С Кольцовской мы сворачивали на Плехановскую… Нет, у нас была вторая смена, и сначала мы непременно заходили на углу в книжный - перед первой сменой не зайдешь, он открывался позже, - и зорко высматривали, не мелькнет ли из-под прилавка какая-нибудь книга из заветной детгизовской серии фантастики и приключений.
Затем уж только сворачивали на Плехановскую, а там три минуты - и в школе. Можно и на трамвайной подножке прокатиться и на ходу спрыгнуть, не доезжая остановки "Застава". Но мы больше любили пешком ходить и спорить о д'артаньянах и капитанах гаттерасах.
Но не это главное. Извини, отвлекаюсь… Как та бабка в анекдоте: "Приятно, милок, молодость вспомнить!" Так вот… Понимаешь, я с детства собак люблю. Ей-богу, больше чем людей! Жалко их… И вот по пути в школу был чей-то частный дворик, а у крыльца возле конуры всегда лежала тощая, почти совсем черная собака. Вечно голодная. Я каждый раз ей свистел и кидал через ограду куски хлеба или что было, делился завтраком… Бывало, еще издали засвищу по-особому, она меня уже узнавала по свисту, и уже стоит наготове, натянув цепь, и машет хвостом. Скажу наперед, что в том году она ощенилась, и как-то я встретил ее с тремя-четырьмя щенками! Такие же черные, похожие. Потом их постепенно раздали или продали, и она осталась с одним, самым крупным и еще более черным, чем сама, щенком… Затем он подрос, и она внезапно исчезла. Убежала? Оттуда трудно удрать, да и зачем - не дикий же зверь. Потерялась? Хозяин, по-моему, никогда и никуда ее с собою не брал. Завел в лес и бросил? Так она ж не старая еще. Может, заболела и?.. А может, он ее на живодерню отправил?.. Скорее всего - сам прикончил. Но я гнал эту мысль. Я упрямо считал, уверяя себя: либо она вдруг удрала, либо все-таки потерялась либо хозяин кому-то отдал, а себе подросшего щенка оставил.
И ее, и оставленного щенка звали одинаково - Жук. Мужское имя. Не помню, какого пола был щенок, но для нее - явно неподходящая кличка. Хотя… Вон у дядьки моей жены тоже была сучка по имени Кузя, а кобелька от нее он назвал Астра. И когда над ним за это посмеивались, только хмыкал. Жлоб он, ее дядька!
Я, верно, жутко суеверный и наверняка стал бы очень религиозным, будь у меня другая судьба. Но, слава Богу, все мы атеисты. Никто и не подозревал, что вскоре мысленно, про себя, каждый раз, когда ожидались крупные неприятности - а в детстве они всегда крупные, - когда чего-нибудь очень страшился, каждый раз про себя я стал вдруг, ни с того ни с сего, молить тех собачек, чтоб отвели беду. Почему?.. Не знаю. Какое-то наитие. Да, по правде говоря, больше и некого было попросить заступиться - вот до чего дошел!.. Сначала просил только первого Жука, затем - и второго, и вообще всех тех щенков вместе, где б они ни были. Причем не обязательно было мне их видеть. Даже если иду где угодно, хоть с кем, посвищу своим особым свистом, будто просто так - несколько секунд вызываю, чтоб до них якобы долетело, а потом про себя умоляю:
"Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата малые, даже если вы сейчас где-нибудь и уже выросли, а если вы, хорошие мои, вдруг померли, но от вас остались дети, - все равно, все вы, и они пусть, сделайте так, чтоб сегодня (точное число, год, предполагаемое время) ничего-ничего со мной (имя и фамилия) не случилось (подробности о том, что ожидается и может случиться), чтоб все обошлось, чтоб все хорошо было!.. Спасибо большое-большое, огромное. Век вас не забуду!" И вроде подписи: "Я". А потом отбой - тот же свист.
Да, так и было: вначале я мысленно взывал только к Жуку, когда он - она! - был один, затем и к его сыну, черному Жуку, и к пропавшим жучатам - его братьям и сестрам. Я искренне верил, да и сейчас, пожалуй, верю, что они, жучата, или их потомки, на этом или на том свете, меня слышат и помнят меня. И в десятом классе я так же перед выпускными экзаменами свистел им - пусть помогут! - и даже в институте…
Ну а тогда иной день приходилось их умолять по нескольку раз. И помогали ведь. Очень часто!.. А когда не получалось, я считал, что им попросту не удалось мне помочь - у них свои трудности. Либо - все-таки хоть в чем-то выручили, частично. Вполне могло быть и хуже.
Но до чего ж они голодные были. Сейчас таких я не вижу. Давясь, черный хлеб глотали! А уже как два года карточную систему отменили - просто хозяин у них был тот еще. Мордатый, в синих блатных наколках на толстых коротких руках. Ограда у него колючей проволокой поверху опоясана на специальных кронштейнах, с загибом внутрь, как в лагере. Видать, привык за проволокой жить.
Когда по пути в школу я видел хозяина во дворе, то ничего Жуку не кидал. Еще запретит брать или того хуже - отлупит собаку. Я и не свистел, и старался не смотреть сквозь щели ограды, но собака все равно узнавала меня по шагам, я слышал, как она призывно скулит и гремит цепью в мою сторону.
А в школе - век бы ее не видеть!.. Вернее не школу, а наш класс. Сама-то школа ничего, этакий кирпичный двухэтажный барак буквой "Г", коротким концом на улицу, длинным - во двор. До сих пор стоит, только теперь разрослась, оштукатурилась, и спортзал выстроили… В классе у нас всем - кроме учебы, понятно, - вершил второгодник Соколов. По тогдашним меркам, детина с пудовыми кулаками. Принято ругать пресловутого Ломброзо, определявшего по облику преступных типов, а этот Соколов уже с виду был уголовник: широкая морда, острый подбородок, глаза-щелки, низкий лоб, редкие острые зубы, короткая шея. За одну внешность можно свободно сажать.
Располагался он в классе позади всех, на "Камчатке", вольготно, один за партой у окна - чуть сбоку от огромного, почти во всю заднюю стену, портрета генералиссимуса. Портрет был чуток наклонен вперед для вящего впечатления, и за ним Соколов обычно прятал свой портфель - точнее, кожаную полевую сумку на ремне. Такие сумки тогда были в моде: и шик, и носить удобно, и драться - намотал ремень на руку, и давай!.. А прятал ее Соколов, чтоб учитель при любом шухере не мог отобрать и послать за отцом, таким же бугаем, как и хозяин Жука. Иногда Соколов еще и незаметно свешивал свою сумку на суровой нитке за окно. Чуть что: "Соколов, давай портфель и марш за отцом!" - чиркнет пиской-бритвочкой, сумка во двор летит.
Житья от него никому не было. Шпонками с резинки на пальцах во время урока к-а-к врежет!.. Или в газетный кулек наплюет, словно верблюд, а затем прицельно ахнет по нему кулаком - сидим, втянув головы. Только успевай вытираться.
Зато хоть на переменах поспокойней, уходил курить втихаря либо в "бебе" играть - давали ж пацанам мелкую деньгу на завтраки. Я-то вообще богач был, мне мать рубль отстегивала, по-нынешнему - десять копеек. Пожалуй, никому столько не перепадало. Я те деньги копил и покупал на них книги. До сих пор не забуду, как отец однажды позвал мать и, подняв мой матрас, торжественно показал ей пачку заначенных рублей. Еле я доказал, что не ворую, но денежки-то все равно конфисковали, раз я их не по назначению тратил. Рублей тридцать скопил коту под хвост!
Соколов меня не так уж часто лупил. Других слабаков хватало - тот же Витек всегда под рукой. Выйдем из школы, стоит Соколов с прихлебателями:
- Эй, Кривой! Почисть мне ботинки!
Кривой послушно встанет на четвереньки и давай их рукавом драить, а Соколов с дружками от хохота заходятся. Я молчу. А что делать? Об одном думаешь: как бы и тебя не заставил. Но он был по-своему психолог, вид у меня, что ли, был не такой, чтоб перед ним настолько пресмыкаться. В принципе-то мог заставить… Возможно, отца моего побаивался - знал, что тот офицер. Соколов вообще опасался людей в форме, это у него, видать, врожденное.
Я все думаю: почему тогда такое творилось? Наверно, вся жизнь такая была - сверху донизу. На всех уровнях. Да только у взрослых не столь наглядно. И потом, война ведь недавно прошла, ничем никого не удивишь.
После уроков мы с Кривым старались удрать из школы тайком, задами, через забор. Как только кончались занятия, не все пацаны спешили по домам - во дворе обязательно собирались компашки, почти каждый класс ждал кого-то, чтобы метелить. Лупили всем скопом: и забавляясь, и счеты сводя, и расправляясь "по делу" - за донос.
Меня самого в первый же день по приказу Соколова так отделали, что я чуть вновь не слег. Училка потребовала портфель у Соколова, а он загоревал, да так искренне: нигде нет, ой, увели, кто-то спер, ищите.
- Все ищите! - кричал он. - А то мне дома влетит! Отцовская сумка!
Весь класс ползал по полу, делая вид, что ищут. И я, новичок, тоже искал, но всерьез. А потом нашел-таки. За портретом Сталина.
- Вон она! Вон! - подскакивал я, показывая где.
- Да нет там ничего… - шипели ребята, оглядываясь на училку. - Он ошибся!
А я, болван, рад стараться услужить Соколову:
- Нет, правда. Лежит твой сумарик, лежит - притырил кто-то.
Забрала она сумку, а после уроков - жаль, все портфели не забрала, - меня так сумариками отметелили, еле жив остался.
Уж как я на следующий день лебезил перед Соколовым, фантик серебряный купил у него за семьдесят копеек, горячо заверял:
- Я же не знал. Больше никогда!.. Век воли не видать! Случайно!
- За случаянно бьют отчаянно. - Он отпустил мне по макушке гулкий щелбан и милостиво простил.
Я ликовал, готовый руки ему целовать. Еще бы, ведь предал его!
Я думал, страшней Соколова никого и быть не может. Но ошибся. Часто я ошибался…
Под конец учебного года появился у нас белобрысый новенький с безобидной фамилией Степанчиков.
Как только училка назвала новенького, Соколов прыснул со смеху:
- Юрий Степанчиков… Бунчиков… Бубенчиков…
Тот, Юрий Степанчиков, молча встал, подошел к нему и врезал по морде. Даром что худенький, а отчаюга. Все замерли. А они сцепились, как звери, по полу катаются. И тут Юрий схватил чью-то ручку и воткнул ее пером "рондо" Соколову в грудь.
Что потом было!..
Соколов угодил в больницу - чуть ли не заражение крови, кажется. От чернил. Пером же его ткнули. Я потом случайно услышал, как Соколов хвастался перед незнакомой шпаной, что его пером чикнули. В общем, выжил он, конечно.
Обращали внимание, поголовно у всех двоечников, кроме явных дебилов, железное здоровье?..
Любопытно, что в ту пору всякие там круглые отличники особенно не были в чести. Их презирали, даже по-своему жалели. Да и они сами чего-то стеснялись. И во многих книгах, и в фильмах отличник всегда был отрицательным типом. Буквоед, подхалим, трус, подлец и ябеда. На коне были так называемые простые ребята, пусть неуспевающие и задиристые, зато смелые, надежные, верные. В газетах и по радио разные уважаемые люди наперебой гордились своей жизнью: учился, мол, неважно, дисциплина хромала, хулиганил, дрался, преподаватели махнули рукой, а глядите, каких высот достиг!..
"Умный, да?", "Культурный, да?", "Шляпу надел?" - были ругательствами. Да и сейчас… Вон о редкостных людях с двумя вузовскими дипломами говорят: "Значит, в одном ничему не научили!" Откуда это?.. Когда вырос, понял: да ведь тогда почти все начальники были полуграмотными, вот и окружали себя всякими бывшими второгодниками и хулиганьем. Ценили их как простых исполнителей, ведь ни знаний, ничего у них за душой нет. За личную преданность ценили, за беззаветность. Слово-то какое… Значит, без заветов! Вдумайтесь-ка, страшно становится. Они и впрямь бездумно служили, они-то с детства знали, что надо рабски подчиняться сильному. Нет, всякие там, мол, отличники - публика ненадежная. Умные, да?! Думают много?! А эти отличники двигали науку, культуру, оборону, наконец. Те же математики - слышал? - лишь до двадцати трех лет могут что-то путное придумать! Потому теперь и олимпиады всякие, чтобы умников заранее выявлять. Заставила-таки жизнь.
Даже сейчас та отрыжка осталась. Как начнем свое детство вспоминать, друг перед другом заносимся: "Наша школа была самой хулиганской, двоечник на двоечнике! Наш класс был самый отчаянный - прохожие боялись мимо школы ходить!" Чем гордимся-то? Стыдиться надо своей дикости. У нас в конторе есть один полудурок, так он, не зная, чем похвастать, вгорячах выкрикнул: "А я за один день, помню, шесть двоек схватил!" - "Потому с тобой и мучаемся", - буркнул руководитель нашей лаборатории, доктор наук, лауреат и так далее. Наверняка скрытный отличник… Если б Витек Кривой дожил, он, может, и его перещеголял бы. Он в нашей школе был самым круглым из всех круглых отличников. Одни только пятерки с плюсами получал, а ведь не старался особенно, на лету схватывал - я-то знаю.
Ну а что Соколов?.. Замяли дело с тем "ранением". Несколько раз Степанчиков-старший, подполковник при всех планках, приходил в школу. Улеглось… У Соколова такая репутация, что защищать его не стали. Да и сам он на попятную пошел, когда вернулся. Тем ударом пера Степанчиков враз его свалил с пьедестала. Сдрейфил Соколов. Ничего, мол, не было, училке показалось. Ну, подрались, ручка открытая в нагрудном кармане была, вот и напоролся.
- Спросите у класса! - настаивал он.
А нам - что. Не было, значит, не было.
Да-а… Нашлась управа на Соколова. Наша радость с Кривым была прямо-таки беспредельной. Я бы сказал: после победы над Германией мы, пожалуй, ничему так не радовались. Есть все же справедливость на свете, есть. А уж Кривой смотрел на Степанчикова как на героя своих приключенческих книг.
И вот выходим мы как-то с Витьком из школы - стоит наш кумир Юрий Степанчиков, отец дорогой, а вокруг него Соколов увивается - лебезит. Степанчиков на него ноль внимания, фунт презрения. А уж мы лыбимся во всю рожу, солнышко весеннее светит, счастье душу переполняет. Никто нас теперь пальцем не тронет. Новая жизнь настала. Мы уже и в защитники Степанчикова себе записали. В обиду не даст - Человек!..
Поглядел он на наши глупые улыбки, и сам невольно улыбнулся. Ну тут мы вконец расцвели. Захотелось, знаешь ли, если б осмелились, обнять его за плечо, бродить с ним по городу, показать наши заветные места, болтать о любимых книгах…
И вдруг Соколов привычно ухмыляется:
- Эй, Кривой, давно ты мне ботинки не чистил. Глянь!
Мы остановились как вкопанные. А Степанчиков-то молчит…
- Нет, - передумал Соколов, - лучше ему почисть, - и кивнул на Юрия.
- Пусть, - хмыкнул тот. - Смешно.
Глянул на меня Кривой, тускло так у него глаз затухал…
- Ну! - прикрикнул сам Степанчиков.
Кривой быстренько к нему на полусогнутых. Опустился на колени, плюнул из вежливости себе на рукав, чуешь, не на ботинок, и давай его обшлагом полировать.
- А ты чего без дела стоишь? - усмехнулся Степанчиков. - У меня две ноги.
До сих пор себя презираю - вспомню, аж передернет. Затмение со страху… Опустился рядом с Витьком и начал. Полируем вдвоем обувь Степанчикову. Одна лишь разница: я все-таки плевал на ботинок, а Кривой - себе на рукав.
Говорят: липкий страх. А у меня он на плечи наваливается и к земле жмет - противное чувство… В горах бывал? Я однажды в Крыму лег на камни и осторожно голову за край высокой скалы высунул. Лежа смотрел, встать не мог. Казалось, тяжесть та страшная не только давит на плечи, но и сдвигает по чуток туда, вниз. Так и не смог подняться - отполз.
Чистим мы, значит, ботинки Юруне, а у Кривого одноглазые слезы кап-кап на носок башмака.
- Затем мне почистите, - заявил Соколов.
- Перебьешься, - отрезал Степанчиков. Хоть на том спасибо!
"Эх, Жук-Жучок, и ты, черный Жук…"
Понял?.. На смену одному главарю пришел другой, куда страшней прежнего. С виду невзрачный, а зато жестокий, хитрый. Чуть что, готов зубами вцепиться. Глаза белые, волосы белые - вампир!
Он уже несколько школ сменил, в военных семьях это бывает: срывают с места, перекидывают туда-сюда, мотают по всей стране. И вероятно, везде он старался сразу себя показать, сразу на своем поставить, утвердиться. Озлобился, хуже некуда! Над новичками ведь везде поначалу измываются, вот и дошел до жизни такой. А затем и понравилось властвовать… Но это я позже понял. А собственно, какая мне разница в том, что я понимаю, почему кто-то подлец, садист, сволочь… Что мне, легче? Данность есть данность. Пусть потом судьи разбираются, откуда такие берутся. Глядишь, открытие сделают: мол, потому, что в войну мальчишки без отцов росли. Пока те воевали, они вон тоже по-своему сражались, чтоб их не затоптали. Кто-то выдержал, а кто-то сломался. А может, все оттого, что школы были раздельные - мужские и женские?.. С девчонками мы бы так не озверели - не дали бы, а?
И стал Соколов как бы ординарцем при Степанчикове. Это больше всего на нас подействовало. Если уж сам Леха Соколов не стал за главенство бороться…
Слухи разные поползли: мол, за Степанчиковым блатные парни стоят, шайка вроде какая-то. С ним даже старшеклассники не связывались, сторонились.
- А ты б ткнул обоих разок, хотя б вилкой, и тоже порядок! - доказывал я Кривому. Легко другому советовать.
- Да и ты не смог бы, - моргал Витек глазом, - а я и подавно. Мне по ночам снится, как я их догоняю, замахнусь, ткну, да нож все время гнется, - жалостно признавался он. - Ни царапины. Хочу, так хочу, а не могу! Если уж во сне ничего не выходит, то…
Правда. И у меня во сне никакая месть не сбывалась - не дано. Где уж тут наяву! Видно, мы просто были нормальными людьми от природы. Или от книг. Сопливые гуманисты, в общем. Не помню, как в точности сказано у Толстого: если человечество делает, пусть на капельку, шажок вперед, то его двигают не полководцы, не властелины и палачи, а лишь жертвы, мученики… Да нет, не думайте, на свой копеечный счет я это, конечно, не отношу.
Думаешь, только нам одним доставалось? Да почти всему классу, кроме нескольких человек. Почему их не трогали?.. У одного брат в десятом классе, у другого плечи вдвое шире моих, третий с гирями тренируется, четвертый - еще что-то… Остальные все под пятой.
Помню, Степанчиков не так уж часто кого-то бил сам. Предпочитал действовать чужими руками. Стравливал всех. Скажем, сегодня Петька, Колька и Ванька за что-то меня лупят. Завтра Петька и Колька того же Ваньку метелят. Послезавтра все на Петьку навалятся. Старое правило: разделяй и властвуй.
Ну, это сейчас как чепуха вспоминается. Были и куда подлее приемчики… Однажды он заставил нас из лужи пить. Зачем? Поиздеваться, власть свою показать - вот зачем. Вчера, что ль, родился?..
Приказал нам Степанчиков - человек восемь нас было, подопытных, - зачем-то собраться у него во дворе за сараями. Тогда везде во дворах у всех сараюшки были, как в деревне.
Мы с Кривым, не помню почему, на сбор запоздали. Приходим, пацаны стоят, будто белены объевшись. Только Степанчиков да Соколов лыбятся. Весело им.
- Теперь вы давайте! - о чем-то загомонили подопытные, показывая на грязную лужу. - Мы уже пили. Давай-давай. Умные, шляются где-то!
- А ну, хлебните-ка по глотку. Не бойсь, не заболеете! - Степанчиков зачерпнул ржавой каской воду из лужи.
Пацаны окружили нас, подталкивают к нему. Сами - позорники и хотят, чтоб другие - тоже. Делать нечего, я не успел бы даже с мольбой к Жуку обратиться. Они б нас на куски разорвали, если б мы отказались. Ну, не на куски, а в той же луже с головой искупали бы запросто.
А потом все давай над нами ржать и пальцами показывать:
- Да ведь Юрка в лужу на… Что, соленая?
Вот когда я понял впрямую библейское: испить чашу унижений.