Нет, не получится так. Мало ли кто скажет, что его пригласил комдив! Почему солдат должен верить Максиму? Документов ведь никаких. Откуда он знает, что Максим - это Максим, а не кто-то другой, не шпион, например? Нет, за шпиона он Максима не примет. Хоть все книги про шпионов прочитай, все кинофильмы подряд просмотри, а не найдешь, чтобы советский пацан в шпионы против своих пошел. Какой-нибудь взрослый, продажный жадюга, пьяница, гад, может пойти, а пацан не пойдет. Ничем его не купишь. Солдат это, понятно, знает, но в часть пройти просто так не разрешит, пропуск потребует. И правильно сделает. Вот если бы сейчас шел полковник Велих… Или дядя Лева - его солдат должен бы помнить…
Максим отправился обратно. Когда калитка оказалась метрах в ста, выбрал место в ограде, на котором щели и бугорки позаметнее, и, цепляясь за них пальцами, упираясь носками кед, медленно полез вверх. Он даже дыхание подзадерживал, осторожно набирал воздух в легкие, чтобы не сорваться. Пальцам было больно - Максим терпел. Добрался до верха, повис на вытянутых руках, прижавшись лицом к шершавому теплому камню. Отдышался, подтянулся, положил руку на верх ограды, а на руку налег подбородком. Он видел теперь лужайку с молодыми деревцами, длинное задание, правее - спортивные снаряды, еще правее - что-то большое, укрытое брезентом.
В такой обезьяньей позе долго не удержишься и многого не разглядишь. Хорошо бы влезть совсем, сесть наверху или спрыгнуть туда - за ограду. Пройтись бы там, узнать, что к чему. Есть же там несекретное: разве секрет, как живут и отдыхают солдаты, как изучают, скажем, автомат, который во многих фильмах показан? Разве засекречены спортивный городок и то, что под брезентом на воздухе? Впрочем, к брезенту можно и не подходить…
Никого поблизости, никто не обнаружит его. Ну, допустим, тот, что у калитки, все-таки увидит. Догонит, поймает, выпроводит. Ведь не станет же он, советский солдат, стрелять в пацана?
Какая-то неведомая и необоримая сила тянула Максима, и он закинул ногу на ограду. "Только погляжу, только получше погляжу", - тихо говорил он себе, устраиваясь на косо уложенных кирпичах. Но та же неведомая и необоримая сила толкнула его с ограды на запретную территорию. Он спрыгнул и уже на лету увидел, что под оградой кто-то сидит. Максим весь похолодел, вильнул телом, плюхнулся на четвереньки в каком-то сантиметре от сидящего. Да так и застыл.
3
Мгновенный испуг потряс рядового Юрия Козырькова и пионера Максима Синева. Так бывает, когда в ясном небе разразится внезапная сухая гроза. Короткая и шумная - от нее сразу и страшно и легко: напитанные электричеством волосы еще пугающе потрескивают, а сжавшаяся было душа уже весело расправляется.
Однако через несколько секунд и Юра Козырьков, и Максим Синев совсем пришли в себя и ощутили облегчение. Конечно, они немного стыдились своего страха. И, как водится, показывали, что ничего не произошло, кроме невольного и смешного мига растерянности, - так это от неожиданности! С кем не случается?!
Перед Юрой был худощавый, но крепкий паренек, чубчик у него выгоревший, а через все лицо, от уха, через скулу, через нос, через другую скулу и до другого уха, пролегла густая огненная полоса конопушек, таких раскаленных конопушек, что, кажется, от них пареньку жарко - на носу капельки пота выступили. И над этим пламенем - темные, с блестками, хорошие - честные глаза.
А перед Максимом был худощавый солдат с нежным лицом. Не задохлик, но и не богатырь. Уши его просвечивают на солнце, как фарфоровая чашка. Максим прикусил губу, чтоб не рассмеяться. И потому, что побоялся обидеть незнакомого человека, и потому, что угадал по глазам этого незнакомого человека: неприятность с ним случилась.
Как говорится на военном языке, разведка наблюдением закончилась успешно. Теперь надо было собирать данные друг о друге опросом.
Юра вспомнил своего мастера, его манеру обращаться к юным новичкам, пришедшим на стройку. Вспомнил и спросил в его манере:
- Ты кто таков, а?
Максим толково изложил общие сведения о себе: имя и фамилию, образование, место постоянного жительства, причины передислокации, характер связей с представителями местного населения.
- Так ты тоже сегодня приехал? - обрадовался Юра.
- Я ж говорю…
- И на площади был, на митинге, когда нас встречали?
- И полковника Велиха слушал, и с ним в "Волге" домой ехал…
- Вот здорово, вот совпадение!
- Я, может, вас видел там, да не запомнил - вы же в другом были, не в солдатском.
- Ну да, - подтвердил Юра и спохватился - представился: - Меня Юрой зовут. Рядовой Юрий Козырьков.
Юра хоть и искал уединения, но, конечно же, больше всего нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь понимающим и вместе с тем совершенно беспристрастным.
Юра и рассказал Максиму о своей неприятности.
Максим не охал, не ахал. Он, вообще-то, не знал, что в таких случаях говорится, что делается. Не мог, значит, поступать рассчитанно, педагогично, что ли. В его темных глазах было желание помочь, выручить, избавить от неприятностей, было серьезнейшее отношение к тому, что ему рассказали. Ведь самое плохое, когда твою беду стараются приуменьшить, дескать, пустяк, перемелется - мука будет! Вроде помогают, а на деле, может и не желая того, никчемность твоих переживаний подчеркивают. Максим понимал и не скрывал, что понимает: неприятность, случившаяся с его новым знакомым, - настоящая неприятность.
- Знаешь, - между тем говорил Юра, - так мне хотелось с самого начала все делать очень хорошо. Не потому, что следят за мной и могут наказать, а потому, что не могу иначе, сам по себе должен все делать очень хорошо. Понимаешь?
- Понимаю…
- А как теперь?
- Так всякий может… - начал было Максим. - Исправляются ж люди! Даже в школе дают исправиться!
- Я обещал родителям, что сразу напишу, в первый же день. Они ждать будут. А что я им напишу?
- А вы коротко: жив-здоров. И адрес… А еще лучше - телеграмму! - вдруг озаренно воскликнул Максим. - А через несколько дней, когда дело пойдет, письмо пошлете, расскажете о том, что было, да прошло…
- Телеграмму?.. Это ты хорошо придумал. Но как я пошлю - на телеграф же надо…
- Я пошлю. Сейчас же сбегаю на почту и пошлю - она близко, напротив нашего дома. Вы только адрес дайте и напишите, что послать.
- Верно-верно, - заторопился Юра.
Но, кроме незаконченного и скомканного письма, у него ни клочка бумаги не оказалось и карандаша не нашлось.
Однако на Максима нашло вдохновение:
- Вы скажите адрес и все другое - я запомню, а на почте запишу и отправлю. А деньги у вас есть?
- Деньги-то есть, - сказал Юра. - Давай попробуем. Слушай и запоминай.
Сперва Максим заучил адрес, твердо заучил. Потом текст телеграммы, причем со всякими "зпт" и "тчк". Если разобраться, ничто еще в своей жизни Максим не делал с таким напряжением и с такой ответственностью.
Максим повторил все, Юра сказал:
- Точно запомнил. Память что надо!
А время-то шло.
- Мне пора, - сказал Юра.
- И мне побыстрей на почту надо.
- Служба, понимаешь…
Оба они знали, что надо расставаться, но расставаться не хотелось, оттого они и говорили о том, что и так ясно. Как бы оправдывались, как бы ссылались на обстоятельства, которые сильнее их.
- Так я пойду, - произнес Юра и предложил: - Подсадить тебя?
- Да я тут сам… А можно я провожу вас?
Юра затруднился с ответом. Максим считал, что рядом с Юрой он может смело ходить по территории части: Юра солдат. А тот опасался, что поставит Максима в неловкое положение - любой сержант может остановить его и спросить: что это за посторонний, как он сюда попал?.. Гражданин, покиньте часть!..
Не мог Юра сказать: нет, не ходи со мной. Не решался и пригласить: пойдем.
Максим сказал:
- Меня ж комдив приглашал…
Это решило дело - они пошли. Максим все время замедлял шаг, отставал. Все ему было интересно.
Сам того не заметив, Юра вошел в роль, которая, скорее, подходит старожилу: он знакомил Максима с хозяйством. Он говорил, что перед ними клуб, хотя и так видно было, что это клуб, он пояснил, что это вход в музей боевой славы части, хотя Максим и сам прочитал табличку: "Музей боевой славы части". Когда справа, за спортгородком, показались машины под брезентом, этакие громадины в чехлах, как слоны в грубых плащах-дождевиках, Юра, понизив голос, сказал:
- Танки…
Какие именно танки, почему они тут стоят, выводят ли их на учения или держат до важной поры - до серьезной тревоги? Ничего этого Юра не знал, а трепаться, сочинять - было не в его правилах. Максиму не терпелось спросить обо всем этом, но он понимал: раз Юра молчит, не рассказывает сам, значит, так надо. Максим беспощадно подавлял жгучее нетерпение и любопытство, которое входит в состав мальчишечьей крови наравне с красными и белыми кровяными тельцами.
Юрий увидел Прохора Бембина. Толкнув Максима в плечо, подмигнув ему, Юра приложил палец к губам: дескать, помалкивай и таись. Они стали под деревом так, чтобы Прохор не мог заметить их. Он шагал по аллейке, по сторонам которой через каждые десять шагов стоял образцовый солдат и показывал пример каждому, кто тут проходил. Насмешник Прохор, видно, вообразил себя генералом, обходящим строй. Он важно ступал по аллее, приветственно помахивая рукой и покачивая большой круглой головой. Уже недалеко от Юры и Максима он задержался на миг, погрозил пальцем, как бы распекая того, образцового. И в тот же момент обнаружил Юру и Максима. Погрозил пальцем Юре и перевел взор на Максима:
- Лазутчик? В доверие втерся? На чью разведку работает?
На смуглом скуластом лице большеголового солдата узко поблескивали черные глаза. Не поймешь - улыбаются или сердито сузились.
- Я свой, - сказал Максим, внимательно глядя в лицо большеголового.
- Свой он, свой, - подтвердил Юра. - Это Максим.
- Тогда другое дело, - большеголовый протянул Максиму руку. - Прохор… Так это ты так долго держал рядового Козырькова? А его служба ждет. Она без него - никак!
Они зашагали к казарме. Немного постояли напротив крыльца, потом зашли сбоку, где по кирпичной стене в ряд тянулись высокие окна. Приникли к одному, и Юра стал показывать, где его койка, где койка Прохора. А Максим и объяснения слушал, и старался окинуть взором сразу всю казарму: одинаково заправленные койки, колонны, вешалку с шинелями, висевшими так, что одна другую прикрывала полой.
- А это кто там?
В затененном углу, у самой первой от входа и стоявшей чуть на отшибе койки, застыл кто-то очень рослый, совершенно неподвижный.
- Это Герой Советского Союза Владимир Михайлов. Он навечно занесен в списки части. Это его койка, и возле нее, на постаменте, скульптура - его бюст.
- Мне показалось, что кто-то живой возле койки…
- Мне тоже, когда мы только вошли в казарму, показалось так. Будто стоит он возле койки в почетном карауле, верно?
- Ага, - тихо промолвил Максим: чем больше он смотрел, тем сильнее чудилось, что возле койки стоит живой солдат, и боязно было потревожить его.
- А на стене, - рассказывал Юра, - на полочке, - памятный кубок его имени. Он был лучшим бегуном части. Еще до войны. И чемпионом города. А на фронте снайпером стал… Каждый год проводятся у нас кроссы и победителю вручается кубок. Только не всех допускают к кроссу. Лишь тех, кто отлично выполнил упражнение по стрельбе.
- А вы? Будете вы бежать кросс? - спросил Максим.
- Если нас включат в группу сильнейших, - сказал Прохор.
Максим посмотрел на него - шутит. Потом повернулся к Юре.
- Куда нам?! - усмехнулся Юра, увидел огорчение на лице Максима и добавил: - Мы еще оружие не изучили, не то что стрелять. Да и желающих отличиться столько, что не пробьешься!
- Да, но - кубок!.. - Прохор выше головы поднял руку с вытянутым указательным пальцем.
- А если постараться? - с надеждой спросил Максим.
- Постараемся, - заверил Прохор.
Максим с трудом заставил себя оторваться от окна.
- Пойду я - на почту надо. Да и вас хватиться могут.
- Давай теперь мы тебя проводим.
- Нет, вы идите, а я уж сам.
Юра протянул руку:
- До встречи, ладно?
- Будь здоров, - Прохор положил руку Максиму на плечо. - И заранее приглашаю: приходи болеть за нас, когда мы будем сражаться за кубок!
- Ага! - весело пообещал Максим, твердо пожимая солдатам руки.
Повернулся и пошел, не оглядываясь, к ограде. Он все-таки жался к деревьям, к щитам вдоль дорожки - старался пройти незамеченным. Если разобраться, настоящей опаски у Максима уже не было - опасался он так, по инерции, что ли. Если разобраться, ему хотелось остаться тут, где остались солдаты Юра Козырьков и Прохор Бембин, где над своей койкой возвышается бронзовый Герой Советского Союза Владимир Михайлов, где под грубым брезентом дремлют до поры бесстрашные танки. Хотелось ему стать солдатом, научиться воевать, чтоб, когда придется, не прятаться за чужими спинами, а сражаться впереди. Жаль, что есть одно препятствие, с которым он не посчитался бы, да считаются другие - маловато лет ему! Живешь на свете, живешь, а все - молодой!..
4
Свет в казарме выключили, и в ней ненадолго установилась мутная тьма. Глаза постепенно осваивались, и постепенно проявились косые прямоугольники на потолке - это падал свет с улицы, стала видна довольно широкая полоса - лился свет из коридора, от лампы на тумбочке дневального. Чудилось, что в воздухе растворен мягкий теплый свет.
Хотелось спать, но сон не шел к Юре. Закрыть бы глаза, сунуть голову под одеяло, чтоб заснуть побыстрее, но, как только зажмуришь глаза, начинается настоящий цирк: мелькают, кружатся и пересекаются многоцветные пятна. Как после тяжелой и быстрой работы. Наверно, то, чем закончился первый день в полку и началась первая ночь, было тяжелой и нужной работой, но как-то не согласуется это строгое и серьезное слово "работа" с той тренировкой, которую сержант Ромкин затеял перед сном. Он смотрел на секундную стрелку часов, а ребята ложились и вставали. Раздевались и разбирали постели, одевались и заправляли постели. Вскакивали и падали по команде "подъем" и "отбой" в спринтерском темпе. Вернее, обязаны были все проделать в спринтерском темпе; а поскольку это не получалось, повторяли, повторяли, повторяли. Может, сто, а может, и тысячу раз. Всяко пришлось: и горько, и смешно. Устали все как черти. Жора Белей психанул и попробовал назло командиру отделения потянуть резину. Ромкин пообещал: "Я вот прикажу вам отдыхать, а сам заправлю вашу койку". Скулы Жоры залило багровым. "Это, конечно, пустяковина, - сказал Ромкин, - однако, не освоив ее как следует, не соберешься по тревоге. Какой тогда толк от всего остального? Пока будешь копаться с обмундированием, враг тебя упредит". "Сразу - враг", - буркнул Жора, но волынить перестал…
Трудным оказался этот первый день. А что дальше будет?
Спать надо, спать… Небось, это бессонница, стариковская болезнь. Еще такого не хватало. Спать надо, спать, уговаривал себя Юра, а сам все всматривался во тьму, вслушивался в нее.
Командир отделения сержант Ромкин еще не лег - он неслышно двигался по проходу между рядами коек. Когда сержант приблизился, стих шепот, и Юра понял, что шептались Жора Белей и Костя Журихин.
Сержант прошел мимо, Костя спросил:
- Жор, ты спать будешь?
- Самым добросовестным образом…
- А я не могу чего-то…
Ромкин услышал, вернулся:
- Солдаты не спят, а отдыхают. Вы и сейчас служите, выполняете прямые обязанности, - устало проговорил он. - Спите, хлопцы, утром все равно поднимут - спали не спали. Привыкайте сразу засыпать.
Он и сам умаялся, этот двужильный сержант.
Жора с Костей примолкли, и Юра услышал, как на своем языке тоскливо и ласково бормочет Фитцжеральд Сусян. Все "джан" да "джан". Видно, забылся и убаюкивает свою дочку-малютку. Жора иногда всхрапывал, но тут же замолкал. Костя спал беззвучно, словно и не дышал, но порой он вскидывался - шумно и резко переворачивался с боку на бок.
- Юр, ты спишь?
Это Прохор. Юре казалось, что он давно заснул. Даже завидно было: спит, хорошо ему.
- Ты проснулся, что ли? - спросил Юра.
- Не спал я… Как-то горько мне…
- Горько?.. Тебе?..
- Мне… Был бы дома, позвал бы мать: "Ма, дай джамбы…" Это наш калмыцкий чай - джамба. Принесла бы она пиалу остывшего чая. Отхлебнул бы и на боковую. Да нельзя. Хоть лопни, нельзя…
- Так мы в армии, а не где-нибудь. - Юра ощутил, что горечь, которую испытывает Прохор, передается и ему, попробовал воспротивиться ей: - Чего горевать?..
- Объяснять я тоже умный. Я сам понимаю… А все же… Слушай, давай я тебе стихи почитаю! - неожиданно предложил Прохор.
- Давай читай… Только - на своем!
- На своем? - удивился Прохор. - Ты же не поймешь…
- Попробую…
Прохор читал шепотом. Непонятный, непривычный язык звучал таинственно, словно не стихи читал Прохор, а заклинания произносил, звал кого-то, убеждал в чем-то.
Вдруг он замолк.
- Чего ты? - спросил Юра. - Давай еще!
- Понимаешь? - изумился Прохор.
- Мне кажется, что понимаю… Читай дальше…
- Ну, ты даешь! - Прохор улегся поудобнее и снова стал читать.
Прохор напористо произносил фразу за фразой, и Юре хотелось, чтобы эта непривычная и сильная речь звучала долго. А Прохор вдруг остановился и заговорил на русском:
- Я о степи стихи читал. Знал бы ты, что такое наша степь! Я вот столичный житель. Элиста - главный город Калмыкии, но небольшой и со всех сторон открытый - у нас воздуха, как нигде, больше, чем в любой другой столице мира. Но степь для меня дороже всего. Весной она вся в тюльпанах - горит. Летом - знойная, а в небе над ней жаворонки! Осенью степь задумчивая, ветер - будто поет былины. Зимой - суровая, человека испытывает без поблажек.
- Это ты сейчас так расписываешь. А отслужишь - осядешь в своей столице.
- Нет! Вот посмотришь - нет! В зоотехнический пойду. Чабаны, гуртоправы, табунщики все двенадцать месяцев в году - в степи. И я - с ними!..
Послышались шаги, и Прохор замолчал.
Юра оторвал голову от подушки. Кто-то шел вдоль стены. Вот он попал в полосу света, падавшую в окно. Это был командир роты капитан Малиновский. Он заложил руки за спину и оттого чуть сгорбился. Шел медленно, часто останавливался; дойдя до дальней стены, повернул обратно. И обратно шел очень медленно. И часто останавливался.
Юра опустил голову на подушку и на слух ловил шаги капитана - ждал, когда он уйдет. Долго ждал и, наверно, пропустил этот момент. Приподнялся, поискал - нет капитана. Едва слышно позвал Прохора - тот не ответил. Заснул…
Спят солдаты под одной крышей. Разное сводит чужих друг другу людей в одном помещении: детей - отдых в лагере, больных - лечение в одной палате, командированных - короткие часы сна в гостиничном номере. А у солдат - одна на всех спальня, как у братьев в семье. Им жить тут и нести службу. Может, и воздух особенный в этой казарме - братское чувство будто само рождается в душе, хотя сослуживцев своих едва-едва знаешь. Всего-то знакомства - два дня, один в пути и один здесь. А до этого у каждого хоть и короткая, но своя, не похожая на другие жизнь. Свои взгляды на то, чем теперь живут.