- Все это можно, если только мне заплатят вперед… - сказал он, оглядывая Перрину.
- А сколько?
- Сорок два су в неделю за фуру и двадцать одно су за осла.
- Это очень дорого.
- Меньше не могу.
- Это ваша летняя цена?
- Это моя летняя цена.
- А можно будет ослу есть репейник?
- Можно какую угодно траву, если у него есть зубы.
- Мы не можем платить за неделю вперед, потому что так долго не останемся: мы в Париже проездом и направляемся в Амьен.
- Все равно; в таком случае шесть су в день за фуру и три за осла.
Она пошарила в кармане своей юбки и, вытащив оттуда девять монеток по одному су, сказала:
- Получите за первый день.
- Можешь сказать своим родителям, чтобы въезжали. Сколько вас всех-то? Если целая труппа, то еще по два су с человека.
- Я только с мамой.
- Ладно. Почему же твоя мать сама не пришла договариваться?
- Она больна и лежит в фуре.
- Больна? У меня не больница.
Перрина испугалась, что он откажет им.
- То есть она устала: мы ведь издалека.
- Я никогда не спрашиваю у постояльцев, откуда они.
Он указал рукой на угол своего "поля" и прибавил:
- Фуру поставишь вон там, а осла привяжешь. Если ты раздавишь одну из моих собак, заплатишь за нее сто су.
Она пошла к воротам. Он остановил ее.
- Выпей стакан вина.
- Благодарю. Я не пью.
- Ну, так я за тебя выпью.
Он опять опрокинул себе в горло целый стакан и принялся разбирать тряпье, которым порой приторговывал.
Привязав Паликара в указанном месте, причем осел довольно долго брыкался, Перрина вошла в фуру.
- Ну, вот, мама, мы и приехали.
- Какое счастье, что мы постоим на месте, не будем двигаться и трястись. Боже мой, как велика земля!
- Теперь нам можно и отдохнуть. Я приготовлю обед. Тебе чего хотелось бы?
- Сначала пойди распряги Паликара, задай ему корм, напои его. Он ведь тоже устал, бедняжка.
- Здесь очень много репейника и есть колодец. Я сейчас пойду и все устрою…
Девочка вернулась очень скоро и принялась собирать все, что нужно для готовки. Она достала переносную глиняную печь, несколько кусков угля и старую кастрюлю, потом вынесла все это на воздух, зажгла уголь и долго изо всех сил дула на него, став перед печкой на колени.
Когда уголь разгорелся, она вернулась к матери.
- Хочешь рису?
- Мне и есть-то почти не хочется.
- Или чего-нибудь другого. Скажи, я достану. Хочешь?
- Ну, давай рису…
Перрина бросила в кастрюлю горсть риса, налила воды и начала кипятить, помешивая двумя беленькими палочками. От огня она отошла только на секунду и то лишь затем, чтобы посмотреть, что делает Паликар. Ослик чувствовал себя прекрасно и усердно жевал репейник.
Приготовив рис как следует, то есть ничуть его не переварив, она выложила его стопкой в деревянную плошку и отнесла в фуру.
До этого она уже поставила перед постелью матери небольшой кувшинчик с колодезной водой, два стакана, две тарелки и две вилки; поставив тут же плошку, сама она села на пол, поджав под себя ноги.
- Ну, вот теперь мы будем обедать.
Она говорила веселым, даже беззаботным тоном, но взгляд ее с тревогой скользил по лицу матери, которая сидела на матраце, закутавшись в шерстяной платок, изорванный и затасканный, хотя когда-то, видимо, стоивший немало денег.
- Ты проголодалась? - спросила мать.
- Еще как! Я так давно не ела…
- Ты бы хоть хлебом закусила.
- Я съела целых два ломтя и все-таки голодна. Смотри, как я буду есть; глядя на меня, тебе самой захочется.
Мать поднесла вилку с рисом к губам, но так и не смогла проглотить…
- Не могу, - сказала она в ответ на взгляд дочери. - Кусок не идет в горло.
- Заставь себя: второй глоток будет легче, а третий еще легче.
После второго глотка мать положила вилку на тарелку.
- Не могу: нехорошо… Лучше уж и не пробовать…
- О, мама!
- Не беспокойся, дорогая. Это пустяки. Я ведь не двигаюсь - надо ли удивляться, что у меня нет аппетита! И потом - я так устала от езды… Вот отдохну, и аппетит появится…
Она скинула с себя платок и, задыхаясь, легла опять на постель. Заметив у дочери слезы на глазах, она попыталась ее развеселить.
- Рис у тебя очень вкусный, ешь его… Ты работаешь, тебе нужно больше пищи… Поешь, дорогая!
- Да я и так ем… Видишь, мама, я ем…
Но на самом деле она глотала через силу, принуждая себя. Впрочем, слова матери все же утешили ее, и она стала есть как следует, так что скоро от риса ничего не осталось. Мать глядела на нее с нежной и грустной улыбкой.
- Вот видишь, дорогая, стоит только себя заставить… - сказала больная.
- Ах, мама! Ответила бы я тебе на это, да не решаюсь.
- Ничего, говори…
- Я бы ответила, что ведь только что я тебе советовала то же самое, что ты мне теперь говоришь.
- Я больна…
- Вот потому-то мне и хочется сходить за доктором… В Париже много хороших докторов.
- Хорошие-то пальцем не шевельнут, если им не заплатят денег.
- Мы заплатим.
- А чем?
- Деньгами. У тебя в платье должны быть семь франков и еще флорин, которого здесь не меняют… да у меня семнадцать су. Посмотри-ка у себя в платье.
Черное платье, такое же потрепанное, как и юбка Перрины, только менее пыльное, лежало на постели вместо одеяла. В кармане его действительно отыскались семь франков и австрийский флорин.
- Сколько тут будет всего? - спросила Перрина. - Я плохо знаю французские деньги.
- Я знаю их не лучше тебя.
Они принялись считать и, определив стоимость флорина в два франка, насчитали девять франков и восемьдесят пять сантимов.
- Ты видишь, у нас даже больше, чем нужно на доктора… - продолжала Перрина.
- Доктор меня словами не вылечит. Понадобятся лекарства, а на что мы их купим?
- Вот что я скажу тебе, мама. Над нашей фурой везде смеются. Хорошо ли будет, если мы приедем в ней в Марокур? Как на это посмотрят наши родные?
- Я сама опасаюсь, что это им не понравится.
- Так не лучше ли от нее отделаться, продать ее?
- За сколько же мы ее продадим?
- Да сколько дадут… Кроме того, у нас есть фотографический аппарат; он еще очень хорош. Наконец, есть матрац…
- Стало быть, ты хочешь продать все?
- А тебе жаль расстаться?
- Мы прожили в этой фуре больше года… В ней умер твой отец… Со всей этой нищенской обстановкой у меня связано столько воспоминаний…
Больная замолчала, задыхаясь… Крупные слезы побежали по ее щекам.
- О, мама! - вскричала Перрина. - Прости, что я тебя расстроила…
- Мне не за что тебя прощать… Ты говоришь вполне разумно, и я сама должна была бы об этом догадаться… Но ведь ты перечислила не все… Нам придется расстаться и…
Она запнулась.
- С Паликаром? - договорила Перрина. - Я только не решалась тебе об этом сказать… Ведь не можем же мы явиться с ним в Марокур?
- Конечно, не можем, хотя мы и не знаем еще, как нас там примут.
- Неужели нас там могут принять дурно? Неужели нас не защитит память моего отца? Неужели будут продолжать сердиться и на мертвого?
- Не знаю. Если я и отправляюсь туда, то только потому, что так приказал, умирая, твой отец. Мы все продадим, на вырученные деньги пригласим доктора, сошьем себе приличную одежду и по железной дороге поедем в Марокур. Только вот вопрос - хватит ли на все того, что мы выручим?
- Паликар очень хороший осел. Мне говорил мальчик-акробат, а он толк знает…
- Ну, обо всем этом мы поговорим завтра, а теперь я очень устала.
- Хорошо, мамочка. Ложись усни, а я пойду стирать; у нас накопилось много грязного белья.
Поцеловав мать, девочка вышла из фуры, согрела воды и принялась стирать в тазу две рубашки, три носовых платка и две пары чулок. Работала она на редкость проворно и ловко. Через два часа все было выстирано, выполоскано и развешано для просушки на веревке. После этого Перрина подошла к Паликару, перевела его на другое место, где трава была посвежее, и напоила его водой. На дворе совсем стемнело. Кругом воцарилась глубокая тишина. Девочка грустно обвила шею ослика руками и горько заплакала…
Глава III
Ночь больная провела очень плохо. Перрина несколько раз вставала и давала ей пить. Несмотря на свое желание поскорее сбегать за доктором, девочка должна была ждать, когда проснется Грен-де-Сель, чтобы узнать у него адрес какого-нибудь хорошего врача.
Грен-де-Сель действительно знал одного врача, довольно именитого, который объезжал пациентов в экипаже, а не ходил пешком, как другие. Жил он на улице Риблет, возле церкви, и звали его доктор Сандриэ. Перрина испугалась, не слишком ли дорого нужно платить этому знаменитому врачу.
- Да, довольно дорого, - ответил Грен-де-Сель, - не меньше сорока су за визит, и лучше вперед.
Это было еще ничего. Перрина отправилась за врачом, расспросив хорошенько дорогу. Когда она дошла до квартиры врача, тот еще спал. Пришлось дожидаться на улице. Но ног к подъезду подали старинный кабриолет, запряженный крепкой лошадью, и через несколько минут на крыльцо вышел сам доктор. Это был толстый, огромного роста мужчина, с красным лицом и длинной, рыжей бородой.
Перрина поспешно подошла к нему и изложила свою просьбу.
- Шан-Гильо? - переспросил он. - Кто же там болен?
- Моя мать… Мы фотографы…
Он встал на подножку. Перрина торопливо подала ему сорок су.
- Я беру за такой визит три франка.
Перрина прибавила еще двадцать су.
Доктор сунул деньги в карман жилета и сказал:
- Через четверть часа буду у вас.
Перрина бегом вернулась домой.
- Мама! Мама! - закричала она радостно. - Сейчас приедет настоящий доктор. Он тебя вылечит.
Она принялась приводить больную в порядок: вымыла ей лицо, причесала ее длинные, шелковистые волосы, потом прибрала вещи в фуре. Вскоре послышался стук колес, и у загородки остановился экипаж. Перрина догадалась, что приехал доктор, и побежала к нему навстречу.
- Мы живем в фуре, - сказала она. - Проходите, пожалуйста.
Доктор вошел в фуру. Как ни был он привычен ко всякой обстановке, практикуя среди парижских бедняков, но и у него на лицо набежала тень, когда он окинул глазами убранство повозки.
- Покажите язык, - обратился он к больной.
Люди, дающие доктору за визит от сорока до ста франков, не могут и представить себе той торопливости, с которой врачи осматривают больных, платящих им по сорок су.
Осмотр больной продолжался ровно минуту.
- Вам надо лечь в больницу, - сказал он.
Мать и дочь одновременно вскрикнули.
- Девочка, выйди на минуту! - приказал доктор.
Перрина вышла, дождавшись знака от матери.
- Я безнадежна? - тихо спросила больная.
- Вовсе нет, но вам нужно серьезно лечиться, а здесь это невозможно.
- В больницу меня возьмут вместе с дочерью?
- Дочь будут пускать к вам по воскресеньям и четвергам.
- Что же она будет делать одна? Где будет жить? Нет, уж если мне суждено умереть, то пусть я умру у нее на руках.
- Во всяком случае, вам нельзя оставаться в фуре. Вас убьют ночные холода. Вы должны непременно снять комнату. Можете?
- Если на короткий срок, то можем.
- У Грен-де-Селя сдаются внаем недорогие. Но, кроме того, вам нужны лекарства, хорошая пища, уход. В больнице у вас бы все это было.
Больная отрицательно покачала головой.
- Я не могу оставить дочь.
- Ну, как хотите… Воля ваша… Девочка, можешь войти!
Перрина вошла. Доктор вырвал из записной книжки листок, быстро написал на нем карандашом несколько коротких строчек и подал девочке.
- Вот, отнеси это в аптеку. Дай твоей матери порошок № 1 и микстуру № 2. Давай через час по ложке; хинное вино давай ей за обедом, и пусть она ест больше и все, что ей нравится; особенно ей будут полезны яйца. Вечером я заеду опять.
Доктор направился к экипажу; Перрина пошла его провожать.
- Уговори ее лечь в больницу.
- А вы разве не можете ее вылечить?
- Не в одном лечении дело: нужен еще и уход… Она совершает ошибку, отказываясь лечь в больницу; ты и без нее не пропала бы: ты молодец.
Доктор подошел к экипажу, сел в него и уехал. Перрина побежала в аптеку. На все, предписанное доктором, у нее не хватило денег, потому что флорин брать не хотели; пришлось повременить с хинным вином и ограничиться одними лекарствами. На оставшиеся деньги она купила свежие яйца и венский хлебец.
- Очень свежие яйца, - сказала она, вернувшись в фуру, - и замечательный хлебец. Покушай, мама!
- С удовольствием, дорогая.
У обеих появилась надежда, а надежда иногда творит чудеса. Больная, два дня отказывавшаяся от всякой пищи, с аппетитом съела яйцо и половину хлебца.
- Ну, что, мама? Правда, так лучше?
- Да… да… правда…
Больная успокоилась. Перрина воспользовалась этим и отправилась к Грен-де-Селю, чтобы посоветоваться с ним относительно продажи фуры. Ее, наверное, купит сам Грен-де-Сель; он ведь все покупает: мебель, платье, тряпки, музыкальные инструменты, кости, бутылки. Труднее будет продать Паликара. Во-первых, кому и где? И сколько, вообще, в Париже может стоить осел? А вдруг Грен-де-Сель заплатит за фуру столько, что Паликара можно будет пока не продавать и оставить в Париже, а после выписать в Марокур и поселить там в конюшнях?
Но этой надежде не суждено было сбыться. Грен-де-Сель осмотрел фуру, постучал по ней крючком, заменявшим ему ампутированную руку, и с видом презрительного сожаления предложил за нее пятнадцать франков.
- Так мало! - вскричала Перрина.
- А что я с ней буду делать? И то ведь из одной жалости к вам покупаю.
- Можно ли будет нам снять у вас комнату?
- Сколько угодно.
Сошлись на семнадцати с половиной франках за фуру, с тем что Перрина и ее мать снимут у Грен-де-Селя комнату, но днем будут иметь право пользоваться своей повозкой, поскольку в ней не так душно.
Грен-де-Сель повел Перрину осмотреть ее комнату. Помещение оказалось на редкость грязным и вонючим.
- Доктор знает эти комнаты? - спросила девочка с сомнением.
- Конечно, знает: он часто приезжал сюда к Маркизе, когда лечил ее.
Раз доктору эти комнаты были известны, стало быть, в них можно было жить, - иначе он не рекомендовал бы их. Если в одной из них жила маркиза, отчего же в другой не поселиться Перрине с матерью?
- Это будет вам стоить восемь су в день, - сказал Грен-де-Сель, - да три су за осла и шесть су за фуру.
- За какую фуру? Ведь вы ее у нас купили?
- Вы будете ею пользоваться, стало быть, должны и платить.
Перрина не нашлась, что ответить. Не в первый раз ее обманывали. Она уже к этому привыкла…
Глава IV
Большую часть дня Перрина потратила на приведение в порядок комнаты, в которой они собирались поселиться: она вымыла пол, протерла стены, потолок и окно, наверное, не видавшее ничего подобного с самого дня постройки дома.
Во время бесконечных путешествий от дома к колодцу, откуда приходилось брать воду для мытья, она заметила, что в этом углу двора росла не одна трава и чертополох. Из близлежащих садов ветром сюда занесло семена кое-каких растений, и, кроме того, соседи набросали сюда же отростки ненужных им больше цветов. Некоторые из этих отростков и семян, попавшие на подходящую для них почву, не только взошли, но и расцвели.
При виде цветов девочке пришла в голову мысль собрать букеты из красного и лилового левкоя и гвоздики и поста вить их в комнате, чтобы перебить удушливый запах и хот немного оживить обстановку… Несмотря на то, что у цветов явно не было хозяина, поскольку Паликар мог щипать их в свое удовольствие, Перрина все-таки не рискнула сорвать ни одного стебелька без позволения Грен-де-Селя.
- На продажу? - спросил он.
- Нет, просто чтобы поставить в нашу комнату.
- Сколько угодно. Но если ты захочешь торговать ими то я начну с того, что сам их тебе продам; а если это для тебя, то не стесняйся, малютка. Ты любишь запах цветов, а люблю запах вина и только его и умею различать…
Из сваленной в кучу битой посуды она отобрала более или менее целые вазочки и поставила в них свои букеты. Так как цветы были сорваны в середине дня, то скоро комната наполнилась благоуханием левкоя и гвоздики, и даже как будто стало светлее.