Теперь мы не расползались, а ползли вместе, я даже для верности держался за Явину штанину. Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этом дремучем кукурузном лесу не легче, чем те колышки. Колени жгло огнём. И когда мы наконец поднялись, то чуть не упали - ноги онемели и подгибались, не хотели нас держать.
- Ява, - сказал я, - давай плюнем на портфели и пойдём домой. Пообедаем, а тогда придём за портфелями. А то я так есть хочу, что даже голова не работает. Какое-то гууу-гууу в голове, и больше ничего.
- Давай, - сразу согласился Ява, - а то у меня тоже живот к хребту прилип. Это, наверное, потому мы и найти не можем, что голодные. А вот пообедаем, так сразу и портфели найдём, и колышки тоже. Пошли.
И Ява бодро рванулся вперёд. Я за ним. Несмотря на боль в коленях, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья били нас по щекам, лезли в глаза, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть.
Идти становилось всё труднее.
- Ява, - сказал я, тяжело дыша, - что-то мы очень долго идём.
Ява молчал.
- Ява, - сказал я, дыша ещё тяжелее, - где дорога?
Ява молчал.
- Ява, - крикнул я, почти задыхаясь, - мы не туда идём!
Ява остановился:
- А куда? Ты знаешь куда?
- Нет, - говорю я, едва держась на ногах, - это ты меня сюда завёл, ты и выводи!
Ява бессильно опустился на землю.
- Я бы вывел, - сказал он, переводя дух, и лёг навзничь. - Я бы вывел, если бы ты не начал ползать кто его знает куда и не запутал меня. А теперь я не знаю.
- Что ты не знаешь? Что ты не знаешь, диверсант?
- Не знаю, куда идти. Вот что. Тебе же известно, какие это кукурузные массивы, на сколько они километров тянутся. Если не туда пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно.
- Что-о! Что ты мелешь? Кукуруза - не лес и не плавни, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же! Я есть хочу. Слышишь? Я хочу есть!
- Ты выходи сам, раз считаешь, что нельзя заблудиться.
- Что - сам? Что - сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. Из коровника я с закрытыми глазами выведу.
- Дай отдохнуть немного. Распустил нюни. А ещё лётчиком хочешь быть! Какой ты лётчик! Слюнтяй ты! Мамалыга ты недоваренная. Знал бы твой тёзка, космонавт Попович, что у него такой земляк… Э! Только имя хорошее портишь.
Наверное, мы бы подрались, если бы не такая усталость и не такое отчаянное положение. Мы не имели права тратить силы и энергию на междоусобную войну.
Вздохнув, я лёг рядом с Явой.
И вдруг у меня возникла идея.
- Ява, - говорю, - а что, если влезть и посмотреть, куда идти!
- Влезть? Что это тебе - дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтоб люди на злаки лазили.
- Ну так что, - говорю. - Видишь, какое толстое! Как бамбук! Может, и выдержит.
- Ну так лезь.
- Нет, ты лезь. Ты легче - у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я подсажу.
Ява вначале не хотел. Наверное, ему досадно было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи принадлежат ему. Потом махнул рукой:
- Ну, давай попробуем.
Мы выбрали наиболее высокую и толстую кукурузину, я прислонился к ней спиной, сплёл пальцы рук, чтоб держать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:
- Ты больше на меня опирайся, а за кукурузу только держись.
- Ладно-ладно, - сказал Ява и, кряхтя, стал вскарабкиваться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, опёрся руками о голову…
Ой! Ботинком по носу зацепил. Но я пока что молчу, терплю… Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются…
- Ява, - кричу, - скорее смотри, я падаю!
И… что-то затрещало, зашумело, завизжало - словно бомба в кукурузу ударила.
Я лежу, зарывшись носом в землю. Во рту песок, в ушах песок, глаза запорошены.
Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:
- Ява, где ты? Ты живой?
- Жи… апчхи!.. вой. - И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова.
- Ну что, - спрашиваю, - видел?
- Дулю, - говорит, - я видел. Сплошные метёлки перед носом.
Ява вздохнул.
Я посмотрел на небо.
"Смехота, - подумал я. - Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем".
- Ява! - подхватился я. - Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире не плутал в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад.
Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.
- Кто его знает, может, и правда. Пошли.
И мы поплелись назад.
Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти! Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!
Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, - и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал:
- Ява, - говорю, - я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.
Мы снова легли на землю.
Долго мы лежали.
Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.
Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо. Даже кузнечиков и то не слыхать.
- А что, если мы совсем не выберемся отсюда, - тихо сказал Ява. - И никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.
- Надо было, - говорю, - хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.
При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.
- У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, - грустно сказал Ява.
- А у нас суп с галушками и жареная курица, - сказал я, еле сдерживая слёзы.
Нет, больше терпеть я не мог.
- Ява, - говорю, - давай людей звать. Давай людей звать, Ява.
Но Ява был более мужественным, чем я.
- Ты что, - говорит, - чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.
- Пускай, - говорю, - лишь бы было кому смеяться.
- Нет, - говорит Ява, - если уж так, давай лучше петь.
- Ну что ж, - говорю, - давай петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой почему-то пришла нам в голову песня космонавтов.
- "На пыльных тропинках далёких планет…" - жалобно-жалобно выводил Ява.
- "…останутся наши следы", - ещё жалобнее подтягивал я.
Долго мы пели. Все песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на "ой". "Ой, в поле могила", "Ой, я несчастный", "Ой, не свети, мисяченьку", "Ой, не шуми, луже", "Ой, одна я, одна", "Ой, в поле жито"…
Это "ой" мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал.
Хорошо пошла у нас также песня "Раскинулось море широко". Особенно получался куплет "Напрасно старушка ждёт сына домой". Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого "напрасно", у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение.
Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от безнадёжных мыслей.
Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.
- Ява, - хриплю, - смотри!
Ява глянул и вздохнул:
- Одна?
- Одна.
Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ёй-ёй!
Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая - меньше. А ещё кусать - только раскрошишь.
Я вздохнул и протянул Яве бо́льшую.
- Чего это? Давай мне ту.
- Нет, - говорю, - бери. Ты больше есть хочешь.
- Почему?
- Потому что, - говорю, - я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
- А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.
- Нет. Я ещё пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.
- А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и…
- А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и…
Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява от большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись.
Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить. Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить! Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами. Солнце начинало садиться, приближался вечер.
Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра?
- Прости меня, Павлуша, если что не так было, - неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява.
И я понял, что это он прощается со мной.
- И ты прости, дорогой Ява, - сдавленно прохрипел я.
Все расплылось у меня перед глазами от щемящей мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слёзы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). "О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!" - подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом.
И вдруг с неба, где-то близко, кто-то громко сказал:
"Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия".
Нас словно кто-то подбросил.
- Ява, - кричу, - это же радио в селе говорит! Мы спасены!
А он:
- Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся.
И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело.
Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и ляпнулся на землю. Я с разгона - на него.
Опомнились, сели, смотрим - а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом.
Когда мы были уже в селе, Ява задумчиво сказал:
- Да, радио всё-таки это вещь!..
- И кукуруза - тоже сила. Особенно колхозная. В единоличной дудки мы заблудились бы.
Глава VII. Ищем остров
Теперь вы понимаете, что Ява был настоящим Робинзоном Кукурузо. Самой судьбой предназначено ему было носить это имя.
- Ты что же, прямо сегодня хочешь бежать на остров? - спросил я.
- Ишь какой ты шустрый! "Сегодня"! - недовольно сказал Кукурузо. - Надо же сначала найти, выбрать подходящий необитаемый остров, приготовиться, а тогда уже бежать.
- А что там выбирать? Высадился на какой угодно и живи.
- Тебе - конечно! А мне двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней жить. Думаешь, легко?
- Да я разве что - можно и выбрать. Хоть сейчас. Поехали?
- Немного погодя. Через часок. Когда дед в сельмаг пойдёт.
- А что ты вообще дома скажешь перед тем, как удрать? Они же волноваться будут. Всё село на ноги поставят. Поиски начнут. И милиционер товарищ Валигура, и все. Я себе представляю!
- Конечно же, я не скажу: "Дорогие родичи, я удираю от вас на необитаемый остров. Будьте здоровы. Пишите письма". Это же комедия. Никто же так на необитаемый остров не удирает. Матери и отцу вообще ничего не придётся говорить. Мать завтра в Киев на совещание передовиков едет. Неделю пробудет, не меньше. Отец на курсах в районе. Один дед будет дома. А деду я что-нибудь придумаю. Скажу, например, что к тётке Ганне в Пески пойду. Там же и Иришка сейчас гостит. Что-нибудь выдумаю. Чтобы панику заранее не поднимал.
- А потом что? Когда мать приедет и когда узнают, что ты пропал?
- А мне что - пусть ищут. Лишь бы не нашли. Гуньку тоже ведь, помнишь, три дня искали, а потом прекратили. И ничего. Теперь редко кто и вспоминает. Так и меня… - И тут голос у Кукурузо задрожал. Наверное, мысль о том, что его забудут, была всё-таки горька ему. И он поспешил перевести разговор на другое: - Главное, остров хороший найти надо. Чтоб и место рыбное было, и дичь чтобы…
- А ты и ружьё брать будешь?
- А как же. У Робинзона было даже несколько ружей. Но ничего, я и с одной своей берданкой не пропаду. Ты же знаешь мою берданку? Бьёт как сумасшедшая. Лучше дедового зауэра.
Это, положим, Кукурузо преувеличивал. Да я не стал спорить: хлопец на двадцать восемь лет на необитаемый остров удирает, пусть потешится. В прошлом году дед подарил ему на день рождения берданку и начал брать с собой на охоту - приучать. Кукурузо очень гордился и своей одностволкой, и тем, что ходил на настоящую, взрослую охоту. Я завидовал ему и тоже мечтал о ружье, но у меня его не было.
В сенях раздался кашель, скрипнули двери, и во двор вышел дед Варава. Метнул на нас сердитый взгляд и сказал:
- Я в сельмаг на минутку. Смотрите мне, не безобразничайте тут!
- Да мы ничего. Вот только на речку, может, сходим выкупаемся. Жара ведь какая, - просительным тоном сказал Кукурузо.
- Уроки, уроки учить надо, а не купаться. Двоечник! - буркнул дед и, кряхтя, переступил через перелаз.
Я с сомнением взглянул на Кукурузо.
- Ничего, пойдём, - тихо сказал он. - Я знаю эту "минуточку". Встретятся возле сельмага с дедом Саливоном и часа три пробалагурят, не меньше. Помоги мне дорезать свёклу, чтоб быстрее, и пойдём.
Вдвоём мы быстро дорезали свёклу, задали свинье корм и пошли.
Хотя ничего странного и не было в том, что мы едем на лодке в плавни (сколько раз ездили и рыбу ловить и просто кататься - ни у кого никакого подозрения не могло возникнуть), но мы пробирались к речке тайком, всё время оглядываясь. И ни одной хорошей лодкой не воспользовались. Хотя все они были привязаны у берега и нам не возбранялось брать их - тут и моего отца лодка была, у деда Варавы целых три (челнок - "довбанка" и две плоскодонки). Мы разделись и переплыли на другую сторону, на песчаный островок, где за большим кустом краснотала лежала гнилая, изношенная, как старая туфля, ничья плоскодонка, из которой мы думали сделать, но так и не сделали подводную лодку. Впрочем, перед самым экзаменом, как вы помните, мы её зашпаклевали, просмолили, и она хоть и пропускала воду, но не тонула: если не забывать вычерпывать, плыть можно. Тут же, под лодкой, лежало длинное потрескавшееся весло, которое мы ещё тогда "одолжили" у деда Варавы. Он и не заметил - у него в сарае вёсел с десяток валяется: и короткие - для челнока, и длинные - для плоскодонок. У нас знаете как на плоскодонках ездят? Стоя. Стоишь на корме (или же на носу) и то с одной стороны, то с другой подгребаешь. Потому и весло длинное. Так грести - уметь надо! Если не умеешь, можешь - кувырк! - и корми раков. Ну, мы с Кукурузо с малолетства умели, нам не страшно.
- Черпак не забудь, а то ртом хлебать придётся. Видишь, течёт всё-таки, калоша старая, - сказал Ява.
Оттолкнулись мы и поехали.
Обогнули островок - и уже в камышах. По узенькой полоске плывём. Гребёт Кукурузо - хоть и я хорошо умею, но он больший мастак. Гребёт тихо, осторожно - глядит в оба. Стружка извилистая, всё время заворачивает. Гребёшь сильнее, чем нужно, - раз! - и лодка уже носом в камыши залезла. Отталкивайся тогда назад, вытаскивай нос - морока!.. Хорошо гребёт Кукурузо - ни разу в камыши не врезался.
Я лежу на носу, смотрю в воду. Вода прозрачная-прозрачная, до самого дна видно: водоросли, корневища лилий, коряги. И даже видно, как среди водорослей рыбы шныряют. Интересно!
Всё дальше и дальше углубляемся мы в плавни. Неожиданно за поворотом открылся широкий плёс. Гладь - ни морщинки. Белые и жёлтые лилии разбросаны, как на картинах, что на нашем базаре продаются. Только вместо лебедей посреди плёса два нырка плавают. Увидели нас - и нету. Так быстро нырнули - вроде и вовсе не было. Потом глядь - метров за двадцать появились, будто другие…
Снова мы в стружку заехали.
Ш-ш-ш! С-с-с! Ш-ш-ш! - утки пролетели.
Охотничий сезон не открылся, и ещё непуганные утки тучами летают над нами.
- Вот бы ружьё! - говорит Кукурузо.
- Да-а, - тяну я.
Правду говорят - охотничий рай тут, в плавнях. Представляю, сколько охотников приедет на открытие. И те, конечно, приедут, киевские, что всегда приезжают. Вот тот долговязый, в очках, - Олег, который собственную "Волгу" имеет. И коренастый Сидоренко. И скуластый, с редкими волосами Задвижка (настоящая фамилия такая). И совсем без волос, лысый, толстый Батюк. Все они кандидаты в какие-то науки. Что такое "кандидат", мы отлично знаем. Ведь Явина мать была кандидатом в депутаты сельского Совета. И её биография с фотографией висела на стене нашей школы. Но это продолжалось недолго. Прошли выборы, и она стала депутатом. Эти же третий год приезжают, и всё кандидаты.
- Что-то долго их не выбирают, - сказал однажды Ява. - Наверное, не очень способные к наукам. Как мы с тобой.
- Наверное, - сказали.
Как бы там ни было, но и на сей раз киевские кандидаты, должно быть, приедут и снова, наверное, остановятся у деда Варавы. Они знают, у кого останавливаться. И с вечера по старой охотничьей традиции будут пить водку, и рассказывать разные охотничьи истории, и петь песни, и подтрунивать друг над другом. А на рассвете дед разбудит их, и они, поспешно собирая свои охотничьи доспехи, будут морщиться от головной боли, дрожать мелкой дрожью от утренней прохлады и стонать. А Батюк вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, он будет хрипло бормотать из-под неё сонным голосом:
- Ложитесь! Чего вы вскочили! Ночь на дворе. Не успели улечься - и уже… хр-р-у, - и сразу перейдёт на храп.
Они будут долго расталкивать его, он будет лягаться, говорить: "Идите, я вас догоню", - наконец ругнётся нехорошим словом и встанет, И отправятся они в плавни. Дед на челноке, они на плоскодонках. Дед только и делает, что стоит и ждёт их. Потому что они не едут, а зигзагами дёргаются по воде: с левого борта гребнут, лодка вправо плывёт, с правого гребнут - влево плывёт, и так всё время. А челнок деда как по струнке идёт. Ох и челнок у деда Варавы! Лёгкий как пёрышко, летит по воде, как птица, как те новые корабли на подводных крыльях. Однако усидеть на нём, кроме деда, мало кто мог. Очень был неустойчивый, валкий челнок. Плывёшь на нём, вроде по канату идёшь, - всё время балансировать надо.
В позапрошлом году на открытие охоты охотников к нам понаехало тьма. Лодки сразу все разобрали. А киевляне опоздали - ночью приехали. Не досталось им лодок. Один челнок деда остался. Что делать?
- Вдвоём на этом челноке ехать и думать нечего - потонет, - сказал дед. - А то можно было бы развести на места.
- Так по одному же можно переехать, - говорит Задвижка.