Матвейка понимал: стоит подтвердить их предположение, будто он нечаянно обился с пути, как немцы с помощью Ивана и Никишки снова отыщут верное направление. Нет, он должен убедить их, что знает дорогу и ведет правильно. Надо переломить Беляшонка с Клюем, подорвать к ним доверие у гитлеровцев.
Пощечина еще больше ожесточила его. Кожа на затылке сжалась, как кленовый лист от жары. Матвейка набычился и задубел внутри. Теперь ему хоть на горло становись, он бы твердил свое. Он только старался не показывать немцам свои глаза, чтобы не заметили полыхавшую в них ненависть.
- Обещали конфеты, а сами - по морде!
Офицер отвесил ему еще две оплеухи.
- Что мне врать, что ли? - вскричал пастух, а про себя думал: "Шиш вам, а не Журавлиный яр!"
Незаметно приблизился Иван.
- Винись, Кубик, а то хлеще достанется, - сказал он, угодливо поглядывая на офицера.
Тут Матвейка не мог сдержаться. Он заскрипел не только зубами, а, кажется, весь заскрипел, было такое ощущение, что от злости даже спина задымилась.
- Бьете, да? - сказал он, глянув прямо в глаза обер-лейтенанту. - Оттого, что Иван говорит не так, как я? А дайте ему по моське - поглядите, что будет! Он же вас задуривает! Дорогу забыл, а пистолет получить охота.
В искательной улыбке второго проводника фельдфебелю почудилась фальшь. Подошел Иван без разрешения, это тоже было подозрительно.
- В самом деле, - сказал он по-немецки, - надо и у него спросить построже.
Обер-лейтенант в знак согласия кивнул головой:
- Опроси. Только отведи, чтобы они не слышали друг друга.
Через минуту весь отряд потешался над визгливыми воплями Беляшонкова за кустами:
- Ой, дяденька, не бей!.. Ай, миленький, правду скажу!..
Солдаты, развалясь на траве, громко ржали. Кое-кто из них, несмотря на усталость, поковылял взглянуть, как фельдфебель избивает мальчишку.
Что говорил Иван и о чем позже Крайцер сухо доложил командиру отряда, Матвейка не слышал. Но перед тем, как двигаться дальше, "обер" приказал пастуху снова идти с головным дозором.
Было далеко за полдень, когда преодолев очередную тальниковую чащину, они выбрались на открытый, слегка кочковатый луг. Дальше путь преграждало болото, тянувшееся наподобие реки. Ширина его была невелика - метров сто пятьдесят. Чистое, без кочек и кустов, поросшее зеленой травкой, оно казалось совсем неопасным. На другой стороне серебристой стеной высился крупный ивняк. Представлялось, что там высокий берег.
Это была Гнилая узень - непроходимая топь.
- Ну вот и пришли! - сказал Матвейка.
Он старался изобразить на своем лице радость и гордость, что вывел точно к тому месту, куда требовалось. Однако он чувствовал, как холодеют потные щеки, а губы стянула фальшивая улыбка. Страх тонкой болью прокатился по всему телу. Что скажут Иван с Никишкой? Поверят или не поверят немцы? Если усомнятся, заподозрят обман - пристрелит "обер", как ту несчастную кошку, и гнить ему в бездонных топях узени.
- Это есть Журавлиный яр? - окинул фельдфебель пристальным взглядом болото и противоположный берег.
- Да. На той стороне! - указал Матвейка.
- А как пройти?
- Мужики жерди кладут, - отчаянно врал Матвейка, хотя знал, что в двух километрах есть обход и немцы могли найти тропу туда.
Подошел обер-лейтенант в сопровождении нескольких солдат. Мундир на нем был забрызган грязью, кобура с пистолетом съехала на живот.
Крайцер, козырнув, начал что-то докладывать, кивая в сторону ивняка.
Растянувшийся отряд собирался медленно. Иван с Никишкой притащились в числе последних.
Офицер пальцем подозвал Беляшонкова поближе. Он направил на него браунинг таким движением, что не понять было, - угрожает выстрелить или собирается подарить пистолет мальчишке, как обещал.
- Это называется Журавлиный яр? - впился он прищуренным глазом в Ивана.
И опять было непонято: говорит он это с издевкой, будто бы зная, что они в другом месте, или просто опрашивает.
Матвейка двумя секундами раньше успел глянуть Ивану в глаза.
Беляшонков понял все.
"А ну как узнают?!" - испуганно дрогнули в ответ его выгоревшие ресницы.
"Я буду стоять на своем!"
"Боюсь… не могу…"
"Я окажу: он врет! Будут снова бить обоих".
Поединок их длился мгновение перед тем, как офицер задал вопрос.
- Да… - сказал Беляшонков и тут же залепетал, стараясь, на случай, выгородить себя:
- Я в Журавлином яру всего раз был… Он вел! Он лучше знает.
Офицер понял его в том смысле, что Иван признает право получения награды за соперником.
- Хорошо, - сказал офицер, пряча браунинг в карман. - Пастуху пистолет не нужен, а ты его заработаешь в следующий раз.
Вдруг треснул выстрел. Показалось - кто-то сушину сломал. Говор смолк, будто обрубленный. И тут Матвейка увидел, как "обер", странно подрагивая и хватаясь белыми руками за воздух, медленно валится на спину.
Фашист упал плашмя, земля, не принимая его, слегка подбросила мертвое тело.
Солдаты повскакали с кочек, еще не понимая, что случилось. Фельдфебель громко пролаял команду. Тотчас гитлеровцы залегли и отрыли огонь по ивняку.
Оглушенный треском автоматов, Матвейка приткнулся за кочку. Иван, всхлипывая, совал под него голову. Так продолжалось несколько минут. Потом фельдфебель снова выкрикнул команду, и немцы, по двое, по трое, начали перебегать назад, к кустам.
Крайцер поднял мальчишек и велел отходить вместе с солдатами, тащившими тело обер-лейтенанта.
Они долго сидели в ивняке, прислушиваясь к стрельбе. Фельдфебель рассылал автоматчиков по всем направлениям. Но гитлеровцы так никого и не обнаружили.
- Зачем привел на узень? - шепнул Иван.
- Мало ли куда фашисту хочется! - ответил Матвейка. - Запомни: сболтнешь кому, скажу - в сговоре с тобою вел.
- Не-е, хрест во все брюхо - молчу! Побьют жа!..
Сбежать Матвейке удалось лишь тогда, когда вернулись на лесосеку и гитлеровцы занялись погрузкой в машины. Иван увязался за ним следом.
- Чего ты? - сказал Матвейка. - Мог бы подъехать с ними до деревни.
- Катись они!.. - сказал Иван, сплевывая сукровицу, все еще сочившуюся из десен после допроса фельдфебеля. - Глядеть на них не могу больше!
До тошноты хотелось есть. Но прежде, чем идти в деревню, надо было заглянуть в большой березник. Как там беженцы? Приходил ли к ним Парфен резать бычка? Или они весь день голодные - коров сегодня на поле не выпускали.
Матвейка, не таясь теперь, рассказал обо всем.
- Давай забежим к Позднячихе! - предложил Иван. - Малость кругу дадим, зато бабка покормит. Если Климушка дома, может и заночуем?
- Верно, - согласился пастух, - а то утром опять нас в провожатые загребут.
- На кой нам!..
Вечерело. Усталость давала о себе знать. Болело и ныло все тело, а главное - обессиливал голод.
Из леса выбрались невдалеке от избушки. Блеяла недоенная коза, поросенок исходил в хлеву визгом. Ребята уже прикидывали, чем угостит хлебосольная Позднячиха, как вдруг заметили около прясла знакомые мотоциклы и Никишку, бегущего по двору от погреба.
- Ну змей же собака! - яростно выругался Матвейка. - Житья не стает!
- Пошли домой, - уныло прошептал Беляшонков.
- Прежде - в большой березник. Людей надо предупредить, пусть сейчас же уходят в лес.
Идя вдоль опушки, они обогнули сосновый мысок, врезавшийся в пшеничное поле, и тут их насторожил странный тихий и смурый звук. Нельзя было понять, откуда он доносится, - из леса, из пшеницы или из березового околка.
Кто-то выл - тягуче, больно, выл, казалось, без слез, но всем нутром, всем существом своим.
- Волчица, что ль? - приставил Иван ладонь к уху.
- Несхоже, - сказал Матвейка.
- Боязно. Айда лугом домой…
- Погоди. Ни волк, ни собака…
Немного спустя они подошли к сросшимся корнями трем дубкам. На фоне темных кустов опушки резко выделялись из травы два желтых бугорка: один посветлее, с подсохшими комьями, прибитый дождем, другой совсем свежий, - суглинок на нем еще не обветрился. Старуха в черной кацавейке, босая, простоволосая, упираясь оземь костлявыми скрюченными руками, стаяла на коленях и, положив голову на свежую насыпь, выла.
- Позднячиха! - вскрикнул Матвейка, в груди у него захолонуло.
Она выла без слов, без причета, почти не шевелясь. Только затылок ее с растрепанными сизыми косицами покачивался из стороны в сторону, будто старуха пыталась зарыться головой в землю. Было в ее голосе и покачивании головы что-то жуткое, смертное, что и горем даже назвать нельзя.
Мальчики приблизились. Матвейка наклонился к старухе, словно пытаясь прочесть на ее лице: что случилось?
Ему все еще не хотелось верить, что около первой могилы беженцев появилась чья-то вторая.
Позднячиха медленно подняла голову, запрокинула ее, как будто пыталась увидеть небо, и вдруг ударилась лицом о насыпь:
- Де-точ-ки ж вы мо-и-ы-ы!..
Она разгребала лицом рыхлый суглинок и стонала: ы-ы-ы!.. Сдавалось, этому тянущему за сердце звуку не будет конца. Даже иссякнув в ее груди, он продолжал звучать над полем, над лесом, и еще дальше - до самых звезд…
Вечер. Лес темный. Свежая чья-то могила. И тихий, одинокий, цепенящий все окрест вой.
Стало до того невыносимо, что Матвейка не выдержал - крикнул:
- Бабушка!.. - Этим отчаянным криком он хотел прогнать от себя догадку, которая холодной гадюкой кралась к сердцу. - Бабушка!..
Откуда-то появился Парфен. Отвел Матвейку за плечи:
- Не тронь ее, парень.
- Дядька Парфен! - сказал сзади Иван. - У нее в избе - Никитка с немцами…
- Ей теперь все одно.
Матвейка хотел спросить что-то и не мог. Мысли остановились на узеньком засаленном ремешке, зажатом в узловатых пальцах Позднячихи. Этим ремнем всегда подпоясывался Климушка…
- …Всех побили?
- Троих. Он четвертый.
- Остальные…
- В лесу… Говоришь, Никишка навел?..
Матвейка слушал разговор Ивана с дядькой Парфеном, но слова доходили тупо, будто удары кнута через стеганку. Сознание продолжало вертеться вокруг ремня. Силился вспомнить зачем-то - и, наконец, вспомнил: ремешок был с той самой берданки, из которой убит Демидка. А вот как он потом очутился у Климушки?..
Паутину бессмысленных этих воспоминаний разорвал Парфен, заговорив об Асе.
Матвейку будто тряхнуло.
- Выживет?! - вцепился он в заскорузлую, словно березовый корьяк, руку мужчины.
- Плечо пробито. Не будет заражения - оклемается.
- Далеко они?
- Сбежать туда хочешь? Нет, парень. Другая нам с тобой задача назначена: угнать завтра в лес хоть с десяток коров.
Позднячиха, тяжело опираясь на палку, добрела до избы. В окне горел свет. Белая коза с блеяньем бросилась ей навстречу. Старуха, не видя, не слыша ее, прошла через дворик. Также не замечая, она перешагнула через мертвую собаку подле порога и вошла в избу.
Шестеро немцев все разом говорили громкими опьяневшими голосами. На столе стоял жбан из-под медовухи, чашки, кружки, поддон с нарезанным окороком. Перевернутая солонка валялась на краю стола. "К ссоре", - привычно отметила про себя старуха народное поверье.
В печи жарко горели сухие дрова и что-то шипело. Никишка, со сковородником и ножом в руках, бегал от стола к печке.
- О, хозяйка пришла! - воскликнул он. - Давай, бабуся, сменяй меня, корми гостей. Только быстро, по-военному!..
Полицай сунул ей в руки сковородник, и она взяла. Взяла ножик. Молча и привычно начала возиться у печки.
- Гляди, как у тебя ловко получается, как у молодой! - хихикал сзади Никишка. - А медовуха твоя - во! Заграница оценила, видишь?! Нет ли еще?
Она остановилась, как бы припоминая. Медленным движением ладони впервые отерла с лица приставшие к дряблой коже комочки земли с могилы. Затем подала на стол сковородку с шипящей в сале яичницей.
- Ну дак, что, бабусь? Пойдем, пошукаем.
Она вышла, Никишка пошел за ней и скоро вернулся с большой оплетенной бутылью, гогоча, как гусак.
С сырой плетенки стекали и падали кусочки льда, а горловина бутыли на столе сразу матово запотела.
Шпокнула деревянная пробка. Говор смолк. Солдаты с заблестевшими глазами, но недоверчиво, нюхали содержимое бутыли, переглядывались. Ефрейтор налил кружку, протянул старухе. Взял Никишка и медленно выпил. Потом, скривив рожу, словно проглотил отраву, налил и выпил вторую кружку. Хотел еще, да немцы, поняв, что он своими ужимками дурачит их, с хохотом отпихнули его от бутыли.
Она, стоя у печи, глядела на них пустыми, ничего не выражающими глазами. За столом пили, кричали, затягивали песню. А она продолжала смотреть на них все так же без всякого выражения, словно бы не глазами, а темными глазницами.
Ефрейтор, старший среди немцев, сказал что-то высокому плечистому солдату с веснушчатыми руками, и тот, взяв автомат, вышел на улицу.
Говор, шум за столом начал стихать. Головы немцев устало и пьяно клонились, падали на грудь. Один, растянувшись на лавке, сразу захрапел. За ним - второй, третий - улеглись по углам. Дольше всех, пьяно выкрикивая, болтали между собой ефрейтор и Никишка - каждый на своем языке. Потом немец оттолкнул полицая, лезшего к нему целоваться, завалился в сапогах на кровать. Никишка упал головой на стол и заплакал.
- Плачешь? - сказала старуха. - А я не могу…
Она прикрыла плотнее окно, задвинула шпингалеты в гнезда, заперла дверь на большой крючок. Дрова в печи догорели. Старуха пошуровала кочергой, сгребла полыхавшие синим пламенем угли в кучку. Держась за поясницу, с трудом распрямилась, дотянулась рукой до печной вьюшки, задвинула ее. Из чела русской печи пыхнуло жаром и чадом.
- Вот ужо напьетесь вволю…
Она было залезла на полати, но, глянув на грязный стол, снова спустилась.
- Насвинячило поганье…
Собрала всю посуду, ножи, ложки, вилки - все, к чему прикасались враги, - свалила в грязный ушат с помоями. Стерла со стола. Вымыла руки.
От чада в избе стало сине. Огонь в лампе померк.
Уже качаясь от угара, она поднялась на полати и легла, как ложатся старики, уставшие от долгой работы, - тяжело и бессильно.
- Дитенок ты мой… - прошептала она.
Утром возле конторы стадо перехватили гитлеровцы, хмурые и необычно молчаливые. Фельдфебель сиплым голосом объяснил пастуху, что скот надо гнать не в поле, а за Днепр, на станцию. Сопровождать пойдут унтер-офицер с солдатом.
Матвейка стиснул зубы: не удастся выполнить наказ Парфена! Вот он и сберег своих холмогорок! Зачем мешал председателю с милиционером? Будут теперь паразиты пить молоко да жрать мясо…
Первые минуты он думал об одном: как скрыться, чтобы не помогать, не видеть больше фашистские рожи?
За деревней мысли его заработали в другом направлении. Голодный скот то и дело сбегал с дороги в траву и посевы, задерживая движение. А если постараться, чтобы стадо двигалось еще медленней? Тогда ни за что не успеть за день дойти до железной дороги. Ночью же мало ли что подвернется…
Солнце, как по заказу, припекало с каждым часом все настойчивей. Ветра совсем не было. Пыль густым желтым облаком плыла за стадом. Опасаясь от нее, немцы шли впереди. Унтер орал на Матвейку, требуя гнать скорее. Пастух кричал на коров, щелкал бичом, гонялся за нетелями, делая вид, что не может один управиться.
Коровы ревели. Их волновал непривычный перегон по незнакомым местам, мучили жажда и голод. Время от времени пастух незаметно для гитлеровцев издавал звук, подражая летящим оводам. Нетели и коровы помоложе, задрав хвосты, мчались в ближайшие кусты. Тогда немцы тоже вынуждены были бежать наперехват. В тяжелых ботинках, на которых железа было больше, чем кожи, в кителях, с ранцами и автоматами, они к полудню до того умотались, что и сам Гитлер не заставил бы их двигаться быстрей.
Чем ближе к Днепру, тем больше встречалось по обочинам воронок, сгоревших машин. В одном месте дорога была густо поковырена взрывами, остался только узкий извилистый проезд. Стадо растянулась длинной цепочкой.
- Хальт! - крикнул Петух, когда они дотащились до пустого сарая со вздыбленной с одного конца кровлей.
За сараем был загон для овец. Туда и приказал унтер загнать стадо. Это была пытка для скота - стоять на солнцепеке без воды.
- Жара! Плохо тут! - пробовал Матвейка втолковать Петуху. - Надо в кусты или к воде…
Гитлеровец заорал на него и больно пнул ботинком в колено.
Чернушка не хотела идти в загон - скакнула мимо унтера и помчалась к осиннику, где желтели бруствера окопов.
- Догонять! - унтер нетерпеливо толкнул автоматом в спину. - Лос, лос!..
Проклиная Петуха всеми известными ему междометиями, Матвейка отправился за Чернушкой.
Метрах в ста от дороги стояла палка с дощечкой. Миновав ее, корова вдруг прянула в сторону. Издали пастух заметил какие-то цветные тряпки в траве. От них тянуло сладковатым тошнотным смрадом. "Стой! Опасно!" - предостерегающе крикнул внутренний голос. Но Матвейка остановился не сразу. Пройдя еще немного, он увидел рой больших мух, облепивших штанишки с лямочкой и знакомую белую панамку. Изик!..
В тот же миг догадку его оборвал страшный треск. Чернушка, встав на дыбы, рухнула и заскребла копытами по земле.
Оглушенный Матвейка, пятясь, начал отходить к дороге. Он прошел мимо дощечки на палке и механически прочел на ней черные буквы: "Achtung! Minen!"
Солдат, посмеиваясь, ждал его на дороге. Немец постукал пальцем о Матвейкину голову и залопотал, то указывая на дощечку с надписью, то водя руками в направлении окружающих перелесков. Пастух понял: кругом - мины.
- Чего же ты, скотина, раньше молчал?
Петух лежал на охапке сена в сарае, задрав белые ноги на стену. Левая ступня его была потерта до крови. Он что-то сказал. Солдат, сердито кривя рот, сел у стены снаружи.
Матвейка прилег за углом. В глазах у него мельтешили зеленые жирные мухи, черные буквы с дощечки, и повсюду, куда б он ни глянул, белела панамка. Это было как наваждение.
Матвейка вскакивал, подходил к загородке, гладил доверчивые коровьи морды, снова ложился. Кожу по всему телу жгло, будто он без рубашки валялся в крапиве. Жалобный рев скота сводил с ума.
Вдруг он услышал, как за углом звякнул металл. Выглянул. Солдат, уронив автомат, свалился возле стены.
И тут Матвейку осенило.
Никакого плана у него не было - он и не смог бы сейчас логично обдумать то, что предстояло совершить. Просто, он увидел спящего солдата, автомат на земле - и сразу возникло решение.
Заглянул в щель сарая. Ноги Петуха сползли со стены в сено. "Дрыхнет!" - отметил паренек с внезапно охватившим его спокойствием.
С этой минуты он словно бы переступил через грань жизни и страха.
Обошел загон, попробовал, легко ли выходят жерди из гнезд между кольев. Снова вернулся к сараю. Фашисты храпели.
Матвейка вошел в сарай, спокойно подпоясался ремнем, на котором висел подсумок с тесаком в ножнах. Снял со стенного колышка автомат, закинул его за спину через плечо и, даже не оглянувшись, вышел.
Проходя мимо солдата, он поднял второй автомат, повесил его на шею, как носили немцы.
Верхние жерди из загородки, казалось, сами упали. Нижние он не успел убрать: скот хлынул через них.