячиха отказалась вступить в колхоз. Мужа ее, лесника, в 1906 году зарубили казаки - он скрывал у себя бежавших из тюрьмы революционеров. С тех пор и жила Позднячиха одна. Одна единоличница на весь район! Но бабка ни уговорам, ни запугиванию не поддавалась. Тогда, надеясь, что она скоро умрет, ее вычеркнули из какого-то списка. Исчезло последнее единоличное хозяйство в районе, и бабку оставили в покое.
Председатель колхоза, объезжая поля, изредка заглядывал к ней. Справлялся о здоровье, вздыхал:
- Беда мне с тобой, Степанида. А ну как нагрянет инспектор - что будет?
- А то и будет, что было.
- Да ты же незаконно живешь! И хата твоя стоит незаконно, и коз ты держишь незаконно, и пчелы твои на колхозную гречиху летают.
- Мордеешь ты, Фомка, - усмехалась морщинистыми губами Позднячиха. - Брюхо наедаешь - совесть теряешь.
- Эх, старая. Запряталась в лесу, вроде раскольницы, жизни не видишь.
- Все вижу, Фомушка, все…
Приносила она из погребца жбан медовухи, выпивал председатель две кружки, крякал:
- Ух, добра штука!.. Ладно, бывай здорова, раскольница. Да, клин травяной около дуба-тройчатки я надысь косилкой смахнул. Забери сено, не в твои годы с литовкой кожилиться.
У нее и жил Климушка эти годы. Никакой родней Позднячиха ему не доводилась, но так привязались они друг к другу, что, когда отец хотел силой забрать сына домой, мальчишка начал визжать, кусаться как бешеный, а бабка едва не заколола пьянчужку вилами.
Рос Климушка тихим, незлобивым молчуном. Сторонился сверстников, любил певчих птиц, умел удивительно точно им подражать и знал Горелый бор, как свою избушку.
Была у него одна странность: он не мог смотреть на оружие. Стоило какому-нибудь озорнику показать ему пугач или самопал, как он мгновенно белел и кидался прочь. Его имя у ребят стало нарицательным - Климушкой обзывали трусов. Взрослые считали Климушку "тронутым". Учился он плохо, но на занятия приходил даже в самые лютые морозы, хотя до школы было больше пяти километров.
Последние недели он жил в деревне. Отца вместе со всеми мобилизовали в армию, мачеха заболела. Бабка Позднячиха прислала его похозяйничать в родном доме, присмотреть за малолетками - братом и сестрой. Никишка назначил безотказного Климушку в подпаски.
Стадо вышло на выпаса, растеклось по крайним березникам. Мишутка достал откуда-то патрон и, зажав его наподобие пистолета в руке, налетел на Климушку из-за куста:
- Хенда хох!
Однако Климушка на этот раз повел себя не как бывало раньше. Он ловко схватил Мишутку за руку и яростно рванул патрон.
- Дурак! - вскрикнул от боли Мишутка. - Псих тронутый!.. Чуть палец не вывихнул!
Климушка, ни слова не отвечая, закинул патрон в кусты.
Мишутка упрямо полез в чащину.
- Все равно найду! - грозился он. - Сделаю самопал, пропилю дырку в патроне, вставлю спичку да как пальну у тебя над ухом!..
- Самому глаза выжгет, - вмешался Матвейка. - Чего к нему вяжешься?..
- Не выжгет, я отвернусь… А-а, и ты трусишь!
После смерти Демидки Матвейка тоже ни разу не прикоснулся к отцовой двухстволке. Однако ребята его уважали, хотя и называли Кубиком. Он работал наравне со взрослыми, и сверстники считали его взрослее себя. Лишь Мишутка не признавал его авторитета.
- Послушай лучше, - строго сказал Матвейка озорнику.
Где-то далеко-далеко рокотали пушки - рокотали беспрерывно, тяжело и угрозно.
- Слышишь: бой! - продолжал Матвейка. - Нынче уже вон куда перекинулось! А ты свару со своими заводишь. Ума… Пеструху беги заверни!
Мишутка вылез из кустов, отправился за отбившейся коровой.
Обходя рябиновые заросли, Матвейка заметил, как мелькнула за чащинкой белая кофточка и знакомая черная "папаха" волос. Обычно Ася встречала стадо на опушке большого околка, где скрывалась их стоянка. Сегодня она отошла от своих шалашей километра на три. Матвейка догадался, что она ищет его, но не окликнул, а продолжал следить через кусты. Ему очень хотелось смотреть на нее, и в то же время это было мучительно трудно, будто из темноты в глаза направляли луч фонарика. Вспомнилось, как он вел Асю за руку ночью в сенях, и снова, почти как тогда наяву, ощутил в своей ладони ее пальцы, тонкие и хрупкие. Рука отчего-то покрылась испариной…
Климушка еще раньше увидел девочку. Изумленный, он замер возле ствола осины, словно к нему приближалось чудо. Ася наткнулась на него.
- Ой!.. - отпрянула она, будто коснулась лицом ветки шиповника. Ася ожидала встретить Матвейку - и вдруг пастухом оказался чужой. - А Матвейка?.. Что с ним?! - испугалась она.
Климушка приоткрыл рот, но не вымолвил ни звука. Девочке стало не по себе и от его молчания, и от странного взгляда голубых, очень пристальных глаз.
- Что ты смотришь так?
- Красивая!.. - Климушка сказал это почти шепотам, как говорят маленькие дети, пораженные необыкновенной игрушкой.
Ася испугалась еще больше.
- А штаны зря надела, - сказал немного погодя Климушка. - На мальчишку похожа. Нехорошо.
- Здравствуй! - подбежал к ним Матвейка. - Зачем пришла сюда? Дорога же близко.
- Изя заболел. Горит весь. Врача надо, а то умрет.
Примчался Мишутка. Почесывая нога об ногу, тоже принялся беззастенчиво разглядывать невесть откуда взявшуюся девчонку в брюках.
Матвейка рассказал подпаскам про беженцев.
Врача в Лесках не было, медпункт находился на усадьбе МТС. Но работает ли он, есть ли там кто - мальчики не знали. Ася готова была расплакаться.
- Что делать?
Климушка, нерешительно подойдя к Асе, пробормотал:
- Я скоро… - и, ни слова не прибавив, скрылся за кустами.
Матвейка сам намеревался отправиться в МТС: он и бегал быстрее, и мог объяснить, если понадобится, что за люди скрываются в березнике. А сумеет ли Климушка убедить врача идти в лес?
- Странный какой! - сказала Ася. - Он же не знает, где наша стоянка?
- Это он сыщет, - сказал Мишутка. - Ему тут каждый куст знаем. Только доктор его не послушается.
Каково же было их удивление, когда после обеда, подогнав скот к шалашам, они узнали, что Климушка приезжал сюда на лошади и увез больного мальчишку в больницу.
- Вот видишь, а ты говорил: зря его ждем! - упрекала Ася Мишутку, который перед тем яростно спорил с Матвейкой, утверждая, что Климушка сбежал домой. - Никакой он не тронутый. Зачем ты на него так?..
Глава 3
В Матвейкиной избе поселилось четверо гитлеровцев. Командовал ими молоденький розовощекий унтер с огненно-рыжим чубчиком, торчащим наподобие петушиного гребешка на голове. Он пыжился от важности, кричал на солдат без причины. Пастуха он выгнал жить в чулан и отчего-то всякий раз при встрече норовил щелкнуть по затылку.
Матвейка возненавидел унтера. Не столько за щелчки, и даже не за то, что тот выгнал его спать в чулан, - он и прежде летом спал в чулане. Унтер сорвал фотографию Матвейкина отца со стены, а на ее место наклеил обложку немецкого журнала с полуголой женщиной. И еще в раскрытое окно Матвейка увидел, как гитлеровец, сломав замок на Фенином сундуке, перебирает и рассматривает белье сестры. Матвейка почувствовал, как от сердца к горлу прошла тяжелая удушливая волна и, словно чад, помутила разум.
Он не помнил, как очутился в избе, куда ему запрещено было входить без разрешения.
- Аб!.. Раус!.. - злобно вскричал унтер.
Матвейка в упор поглядел на него долгим немигающим взглядом. Гитлеровец невольно потянулся рукой к левому боку, где у него обычно болтался пистолет.
Расстегнутая кобура с пистолетом висела на спинке кровати. Матвейка прошел мимо, взял валявшуюся под столом рамку с фотографией отца и молча вышел. Гитлеровец, прорычав вслед ругательство, захлопнул дверь.
Вечерами немцы любили сидеть на скамейке в саду; унтер тянул на губной гармонике одну и ту же мелодию, тоскливую, как собачий вой осенью. Матвейка в их отсутствие порубил скамейку в щепы.
- Посидите у меня!..
Возвратясь из наряда, унтер приволок тюфяк и устроился под яблоней в саду. Это была замечательная яблоня - "белый налив". Отец посадил ее в тот год, когда родилась Феня. Гитлеровец сорвал с нее недозрелое яблоко и, морщась, начал жевать.
Матвейка, дождавшись, когда немцы ушли ужинать, срубил яблоню. Унтер застал его, крепко схватил повыше запястья.
- Вас махст ду?!
- Дрова заготовляю. - Матвейка без большой натуги вывернул свою руку из его сальных пальцев. - А что? Разве нельзя?
- Яблон для дров?.. Нур айн думкопф махт зо!
- Моя. Что хочу, то и делаю.
Унтер отвесил ему такую оплеуху, что Матвейка отлетел к плетню, потом лежачего пнул кованым ботинком в голову.
Матвейка не вскрикнул, не заплакал. Он словно одеревенел весь. Боль доходила тупо. Собственная голова представлялась ему в эти минуты большой плошкой, в которой толкли что-то тяжелым пестом. Набычившись, он не мигая глядел в глаза своему врагу, а на лице было написано: "Вот уперся - и будет по-моему, ничего ты не сделаешь".
Унтер, погрозив кулаком, удалился.
- Петух! - сказал Матвейка. - Рыжий петух…
Поднявшись на рассвете гнать скот в поле, Матвейка спилил старые яблони и кусты сирени, повырывал цветы, уничтожил все, что могло нравиться гитлеровцам в саду и во дворе. Мелькнула мысль поджечь избу. Он даже спички достал. Но, вынимая спички, он уже знал, что на это не решится: избы было жалко. Ладно, хватит того, что "Петух" не посидит в цветнике, не покушает яблок с их сада.
- Поживете вы у меня! порадуетесь!..
Парфен встретил Матвейку на скотном дворе. Заметив багровый волдырь над его переносьем, усмехнулся:
- Ну, вот и тебя окрестили. А то завидовал мне…
Матвейка не ответил.
- Это нам, парень, с тобой - только аванс, - продолжал тихонько посмеиваться Парфен, помогая выпроваживать скот, - расчет будет, когда высмотрит Клюй, кто коров доит…
- Съездил бы, дядька Парфен, к ним, - хмуро сказал Матвейка. - Помочь надо - голодают.
- Хочешь Шишкина - под монастырь, пень вас всех зашиби! Думаешь, мне жить надоело? За утопшую машину чуть самого в старую прорву не скинули, едва отмолился. Теперь ты с теми, своими, - как удавка на шее!..
- С голодухи болеть начинают. Мука у меня на исходе, и хату паразиты заняли. Сегодня последние лепешки в баньке постряпаю.
- Настырный ты, Мотька, вроде того самодурного быка.
- Дядька Парфен, а я беженцам бычка продал. Да не справиться им… городские.
- Ох, чует моя душа, конец подходит Шишкину. И все из-за твоей дурости, чтоб тебе лихо!..
Парфен ушел, в сердцах выражаясь по-черному. Но Матвейка знал, что теперь конюх побывает в большом березняке.
Первыми про укрытие беженцев разболтали на деревне Иван с Ешкой. Ходили братья Беляшонковы за грибами, услыхали чужие голоса в кустах и, перетрусив, кинулись наутек. Никого они не видели, но тем больше было простора для фантазии.
Потом самогонщица Алферьевна, собиравшая хмель, заметила дымок над перелеском. По деревне пошли гулять слухи, будто скрывается невдалеке целый полк наших войск, с пушками и пулеметами.
Однако до Никишки эти разговоры не доходили: вокруг Клюевых последнее время появилась полоса скрытой отчужденности и умолчания. С ними разговаривали, кое-кто вроде бы и заискивал перед Никишкой, но Клюевы стали чужими в Лесках, с ними уже не делились новостями, как прежде. Даже болтливая Алферьевна, у которой отец и сын Клюевы были теперь главными покупателями самогона, долго крепилась - не сообщала им про чью-то стоянку в большом околке. А когда все же не вытерпела, то наплела пьяному Никишке, будто видела в березнике несметное число мужиков с ружьями и будто командовал ими Фома Савельевич.
- Сам весь в ремнях. Револьверы на боках! Борода отросла, как у разбойника… - шептала самогонщица, хитро посматривая на Никишку. - И грозится - страсть! Наскочу, говорит, в Лески, у кого найду награбленное - жизни решу!..
Про председателя колхоза в деревне говорили только шепотом. По слухам, он где-то в Горелом бору собирал мужиков партизанить. Но сама Алферьевна не верила этому. Врала она Клюеву с тайным умыслом. Ей хотелось иметь зеркало, которое раньше висело в доме Замятиных. Это зеркало, круглое в золоченой рамке, было мечтой ее жизни. Она надеялась, припугнув Никишку, заставить подешевле сбыть ей награбленные вещи в уплату за самогон.
- Заявится?.. Нет коммунистам возврата! Капут! - бахвалился пьяный. - Скажу фельдфебелю - враз прихлопнем Замятина!..
От Алферьевны Клюев, выписывая кривые на дороге, отправился в контору, где квартировал Крайцер. К счастью, немец не захотел слушать болтовню пьяного. Вестовой дал Никишке пинка, и тот, стуча сапогами, загремел с крыльца.
Беда пришла негаданно с другой стороны.
В участковую больницу заглянул немецкий офицер, светловолосый мужчина с крупным розовым лицом и белыми мягкими руками. Он был в белом халате, и его приняли за врача. Увидев еврейского мальчика, немец начал допытываться, где родители ребенка. Медсестра сказала, что малыша оставили проходившие через поселок беженцы.
- Меня не оставили! - заплакал Изя. - Они меня ждут в лесу. И мама уже туда вернулась!..
Офицер успокоил больного, дал ему огромную таблетку. Мальчик взял ее неохотно. Оказалось - это кисло-сладкая конфета, только похожая на таблетку. Откусывая от нее понемножку, Изя рассказал доктору в белом халате, как они шли из города, как, испугавшись выстрелов, убежала мама, а дедушки построили в лесу маленькие домики из травы, и все остались в них дожидаться мамы и тети Ханы.
- Ты хочешь к маме? - ласково улыбнулся обер-лейтенант, сбрасывая халат. - Будешь показывать дорогу - мы едем к ней.
Дорогу к шалашам Изик не запомнил. Гитлеровцы долго возили медсестру с ребенком на руках по окрестным березникам. Заезжали в Лески, расспрашивали, не видел ли кто поблизости евреев. В деревне никто им ничего не сказал. У Никишки сразу мелькнула догадка, кого видела Алферьевна в околке, но еще ныло то место, куда пнул ботинком вестовой, поэтому Клюев тоже промолчал.
Медсестру с Изиком гитлеровцы довезли почти до Днепра. Машина остановилась около небольшого пустого со вздыбленной кровлей сарая, перекошенного взрывом авиабомбы. Влево и вправо от дороги по лугу тянулись густые перелески, возле которых желтели окопы и недостроенные блиндажи.
Женщине приказали выйти из машины и отпустить ребенка. Офицер указал Изе белым пухлым пальцем на ближний осинник:
- Твоя мама - там!
Больной мальчик, измученный ездой, оживился. Ему в самом деле почудилось, что перед ним тот самый лесок, где стоят их "травяные домики".
- Беги к ней! - сказал офицер.
Мальчишка торопливо закосолапил к лесочку. Ноги у него дрожали от слабости, заплетались в высокой траве, белая панамка сползла на глаза, а он спешил изо всех сил, шепча про себя: "Мама, мама…"
Медсестра, глядя в одну точку, тихо сказала:
- Господин офицер, у ребенка скарлатина, ему нельзя бегать, тем более босому…
- Вам жалко этого еврея? - фашист впервые посмотрел на нее без улыбки, и женщине стало не по себе от взгляда тусклых, как серые камешки, глаз. - Можете его сопровождать.
Она пошла, потом побежала за ребенком, косясь через плечо на немцев около машины. Офицер и солдаты молча смотрели в ее сторону. Женщина поняла, что они что-то замыслили недоброе. С каждым шагом ей становилось страшнее. "Если добегу до осинника - уйдем!.." - подумала она, догоняя мальчишку. Она подхватила его на руки, машинально поправила панамку на ходу и тут же краем глаза заметила тонкую проволочку в траве. Нога инстинктивно шагнула через, но ступня подмяла верхушку чернобыльника - стебель коснулся натянутой проволоки…
Что-то черное рванулось к ней из-под земли, а что - она так и не поняла…
Фашисты на дороге вздрогнули от взрыва.
- Так и есть: минное поле! - произнес кто-то из немцев. - Надо поставить указатель для наших солдат.
- Русские заложили мины - русские должны убирать их, - улыбнулся офицер, доставая сигарету. - Это справедливо…