Вспомнилось, как спорили в вагоне. На соседних полках сбились бывший агроном Сусян и бывший токарь Белей, бывший строитель Козырьков и бывший рабочий телемеханического завода Журихин. Все недолго побывали там, откуда призваны в армию, а все равно - бывшие! Будущее ждало их, ребята думали о нем, порой причудливо. Всегда худо знаешь то, что кажется общеизвестным. Так и армейская служба.
Костя Журихин, горячий и нетерпеливый парень, раскинул руки, положил их на верхние полки, коршуном навис над Жорой Белеем. Тот еще и служить не начинал, а уже одного желает - на свой завод вернуться, к своим товарищам.
- А тебе и не обязательно любить армейские порядки! - наседает Костя. - С ними не целоваться - их соблюдать надо! Пока не отслужишь свое, ты живешь как бы в подвешенном состоянии…
Жора недовольно сопит:
- Это я - в подвешенном?
- Ты! Не я же!
- Я на заводе работал, у меня свой станок был! Свой!
- Был да сплыл! Чтоб учиться дальше и потом работать, чтоб обосноваться где-то и семью завести, надо отдать армии положенные два года. Это обязательно. Как детство. Как учеба в школе.
Жоре нечего было возразить, он досадливо мотнул головой:
- Сам ты вон - подвешенный!
Костя засмеялся, снял руки с полок, толкнул Жору:
- Подвинься…
Жора потеснился, Костя сел рядом:
- Полгода отработал я на телемеханическом. Отслужу свое - плюс армия, значит. Хорош стаж? Заслуженный стаж. По своей гражданской специальности махну в институт: принимай, аудитория, демобилизованного воина.
- Это тебе хорошо, - вздохнул Сусян. - А у меня жена дома, дочь. И назначение после техникума получил. Только бы работать…
- Ты один у нас такой. Нетипичный ты, - отбился Костя.
А теперь спят ребята, типичные и нетипичные.
Не коснулась их бессонница, стариковская болезнь. Видят они хорошие сны…
- Подъем!
Команда прозвучала оглушительно, словно кричали над ухом.
"Так я спал?" - удивленно подумал Юра.
По казарме, свежий, умытый, шел сержант Ромкин. Он был в майке, брюках и сапогах, но и в этой неполной форме был подтянут и аккуратен.
- Подъем, подъем! - благодушно поторапливал он, будто обещал что-то веселое и приятное.
Потом, после основательной зарядки и плотного завтрака, во время первого занятия по строевой, показалось, что сержант только этого и ждал, только об одном и мечтал - о том, чтобы научить свое отделение стоять.
Он был похож на скульптора, сержант Ромкин. Он лепил. Увлеченно и трудолюбиво лепил из рыхлых ребят настоящих, крепких и стройных, воинов. Порой взор его ускользал куда-то: сержант как бы сверялся с образцом, который жил в его сознании, с идеалом сверялся. На лице его появлялись то досада, то удовлетворение. Удовлетворение - редко, досада - часто: до идеала ребята не дотягивали.
Когда строевая подошла к концу, сержант с сожалением посмотрел на часы и сказал:
- На следующем занятии продолжим. Все равно научимся стоять красиво и удобно. Мобилизованно стоять. Вот я видел снимки в журнале. Турецкого солдата видел. Стоит он - и сразу видно: неграмотный, равнодушный, забитый. Американского видел. Тот сытый, самоуверенный, жадный… А мы с вами - советские солдаты. Стоим - и всем ясно: стоят храбрые и сознательные воины, ответственные за свою страну и мир на земле. Понимаете, что такое строевая стойка?
Учились стоять, а мускулы наработались, вроде позади полный марафон.
Но день только начинался, и впереди было второе занятие - по физподготовке. Проводил его лейтенант Чепелин. Когда пришли в спортгородок, он разрешил снять ремни, расстегнуть воротники.
- Подтягиваться будем. Сегодня у нас тренировка, однако заниматься надо с прицелом на зачет. Шесть раз подтянуться - удовлетворительно. Восемь раз - хорошо. Десять - отлично. Больше - все равно отлично… Показываю…
Он стал под перекладиной, поглядел на нее снизу, слегка подпрыгнул и недвижно повис. Как стальной.
- Обратите внимание на хват. И-и…
Неторопливо, без видимого напряжения он подтянулся раз, другой, третий. Сначала ребята загляделись, потом кинулись считать.
Двадцать раз подтянулся лейтенант! Двадцать! И лишь чуть порозовел и чуть слышнее дышать стал. Соскочив на землю, походил, потер ладонь о ладонь:
- Командиры отделений, приступайте к тренировке!
Жора Белей свободно подтянулся шесть раз и вернулся в строй.
Лейтенант, переходивший от отделения к отделению, в этот момент оказался поблизости.
- Рядовой Белей, к снаряду, - скомандовал лейтенант. Жора вернулся под перекладину, недовольно взглянул на трубу, до блеска вытертую солдатскими руками.
- Выполняйте, - велел лейтенант.
Жора повис, быстро подтянулся восемь раз, словно спешил избавиться от чего-то надоевшего.
Лейтенант остановил его, как только он сделал попытку уйти.
- Я же уже! - буркнул Жора.
- К снаряду!.. Вы можете на отлично сработать.
Жора, видно, рассердился, бросился на перекладину, точно сломать ее намеревался, подтянулся пятнадцать раз подряд.
- Георгий Белей, Советский Союз, - подражая судьям-информаторам, выкрикнул Костя Журихин. - Есть мировой рекорд!
Костя хохмил, но не мог скрыть, что завидует. Сосредоточенный, даже строгий, он быстро прошагал под снаряд, остановился, сжал губы. Ему удалось подтянуться одиннадцать раз.
Перед тем как возвратиться в строй, он обратился к лейтенанту:
- Разрешите повторить упражнение?
Юра смотрел на Костю неодобрительно - пижонит парень: Мол, вот я какой: сразу могу повторить, да похлеще повторить, не то что другие!
Неслышно, невидно появился командир роты капитан Малиновский. Он стоял напротив отделения, сведя руки за спиной и ссутулив плечи.
В этом полку до войны служил его отец, участник гражданской. Батальоном командовал. Сказались давние раны: еще нестарым умер Малиновский-старший. И стал Малиновский-младший сыном полка. Ни на день с той поры не покидал усыновившую его часть. Всю войну был связным на пункте сбора донесений. После войны служил срочную, а потом остался на сверхсрочную. Здесь, в полку, подготовился к офицерскому экзамену.
- Кто следующий? - взгляд капитана обошел строй.
Юра вышел из строя, повис на перекладине. И сорвался на счете "пять".
- Вы можете сказать - почему упражнение не дается вам?
- Слабо́, значит…
- А вы точно знаете, что "слабо"? Вы уверены, что сделали все возможное?
Юра молчал.
- Товарищ капитан, это первая тренировка, - объяснил лейтенант.
- Знаю… Помню…
Капитан подошел к Юре совсем близко - в шаге остановился.
- Вообразите, что враг сбил нас с рубежа. Мы вынуждены быстро отойти на новый. Отойти, закрепиться, дать отпор. А тут неожиданное препятствие. Стена. Я подтянулся, закинул ногу - и на той стороне. А вы не сумели. Враг настиг вас. Что вам остается? Руки вверх тянуть? Или пулю в лоб? - капитан сморщился. - Для того ли в бой идем, чтобы пускать себе пулю в лоб? И из-за чего?
Юра покраснел от обиды.
- К снаряду, - капитан глазами указал на перекладину.
Юра не считал, сколько раз подтянулся. У него в глазах чернело, когда он напрягал руки и вскидывал вверх тело, едва не стукаясь подбородком о вытертую сталь перекладины.
Уже стоя на земле, он посмотрел в глаза капитану, словно сказал: "Видали?"
- Вот так, - строго произнес капитан, кинул ладонь к козырьку и ушел…
- Теперь можно мне? - нетерпеливо спросил Костя.
- Можно, - с улыбкой кивнул лейтенант.
Костя "завелся". Костя хотел повторить или превзойти результат Жоры Белея. А может быть, и лейтенанта Чепелина. И его волновало только это. Он шел к перекладине, как на побитие рекорда, как если б выступал на олимпийском помосте под взором тысяч людей, под прицелом беспощадных судей и всевидящих телекамер. Когда он замер под перекладиной, ребята затихли в напряженном ожидании.
Костя подтягивался размеренно, экономно. И опять лишь одиннадцать раз.
- Результат чемпиона мира товарища Белея недосягаем, - прокомментировал Бембин.
Опустив голову, Костя стал в строй. Когда он поравнялся с лейтенантом, тот обнял его за плечи:
- Ничего, у вас есть характер. Остальное приложится…
После обеда выдалось немного свободного времени - по недавним, штатским, меркам - кроха времени, но и эта кроха была дорога, и не использовать ее - мотовство. Юра решил написать отцу. Ушел из казармы, прихватив папку-планшет, чтобы подложить под лист бумаги. Устроился на скамейке в конце аллеи под шумной раскидистой белолисткой.
Фразы точно выстреливались. Не щадя себя, он признался отцу в том, что начал службу хуже, чем хотел, что не такой он ладный, как самому представлялось. Веселого мало, гордиться нечем.
Письмо получилось короткое, но все было сказано. Однако что-то мешало запечатать его в конверт. Юра поразмыслил, что бы еще такое приписать, но слова не шли, и он сунул письмо в папку-планшет.
Место было хорошее, не хотелось его покидать, но пора было идти. С сожалением Юра оглядел все вокруг и невольно задержал взгляд на светлой и яркой картине. Она - как цветной кадр: сверху ее обрезала густая крона белолистки, снизу - каменная ограда, слева - угол клуба, справа - высоковольтная мачта. В узком прямоугольнике прорисовались покатые горы в пенистой зелени, чуть волокнистые облака, наискось рассеченные белым следом самолета. Над оградой, резко выделяясь на фоне гор, стояли башенки новых домов. Все так легко, соразмерно, красочно, что почти не верилось в реальность этой картины. Будто привиделось.
Юра раскрыл папку-планшет. На бумагу упала зеленая тень листвы. Понимая, что времени почти нет, он тем не менее достал из коленкорового карманчика карандаш, провел линию - обозначил ограду. И уже не мог остановиться: мягко нанес волнистые контуры гор и резко - грани зданий. Впервые натура, такая, какая она есть, совпала с тем, что грезилось в мечтах.
- Хорошо увиделось…
Юре почудилось, что он сам подумал так, и сказал:
- Кажется, научился видеть…
Захлопнув планшет, Юра оглянулся: за спиной стоял сержант Ромкин.
- Иногда я тут занимаюсь, - объяснил сержант. - Пришел, а здесь вы. И загляделся без разрешения.
- Пожалуйста, занимайтесь, я пойду.
- Пока заглядывал вам под руку, время ушло…
- Да, идти надо…
- Пойдемте вместе… В художественный собираетесь подать?
Они шли в тени деревьев, шли медленнее, чем полагалось.
- Куда мне! В архитектурный мечтаю. Попасть бы…
- Попадете. Тому, кто хочет в институт, в армии помогают. Да вы и сами времени не теряете.
- Нынче само так вышло…
- Это и хорошо, что само. - Сержант зашагал быстрее. - Значит, глубоко все сидит.
Юра с трудом поспевал за сержантом - шаг у того сильный и широкий. Хоть беги! Ромкин молчал. Молчал и Юра, но молчание было добрым. Юра был рад тому случаю, что свел его с сержантом за делом, далеким от службы.
У казармы Ромкин на миг задержался:
- Не таитесь. Ваши занятия не противоречат службе.
В первый же недолгий перекур Юра закончил письмо. Приписал, что не забывает об архитектурном институте, кое-что предпринимает.
Эта приписка, убежден был Юра, скажет отцу и матери больше, чем длинные заверения. Они поймут: дела его наладятся - он сделает все, чтобы они наладились…
5
Второй день волновалась тетя Катя, второй день она вспоминала, что пережила, обнаружив исчезновение Максима.
- Твое бегство могло свести меня с ума, - жаловалась тетя. - Какие вы, дети, жестокие, бессердечные… Мало ли что могло случиться, а я ничего не знаю!
- Ну что могло случиться? - успокаивал ее дядя.
- Ребенок только что приехал в город, ребенок ни с кем не успел познакомиться, ребенок, как все дети, любопытен, ребенок…
- Тетя Катя, я уже пионер!
- Ничего, что пионер; для меня ты всегда будешь ребенком!
Тетя, словно мама. Та тоже на редкость беспокойная, та только папе не говорит, что для нее он, папа, всегда будет ребенком, а Максиму и Володе - каждый день.
- У этого ребенка гражданское самосознание уже просыпается, - возражал дядя.
- Просыпается!.. Пусть сначала совсем проснется! - перебивала тетя.
- Уже давно проснулось! - убеждал Максим. - Ничего со мной нигде не случится. Что я, во Вьетнам сбежал, что ли?
- Во Вьетнам! - испугалась тетя. - Еще этого не хватало, чтоб ты от нас во Вьетнам сбежал! Что за порода синевская? Лева в детстве в Испанию рвался…
- Не так уж и в детстве, - обиделся дядя.
- Не призывали - значит, в детстве, - твердо сказала тетя.
- И порода тут ни при чем. У каждого поколения - своя Испания. Какой же он пионер, если не мечтает помочь тем, кто борется за свободу?
- Подскажи, подскажи ему! Он завтра в порт пойдет и в трюм теплохода влезет!
- Я знаю, что ничего из этого не получится, - с сожалением сказал Максим.
- Спасибо и на этом! - тетя даже поклонилась.
Но тетя не только волновалась, она еще составляла план на этот и на ближайшие дни, такой план, чтобы Максиму было интересно, полезно и чтобы занимало его полностью.
- Город надо показать. И не раз, а больше. В кино сходить. В кукольный театр!
- Не люблю я кукольный театр!
- Все дети любят кукольный театр. Без кукольного театра чувства не воспитаешь!.. В передвижной зверинец - обязательно. И там же, где зверинец, возле базара, - круг смелости. На мотоцикле по стенкам гоняют. Небось, такое ты любишь?
- Не люблю…
- Это ты так только говоришь… В парке погуляем - там разные аттракционы, качели… В "Детский мир" сходим, игрушек накупим!
- Какие игрушки? Что я - маленький? Футбольный мяч - другое дело! - вспылил Максим.
- Есть хорошие игрушки, разные познавательные игры. Будешь сидеть дома и играть с дядей Левой.
- Ты нас еще в куколки заставь играть, - заговорил дядя Лева. - Ты столько напланировала, что и месяца не хватит… А пока у нас в распоряжении полдня!
- Как это - полдня? - удивилась тетя.
- После обеда я должен побывать в музее боевой славы. А вечером в клубе части лекция для молодых офицеров.
- Ты тоже молодой офицер?
- Я всего-навсего лектор, - вздохнул дядя.
- Что, там своих лекторов не хватает?
- Хватает!
- Ну и вот… Ты и так из музея почти не вылезаешь. Это я могу понять. А что еще за лекции взялся…
- Ты хочешь сказать, что я вроде экспоната? На большее не гожусь? - огорченно спрашивал дядя. - В том, что видели и знаем мы, ветераны, всегда нужда будет, ясно? И в нас, пока мы живы, нужда есть. Даром нам пенсию платят? Чтоб мы ели-пили и бездельничали?
- Хорошо, хорошо, только не волнуйся, - уступила тетя. - Иди…
- И я с дядей! - поспешил заявить Максим.
- Видишь, ребенок с дядей хочет. И дядя не возражает!
Тетя согласилась, что во второй половине дня мужчины пойдут в часть. А пока - "в город".
Максим вынужден был нарядиться: надеть белую рубашку с короткими рукавами, синие, наглаженные тетей брюки.
"В город" - на центральную улицу - поехали автобусом.
- Сначала билеты в кино купим? - спросила тетя, как только вышли из автобуса.
- Нет, сначала в порт пойдем, - сказал дядя.
- Еще никогда не было, чтобы ты в один день столько раз не соглашался со мной, - печально промолвила тетя.
- Если бы к нам приехала племянница, все решала бы ты одна, но приехал племянник!
Свернули с главной улицы и по широкому тенистому бульвару прошли к морю, точнее, в пассажирский порт. У причала стояло лишь небольшое прогулочное суденышко. Правее виднелись подъемные краны грузового порта. На рейде - неведомо чьи теплоходы, отсюда не разберешь. Среди них, несомненно, и иностранные.
Море было неинтересным - спокойным, резко-синим, как на плакате. И чайки кружили у причала, слишком красивые, чтобы понравиться Максиму.
По пути зашли в сквер. Это был старый сквер, как сказал дядя; еще в царские времена насадили здесь деревья. Могучие платаны, клены и дубы раскинули огромные ветви, закрывая тенью почти весь сквер. Тишина, покой.
В центре сквера - асфальтированная площадка и два памятника. Совсем простые памятники: бетонные кубы, на которых выпуклые изображения венков и позолоченные надписи. У подножия каждого - небольшой цветник. Один памятник - погибшим морякам-десантникам, которые еще в тысяча девятьсот сорок втором году высадились на берегу под городом и долго держались там, ежедневно отражая десятки атак пехоты и танков. Другой памятник - пехотинцам, танкистам, артиллеристам, павшим в боях при освобождении города.
Между памятниками - металлический ажурный круг со звездой, а в звезде - Вечный огонь. Пламя беспокойно бьется, точно печальная птица, или цветок на ветру, или волна. Трудно отвести глаза от него - оно живое, оно неслышно о чем-то говорит.
Максим и дядя невольно замерли, как в почетном карауле. Тетя поднесла к губам сложенный белый платочек. Подходили люди, надолго застывали, незаметно уходили, и их сменяли другие, тоже молчаливые и грустные. Максим попытался вообразить, что это такое - многие годы, прошедшие с той поры, когда здесь были сражения и когда похоронены в этих могилах моряки и солдаты. Трудно вообразить такое, ведь Максима вовсе на свете не было. Отец школьником был. Как началась война, в ремесленное поступил, а потом на заводе токарем работал. Просился на фронт добровольцем - не пустили из-за молодости и из-за того, что снаряды делал… Дядя тоже очень молодым был, а тетя - девчонкой. На старых фотографиях она тоненькая, с челочкой и круглыми испуганными глазами…
А те, убитые, были взрослыми, сильными и мужественными, храбрыми и решительными. Вот это Максим представлял: как они неустрашимо идут в атаку…
Долгие годы, прошедшие с той поры, казались сразу и чем-то огромным, непроницаемым, и чем-то доступным взору: сквозь них, сквозь годы, хорошо видны идущие в атаку люди; они, те воины, вот тут, рядом, - только руку протяни.
Максим протянул руку ладонью вниз, будто хотел погреть ее над огнем.
Дядя Лева прикоснулся к его плечу, Максим опустил руку и медленно пошел к выходу из сквера. После тенистой тишины и покоя сквера распахнутый простор моря ослепил и оглушил. Они двинулись по набережной, вдоль гранитного парапета. Море шелестело на зеленых от водорослей камнях, прибивало к ним обломки досок, апельсиновую кожуру, полупрозрачных медуз.
На некотором отдалении от набережной высились новые многоэтажные дома. Дядя сказал, что во время войны здесь был пустырь и сюда высаживались те, кто освобождал от врага город. Здесь отличились моряки-катерники: они выбросили сюда первые подразделения бойцов, они прикрывали огнем их первые атаки, они охраняли суда, которые подвозили солдат, артиллерию, боеприпасы, увозили раненых.
- Вон там, впереди, - памятник катерникам.
И вправду, впереди показался гигантский бетонный завиток - навеки застывшая серая волна. На гребне ее - катер. Настоящий катер - с номером на борту, с красным днищем, с сизыми надстройками, с зеленой пушкой и пулеметами. Еще миг, и катер ухнет в провал между волнами, затем вознесется на новый гребень. Застучат пулеметы, мерно ударит пушка. Брызги полетят в лица моряков, но разве это им помеха?