- А рядовой Бембин, - повысил сержант голос, - под ноги смотрит, чего-то ищет на асфальте… Не оправдывайтесь, рядовой Бембин!
Прохор открыл и закрыл рот. Ромкин внимательно посмотрел на солдата, подождал - действительно ли замолк? - и перевел взгляд на Жору Белея.
У того в глазах ни радости, ни печали - полнейшее спокойствие: мол, мне все равно.
- Что вы так плечи опустили? - поинтересовался Ромкин. - Тяжело их вам нести? Подтянитесь - легче станет… Старайтесь, старайтесь - все равно ведь придется освоить все, что положено! Так вот!
Жора повел плечами.
- Так вот, - удовлетворенно повторил Ромкин - и к Юре: - А вы, рядовой Козырьков, раскачиваетесь в строю…
- Как - раскачиваюсь? - удивился Юра: за ним это раньше не замечалось, а теперь он считал, что шагал если не элегантно, то, во всяком случае, правильно. - Как это - раскачиваюсь?
- Как маятник, - пояснил сержант.
При других обстоятельствах солдаты встретили бы этот ответ одобрительным смехом - они ценили чувство юмора.
- Вы, как тот повар, - задумчиво произнес сержант и после паузы уточнил: - Как незадачливый повар, который в отдельности хорошо очистит картошку, нашинкует капусту и все остальное, а собрать борщ из всего этого… не соберет…
Сержант коротко вздохнул, будто рычажок переключил, заговорил в обычной своей строгой и суховатой манере:
- Пока стоите или в одиночку шагаете, вы еще похожи на солдат. А вместе… Тронетесь шеренгой - расхлябанность демонстрируете. Забываете все, чему обучены. Никакой красоты. А красота - в единообразии, четкости… Будем учиться!
Это "будем учиться" прозвучало не как обещание, а как предупреждение: себя не жалеть, на время не оглядываться, пока не выучимся.
Юре казалось, что надо бы небольшой перерыв сделать, собраться с силами, он подумал, что сержант зря так проявляет свою командирскую волю. Однако никто теперь не смог бы что-либо изменить - это Юра ощутил с тоскливым сознанием собственного бессилия.
Сержант Ромкин раз за разом возвращал ребят к краю площадки. Он заметил: солдаты явно устали. Он верил: его воля сильнее их усталости. И требовал: идти легко и внушительно! идти экономно и мощно!
И они пошли легко и внушительно, экономно и мощно.
Пошел и Юра, откровенно пораженный тем, что проделал Ромкин.
- На сегодня хватит. Перерыв!
"На сегодня хватит". Значит, еще не все! Да бог с ним. Главное - перерыв! Ребята повалились на траву возле плаца. Они обессилели настолько, что заядлые курильщики не закурили, а говоруны не заговорили.
Сержант остался на ногах, как напоказ:
- Не поверите, но когда пойдете всерьез, то усталость отступит, сапоги полегчают вдвое. Обмундирование мягче шелка покажется. Тогда услышите: идет отделение, и все вокруг звучит в одном ритме с его шагом. И все, кто поблизости, свой шаг приноравливают к шагу отделения…
- Да вы поэт, товарищ сержант! - восхитился Прохор.
- Я - командир отделения, а что в нашем деле есть поэзия, то это факт, - ответил сержант без улыбки.
От плаца до казармы - рукой подать. Но отсюда ее видно плохо - деревья мешают. Наступил час, когда приносят письма. Никто из новичков еще не получал весточек из дому - родные не успели ответить, вернее, ответные письма не успели прибыть в часть. Но со дня на день должны прибыть, и молодые солдаты следят за почтой с нетерпеливой надеждой, при каждой возможности подходят к столу дневального: вдруг недосмотрел, а письмо уже лежит, ждет. Так вот, наступил час, когда приносят письма, и все сто солдат, отдыхая на траве, ищут прогалинку между стволами, высматривают - не появился ли письмоносец? Он не заставил ждать, скорым шагом, который присущ всем, кто спешит доставить весть, направился к казарме, скрылся в ней.
Ребята дружно обратили взоры к Ромкину.
- Идите вы, рядовой Бембин, - распорядился сержант.
К казарме Прохор мчался, а обратно развалочкой шел - ему письма не было.
- Чего плетешься? - крикнул Костя.
- Зачем нехорошо поступаешь? - обиделся Сусян.
- Поторапливайтесь! - сержант даже рукой взмахнул.
Прохор затрусил, пряча руку за спиной. Приблизившись, остановился, наигранно тяжело перевел дух.
- Устраивать коллективный танец? - поинтересовался Костя.
- А как же, - ответил Бембин.
Пляс был бурным и коротким. Прохор царским жестом вручил письма - всего три на отделение, одно - Юре Козырькову.
Юра отошел под дерево, сел, разорвал конверт по краю, достал письмо, узнал крупный разборчивый почерк отца и круглые буковки, выведенные материнской рукой в самом конце письма. Мама целовала тысячу раз, просила беречь себя, уговаривала почаще писать - хоть открыточку в два-три слова, но почаще.
"Здравствуй, дорогой сын! - писал отец. - Спасибо, что телеграфировал: сообщил адрес, дал знать, что прибыл на место и все в порядке, жив-здоров. Мы тут надеемся, что все это ты подтвердишь письмом. У нас все хорошо. Мы скучаем по тебе, хотя понимаем - служба есть служба. Ты, конечно, уже военный человек, но жизнь твоя лишь начинается, все у тебя впереди. У тебя может оказаться любая профессия, но есть профессия, обязательная для всех, дело, которым обязаны владеть и музыканты, и учителя, и строители, и все другие. Это военная профессия. Каждый из нас обязан быть воином, настоящим, на нынешнем уровне.
Помни, мой сын, нельзя служить Родине вполсилы. Ей надо отдать всего себя. Желаю тебе стать грамотным и надежным защитником Родины, от всего отцовского сердца желаю.
Я воевал и не хочу, чтобы и тебе досталась эта тяжелая доля. Но верю, что, если придется, ты смело пойдешь, в бой, будешь сражаться честно, не щадя врага, не боясь отдать за Родину жизнь.
Скоро настанет день присяги. Я хочу, чтобы, произнося торжественную клятву, ты вспомнил свой дом, свою мать и меня, твоего отца, бывшего солдата, чтобы вспомнил своих друзей, школьных учителей, родной город, нашу улицу. Тогда слова присяги наполнятся для тебя конкретным смыслом. Я верю, что ты будешь хорошим солдатом. Жму руку. Твой отец".
Отец писал, как воин воину. Если бы Юра поехал на побывку к родственникам, отец, наверно, написал бы, что обнимает и целует. А тут: "Жму руку. Твой отец".
Он, Юрий, сейчас единственный, кто представляет Козырьковых в армии. Нет, их семья не из военных. У всех штатские профессии, но всем привелось служить в армии, защищать Родину. Отец в Отечественную был офицером-пехотинцем. Взводом, а потом ротой командовал. Дед еще в гражданскую воевал. В Отечественную партизаном был, фашисты схватили его, повесили. Младший брат отца - танкист. Сгорел в своей машине. Старшая сестра отца санинструктором была. Вынесла из-под огня раненого командира. В последний момент, когда за укрытие заползала, сама ранена была. В один госпиталь попали. У командира обе ноги ампутировали - гангрена началась. Папина сестра ухаживала за ним, влюбилась. После госпиталя поженились, теперь у них двое детей. Мама в школе еще училась, в старших классах, в госпиталь ходила, стихи читала бойцам, письма за них писала. Вот и получается - штатские все близкие, и все с армией слиты…
Время - вещь необычайно короткая. Так хотелось еще раз прочитать письмо, но перерыв закончился, и сержант приказал строиться.
Юра вложил письмо в конверт.
- Дома все ладно? - спросил сержант.
- Все хорошо, товарищ сержант.
Перед обедом, в казарме, Юра опять достал письмо отца. Успокоенный, внутренне окрепший, он пошел к выходу - была команда на построение. У двери услыхал, как сержант Ромкин распекает кого-то за пыльные сапоги. Глянул на свои - и у него сапоги заметно посерели. Повернулся, побежал в бытовую комнату, схватил щетку, надраил сапоги до блеска. Из казармы вылетел пулей. И все-таки опоздал - рота уже построилась.
Капитан Малиновский взглянул на Юру, как на диковинку.
Юра вытянулся, выкрикнул "раааз…" и смятенно замолк.
- Конечно, я разрешу стать в строй, - сказал капитан. - Но разве вы не знаете, что в строй опаздывать нельзя?
Юра опустил взгляд на сапоги. Капитан тоже посмотрел на них и, видно, ничего значительного не усмотрев, продолжал:
- Разве вам не говорили, что строй - святое место, что строй надо уважать? Вся рота могла быть в строю, но вся рота не в строю потому, что нет в строю вас, понимаете?..
Хоть капитан и задавал вопрос за вопросом, он не спрашивал, а внушал: тому-то вас учили, то-то вы сами должны были сообразить, а то-то вы не изволили усвоить. Именно язвительное "изволили" угадывалось в скрипучем голосе капитана.
Губы у Юры подрагивали, и он до боли закусил верхнюю - в кончике носа отдалось.
"Не психовать, не психовать, - мысленно уговаривал себя Юра и мысленно же говорил капитану: - Ну и накажите!"
Капитан не наказал.
Юра занял свое место в строю и услышал шепот Прохора. Тот будто самому себе с возмущением говорил:
- Безобразие. Рота торопится, и из-за нее влетает хорошему человеку…
Юра не обиделся. Пожалел, что нельзя обернуться и ткнуть кулаком в поджарый живот этого пересмешника.
9
Пришлось-таки Максиму и в зверинце побывать, и на мотогонках по круговой стене, что возле базара, и даже в кукольном театре. Не сказал бы, что не интересно было. Наоборот, интересно, особенно в зверинце. Особенно там, где звери вроде бы на свободе: в вольере для зебр и оленей, на искусственном пруду, где водоплавающие птицы. Беззаботно играли, попрошайничали, гримасничали в клетках обезьяны, будто не в плену. Что значит - не люди. И не львы, не тигры. Как могли люди от них, несвободолюбивых, произойти?..
А тетя Катя неутомимо придумывала и предлагала новые "мероприятия". Чаще всего такие, какие располагали к покою.
- Он же мальчик, - терпеливо объяснял ей дядя Лева. - Не все ему лежать-отдыхать, не все гулять с тобою. Надо ему и самому побыть, своими делами заняться…
Тетя Катя иронично прищурилась, откинула голову:
- В футбол сыграть?
- И в футбол, - подтвердил дядя Лева.
- Так все футболисты из нашего дома в пионерских лагерях культурно отдыхают, оздоровляются. Или у бабушек гостят, - победно заявила тетя и выдвинула свое: - Давайте на детский курорт поедем. Там золотой пляж…
- Сегодня не выйдет: в часть иду. Могу племянника с собой взять.
- Ага! - обрадовался Максим.
- Никаких "ага", - перебила тетя. - Сказала: сегодня - море!
- Так тебе же нельзя на солнце! - встревожился дядя.
- Ничего, рискну, - решительно заявила тетя и вышла на балкон.
Слышно было, как она позвала Ирину и спросила, не собирается ли та на море? Ирина собиралась. С минуты на минуту ждала подругу, чтобы с ней отправиться на пляж.
- Взяли бы Максима, а? - Тетя боялась отказа и задабривала молодую соседку. - Тебя он станет слушаться…
Ирина долго не отвечала, видно, колебалась.
- Ладно, берем ваше чадо ненаглядное.
Максим поднялся с дивана и пошел за плавками. В конце концов, море есть море. Даже если идешь на него под конвоем.
…Автобусом доехали до улицы Ленина. По теневой стороне пошли к парку. Пересекли его и оказались у причала - отсюда катера ходили на дальний городской пляж.
И в автобусе, и на улице - всюду Ира и ее подруга Лена опекали Максима, будто он малыш-несмышленыш: глаз с него не спускали, норовили за ручку вести. Максим снисходительно уступал им, когда они просили не отдаляться от них, но за руку вести не позволил.
- Что я - дошкольник?
- Разве ты совсем взрослый? - удивилась Ира. - Тогда давай под руку.
- И под руку не хочу, - смутился Максим.
- Не приглянулась я тебе? Может, Елена приглянется?
Максим сердито отвел глаза.
- Ладно, - смилостивилась Ирина. - Шагай самостоятельно, только не потеряйся…
Ирина отвернулась, словно решила больше не замечать Максима. А Лена, хоть и не хватала за руки и ни слова не говорила, все же не выпускала Максима из поля зрения. Да это ничего - пусть присматривает. Лена молчит, идет неторопливо, держится очень прямо - высокая, она из-за этого кажется еще выше. Волосы у нее светлые, а глаза серые, даже темно-серые, может быть, потому, что очень густы длинные ресницы.
Ирина тоже красивая. Шею выгибает, как цирковая лошадка. И волосы ее, "конский хвост" на затылке, колышутся тяжело и красиво. Вот только чересчур насмешливая.
Подошел катер. Купили билеты, по узкому и короткому трапу поднялись на борт. И хоть небольшое суденышко, а все ж морское, все ж плавает, и оборудование на нем, как на настоящем судне. Только поменьше.
Девушки под тент спрятались. Максим на носу, возле самого борта устроился. Правда, на виду у девушек - так они потребовали.
Катер на быстром ходу мягко покачивался. Навстречу бежали пологие зеленые и гладкие волны. Далеко впереди они были голубыми, но по мере приближения отчего-то зеленели. А под носом катера вскипали белые усы. И почти все на катере белое. Словно это белая морская птица. И слышно, как постукивает ее сильное сердце. И в ушах отдается гудение легкого ветра: будто слушаешь морскую звучащую раковину.
Максим выпрямился, положил руку на металлический прут, что шел по тонкому бортику. Не держался, а именно положил. Как бывалый моряк, как капитан, что стоит одиноко и думает о своем, пока вахту несут помощники.
Берег был справа. Берег - это узкая прибойная полоса. Потом что-то коричневое, тоже узкое, не поймешь отсюда - что именно. Подальше - сизые камни. А еще дальше - перемежается рыжее с зеленым: то трава, то высохшая на солнце глина - на огромнейшем, залитом солнцем пустыре. Над пустырем низко стлался ветер, теплый, нагревшийся на камнях и глине, как на печи. Он медленно тек, и в его струях причудливо текли очертания горных отрогов.
Сам того не заметив, Максим забыл, что он морской капитан, что его ждут на таинственных островах. Он всматривался в берег, и воображение уносило его в иные времена.
От берега пустырь не резко, но заметно глазу поднимается. Сначала ровно поднимается, а потом, метрах в трехстах, выгибается, вздувается цепью пологих холмов. На самом массивном и высоком стоит памятник - белый, плоский, как лезвие меча, расширяющегося к концу. Максим слыхал, что этот памятник воздвигнут точно на том рубеже, которого во время войны достигли десантники. Они высадились на берегу, под огнем, бросились на сизые камни, на глинистый берег. Вполне возможно, что рыжие проплешины между зелеными лоскутами травы остались с тех дней, когда здесь рвались снаряды и мины, выворачивали землю бомбы. Фашисты изо всех сил старались остановить морскую пехоту, уничтожить, разнести в клочья. Но десантники спрыгивали с катеров в холодную зимнюю воду и бежали к берегу, занимали в строю места тех, кто погиб…
Убитые похоронены здесь, на клочке земли, на котором происходили большие бои и совершались большие подвиги.
За первым рядом холмов тянется второй. Там, выделяясь на синеватом размытом горячим ветром горном фоне, хорошо видны братская могила и памятник павшим - тесная группа десантников на гранитном постаменте. Так они шли в атаку: плечо в плечо, бесстрашно, стремительно, неудержимо… И среди них шел самый молодой морской пехотинец - Максим Синев. С автоматом, в каске, в черном бушлате, в черных брюках-клеш, заправленных в грубые солдатские сапоги. Шел, готовый вынести любые лишения, готовый умереть и не способный отступить.
Берег вдается в море. Катер огибает его, с трех сторон показывая знаменитый пустырь и памятники на нем. И с трех сторон видится Максиму смертельный бой, грозное движение десантников и смелые действия того морского пехотинца пионера Максима Синева-Катер повернул к железным мосткам, на которых толпились пестро одетые курортники-"дикари". Пассажиры подняли гвалт, и Максим не расслышал слов Иры, но по взмаху поднятой руки понял: иди сюда, будем высаживаться. Вяло протискивался он к трапу, не понимая, как можно суетиться, когда ты в таком месте и когда в ушах стоит грохот боя, а перед глазами - мужественные фигуры десантников.
- Укачало тебя? - заботливо спросила Ира, невольно щекоча губами ухо.
Максим мотнул головой: дескать, ничуть.
На мостках - толкотня. Раскаленные тела отдыхающих липнут со всех сторон - сразу не продерешься.
Сойдя с мостков, люди бросаются вправо и влево, чуть не наступая на любителей позагорать.
Возле пивных ларьков, возле ящиков с мороженым и лотков с пирожками - очереди. В глазах рябит от разноцветных купальников и плавок, шапочек, панамок и сомбреро, очков и зонтиков.
В душном зное смешались сухие запахи камней и дерева и влажный запах моря.
И яркое праздничное настроение вдруг охватило Максима. Только что бились тут десантники, только что они победили и теперь идут дальше, у самых холмов идут спокойные и усталые, хорошо поработавшие люди. Идут и говорят: мы победили, мы смели врага с этой земли, купайтесь, грейтесь на солнце - никто вас не тронет, никто не посмеет тронуть. Мы бодрствуем, мы в строю…
Солнце светило в лицо, солнце смотрело в глаза, обдавало многоцветным жаром, сильное, веселое, летнее солнце.
Пот высыпал на Максимкином носу. Голову пекло, и Максим не противился, когда Ира надела на него новенькую матерчатую кепочку - белую, в голубую полоску.
- Рубашку пока не снимай - сгоришь на солнце, - сказала Ира, быстро и ловко обходя лежащих.
Метров сто прошли, пока отыскали подходящее местечко около воды - не очень людное, на чистых мелких камешках. Девушки растянулись на ярких мохнатых полотенцах. Максим пошел к воде.
- Не спеши купаться! - предупредила Ира. - Остынь!
Максим кивнул и осторожно поставил ногу на толстый слой водорослей, лежавших между морем и берегом, - на ту самую коричневую полосу, что была видна с катера. Сколько же надо было прибойным волнам набросать водорослей, чтобы образовалась эта длинная и пухлая подушка! Поверху она слежалась, а внизу была влажной и рыхлой. Чтобы попасть в море, надо пройти по этой пружинистой подушке. Она кажется ненадежной - боязно: вдруг провалишься в сырую скользкую массу, в которой наверняка водятся всякие мелкие морские твари, студенистые и холодные.
Вода смывала темно-зеленые лохмотья по краю, прибивала к ним щепки, окурки, огрызки яблок. В воде, близко к поверхности, лежали плоские пыльные камни, а между камнями метались крошечные рыбешки.
Максим ступил на камни, на которых когда-то, военной зимой, оскальзались подошвы крепких сапог морских пехотинцев. Он вглядывался в воду - никаких следов боя, ни гильзы, ни куска железа. А ведь много оружия было тут утеряно! Все собрано, унесено. Может, в глубине что-то и осталось, но то, что осталось, уже не угрожает людям…