- А мы не пили, а мы не пили! - приплясывал один там коротышка.
- Заткнись. Пил, - оборвал его Степанчиков.
Тот всхлипнул и умолк. Я отплевывался и все смотрел не мигая на Степанчикова: больше всего мне хотелось сейчас надеть ту каску ему на голову. И ведь почти решился… "Вот сейчас, вот сейчас, - думаю, даже ноги дрожат. - А там будь что будет!" И то ли Степанчиков прочел что-то в моих глазах, то ли надоело, он поглядел на меня прищуренно, выжидающе, а затем вдруг повернулся к Соколову:
- Теперь ты хлебни.
- Что ты, что ты? - попятился Соколов. - Юруня… друг!
- Пей, - страшно сказал друг Юруня.
Соколов обреченно поднял каску…
Затем Степанчиков со смехом выбил ее пинком из рук.
- Пока, - и зашагал, не оглядываясь, к дому.
- Чего уставились?? - рассвирепел Соколов. - Зрачки вылупили! - двинул кого-то по уху и вразвалочку, руки в карманы, пошел со двора.
И мы пошли прочь. А тот коротышка сбивчиво говорил:
- А вообще-то полезно… Лечебное средство… Даже раны заливают, пощиплет - и все. Подумаешь! - хорохорился он.
Утешение…
Странно как-то. Родители совершенно не знали, какая у нас жизнь. Ну, совершенно. Они то и дело подчеркивали, как все нам легко достается, какие мы благополучные. А вот они, дескать, такого хлебнули! Какого?.. Может, и они от нас скрывали? Да наверняка. И не в голоде, холоде дело. Голод с холодом мы тоже видали. А у взрослых… Вот в наш дом недавно ночью "воронок" приезжал, забрали соседа-учителя. Как я ни допытывался: за что? - отец только делал страшные глаза, а мать отрешенно сказала: "До войны приезжали чаще…" У взрослых были свои игры - в жизнь и смерть.
И не поверишь, решили мы с Кривым убить Степанчикова. Может, как-нибудь сумеем вдвоем… Сначала его, а потом, если нас не заметут, и Соколова. И так приятно было нам, слабакам, помечтать об этом!.. Возвращается Степанчиков поздно вечером, а мы поджидаем его во дворе - он жил на углу улицы Карла Маркса. Там был деревянный, с узорными наличниками, красивый дом-теремок, от воинской части. Двор освещался лишь одной лампочкой. Вывернуть ее, затаиться у парадного и… камнем по голове. А что, никто не узнает!
Или - подкараулить на лестнице, где спуск к реке, там он к какому-то дружку ходит. Протянуть проволоку поперек ступенек, а самим затаиться в густом бурьяне, слева и справа от лестницы. Всех людей пропускать, никто ничего не заметит - ну, лежит себе на ступеньке какая-то проволока, чего такого. А как только Степанчиков сбегать будет, резко ее натянуть - он вмиг кувыркнется и голову себе раскокает. Там к реке до-о-лго вниз лететь!
Дальше слушай…
Помечтали мы, помечтали и бросили. Но не позабыли. Во всяком случае - я. Кривой к тому времени был уже мне не помощник…
Потом-то оказалось, что сплеча и сгоряча ничего не решить. Жизнь мудрее.
Я продолжал ходить и бросать еду теперь уже второй собаке - черному Жуку, и не из корысти, а жалко… Он тоже стал тощим, как его пропавшая мать. Даже если б он мне и ни капли не помогал - а я до сих пор верю, все-таки было это, было! - я все равно бы его подкармливал. Ведь носил же я куски прежней собаке, когда еще и не думал о чем-то просить. И откуда я взял эти заклинания? Нарочно ведь не придумаешь. Словно свыше озарило…
А злосчастия продолжались. Вдобавок ко всему оказалось, мой отец служил под прямым началом Степанчикова-старшего. Даже смешно. Сын в подчинении у сына, отец - у отца.
Ничего плохого про того подполковника сказать не могу. Мужик как мужик. Я уверен, он ничего не знал. Это как мир и антимир. Со взрослыми мы жили в разных измерениях. Но иногда и от нас к ним проникали какие-то отзвуки. Эхо, да?..
Меня как-то здорово избили за красиво живешь, и мать неизвестно откуда пронюхала, что нашими пацанами заправляет Юрий Степанчиков. Думаю, Кривой сболтнул. Она вцепилась-таки в отца и заставила его пойти к подполковнику.
- Да плевать я хотела, что он твой начальник! - кричала она, смазывая мне йодом ссадины. - Я мужчина или ты?
Отец понял, что он. Взял меня за руку и, как я ни упирался, потащил за собой. И все допытывался по пути о подробностях.
- Подробности у меня на морде! Он хуже фашиста! - вырвался я наконец у самого дома Степанчиковых.
Мне даже самому стало интересно, чем это кончится. А вдруг?! Поэтому я не удрал и остался у ворот, а отец вошел во двор и скрылся в парадном.
Я ни о чем и просить моих собачек не стал. Я вдруг правда поверил, что отец за меня постоит. Пошел же! Честно или нечестно сюда ввязывать взрослых, важен результат. Поверит ведь отцу подполковник. Нет, не устоять тогда Юруне против двух офицеров. Теперь ему хана, он даже не сможет ни сегодня, ни завтра, никогда отомстить. Если сейчас и отбрешется, значит, потом, нате вам, с ходу все подтвердится, если он по злобе опять пацанов на меня натравит… Фиг вам, конец всем мытарствам! Захочу, расхрабрился я, и Витька под защиту возьму. Скажу: "У Кривого отец на фронте погиб, а теперь мой его в обиду не даст. Так, мол, и заявил при свидетелях: руки, ноги поотрываю тому, кто этого мальчика-инвалида тронет! Из школы вышибу, в колонию отправлю! Отец у меня такой: сказал - сделал. Съели?"
Как приятно быть великодушным…
Минут пять я послонялся у ворот, а потом присел на завалинку под окном. Из форточки внезапно долетел голос отца:
- …Конечно, чепуха… Да-да, товарищ подполковник… Так точно! Не к лицу нам в мальчишечьи дела встревать. Прошу прощения…
До чего ж я отца возненавидел в ту минуту. Наверно, он стоял ближе к окну, поэтому я только его голос и слышал. Знакомо незнакомый, почтительный, угодливый… Никогда я раньше не слышал, чтобы с кем-то он так разговаривал.
- …Есть, товарищ подполковник!.. Хи-хи-хи… Не было печали, зато теперь семьями познакомимся. Сейчас я его, обормота, кликну. Еще выдам за брехню…
Неужели это мой отец? Брехло, всегда меня так бодренько называл: "сыночек", "наследник", "смена". Что ж, пусть радуется: достойная смена растет.
Убежать?.. Но куда??
А самое подлое впереди. Мы вчетвером, я с отцом и Юрий со своим, пили чай в заставленной немецкой мебелью гостиной. И мне все казалось, что пью не из трофейной фарфоровой чашки, а из той каски.
Юруня пододвигал мне пирожные в вазе, чинно прихлебывал и заливал:
- Я же не знал, батя. Они сами, у нас там такая шантрапа… Если б знал, я бы его защитил. Ведь мы почти что друзья? Верно, Толик? - прищурился он.
И все строго уставились на меня. Особенно мой отец. Но он-то должен был хоть что-то понимать. Видимо, и он в свою очередь считал, что я тоже должен его понять. Ну, набили морду - в детстве с кем не бывает. А ему теперь, извольте, надо ссориться с начальством. Или, может, он дипломатично считал: сам факт нашего Появления здесь уже поспособствует - его любимое словечко - на будущее благо… Мне хотелось хоть как-то оправдать отца, но все равно - ненавидел его и ненавижу.
- Он у нас стеснительный, - деланно засмеялся отец, потому что я продолжал молчать.
- А на вид боевой, - прогудел Степанчиков-старший, кивнув на мою разукрашенную вывеску.
Юруня пнул меня под столом носком ботинка, а на лице безмятежно сияла улыбочка:
- Друзья ведь?
Я вздрогнул и промычал:
- Угу. Друзья…
- Вот видите, - облегченно вздохнул мой иуда-отец.
Я тихонечко, будто дуя на чашку, засвистел своим особым призывным свистом, мысленно вызывая моих Жуков. И взмолился: спасите меня отсюда!..
- За столом не свистят, - сердито заметил отец. - Стыдно за тебя.
Три ха-ха! Ему, видите ли, за меня стыдно… Привел собственного сына к его палачу да еще и отчитывает. Я смотрел на отца сквозь щелки опухших глаз.
Наконец мое послание собачкам начало действовать: жучки недаром хлеб ели. Отец заерзал на стуле и робко сказал:
- Нам пора… - Он встал, мигом надел фуражку и чиркнул ладонью по козырьку: - Разрешите идти, товарищ подполковник?
- Что вы так официально? - попенял ему Степанчиков-старший. - Вы не на службе, а в гостях…
- Извините, привычка.
- Хорошая привычка, - встал подполковник и попрощался с ним за руку.
Я побрел к двери впереди отца.
- Что надо сказать? - цепко остановил он меня.
Я обернулся своим жутким лицом и промямлил разбитыми губами:
- Спасибо за угощение. - А затем потрогал свои синяки.
Вышло двусмысленно. Но, увы, это была единственная месть, которую я мог себе позволить.
Когда мы шли по двору, я обернулся. Юруня в окне показал мне кулак и исчез. Оказалось, и мой отец обернулся - он тоже все видел.
Ничего он мне не сказал. И только у дома бросил:
- Не связывайся.
Не связывайся… В этом был принцип всей его жизни, да и не только его. Не связывайся, не высовывайся, не вылезай, не замечай… Промолчи, уступи, поддайся. И вся мудрость - выжить любой ценой. Философия шкурника. Причем не того, кто снимает шкуру, а того, с кого снимают, - шкуроносца. Авось не всю снимут, не целиком - пронесет.
Матери отец тогда наплел с три короба: все, мол, в порядке. Я молча кивнул. И она успокоилась.
Я потому не стал возмущаться, что решил сам, даже и без Кривого, убить Степанчикова. Так надежней. Я где-то читал, что почти никогда не раскрыть преступление, которое сделал человек в одиночку раз в жизни.
Правильно говорят: зло порождает зло. Я вдруг захотел, ни мало ни много, поджечь Юркин дом. Однако рассудил: зачем другим-то страдать? Степанчиков такой гад, что сможет еще и спастись, а другим - крышка.
Лучше отравить. Чем? Был у нас где-то мышьяк, крыс в сарае травили. Щедро начинить пончик и угостить Юруню. Пусть думает напоследок, что подмазываюсь. А если не сразу отравится? Если откачают?.. Может меня назвать. Нет, надо чтоб все шито-крыто, иначе какая ж это месть!
Недолго зрел план. Один мой коллега любит повторять: "Раньше фиги росли на деревьях, а теперь зреют в карманах". Ничего, а?
Вот что я придумал: заманить Степанчикова, одного, в развалины маслозавода, а там… Но об этом я еще расскажу. Главное, как заманить? Чего это он попрется со мной один?
И опять мой план остался пока в голове, хотя вскоре я мог бы исполнить его в любой день. Как ни странно, после нашего визита к ним домой Степанчиков и впрямь вдруг стал показывать, что мы с ним по корешам. Подзывал, советовался, хоть и свысока, по любому поводу, к себе в сарай водил - там он свой велик ремонтировал, а я ему помогал. И я потихоньку стал забывать, что ли, о мести - отношения ведь наши круто изменились. Я же не злопамятный, а впрочем…
Как-то мы были вдвоем и в шутку начали бороться у него во дворе. Я тисками зажал его шею под мышкой, и, как ни колотил он сослепу меня, как ни лягался, я давил и давил из последнего, понимая, что он не сдюжит скорее. Ведь кислород перекрыт… В конце концов он захрипел и задергался.
Я отпустил. Он шмякнулся наземь, распахнув рот, дергая кадыком и выпучив свои белые глаза. Ей-богу, серые до белого! Жуткие, если вглядеться, - зрачки расплываются, и глаза становятся как оберточная бумага.
Когда Степанчиков очухался, он бешено, свистя горлом, заорал:
- Я из него друга сделал! - будто о постороннем. - Я с ним вожусь, а он… - И потом выложил все, что про меня думает. Мразь, мол, самая распоследняя, ничтожество, его, так сказать, приблизили к себе, а он, тля, возомнил!..
Но заметь, и пальцем не тронул. Понятно, никого своих вокруг не было, не посмел. Шея-то - вот она, еще болит, помнит мой железный захват. Эх, если б он кинулся, я б его так отделал, свои б не узнали! Тот прежний страх у меня враз прошел, и я даже удивлялся: как мог бояться эту козявку?
Так мы и не схватились. А на следующий день мой страх вернулся опять. Достаточно было вновь увидеть Степанчикова - с Соколовым и пацанами. Всю мою случайно приобретенную уверенность начисто смыло. Дух был слишком рабский. Но глоток свободы я все-таки вдохнул, когда вчера Степанчиков задыхался. Об этом как-то помнилось, и сам Юруня помнил - по глазам видно.
Зато Соколов ничего не знал и потому ничего помнить не мог. Степанчиков его науськал, и тот меня мигом избил. Лицо почему-то не трогал - видать, предупредили, слишком заметно будет, - старался в живот бить. А Степанчиков, святой, нас разнял, когда вмешались прохожие. И своему бате, очевидно, о том прокаркал, потому что вечером мой отец доложил матери:
- …Вот видишь, Юра Степанчиков за него теперь заступается!
- А кто тебя к ним послал? - возгордилась она и повернулась ко мне: - Ты с Юрой дружи, у них и семья хорошая, интеллигентная. Чего не ешь?
Как я мог есть, если у меня все печенки отбиты.
- Нелюдимый какой-то, - неприязненно взглянул отец.
- Весь в тебя, - не осталась в долгу мать.
Она, наверно, была права. В кого ж еще? Сейчас-то я бы сказал: гены виноваты. А попробуй их пересиль!
Попозже ко мне заглянул Кривой.
- Я тебе тут принес… - прошептал он, вызвав в коридор, и достал из кармана махонькую баночку. В ней золотился мед. - Ух как полезен! Ты теплой водой его разведи и весь выпей. Только сразу. Сильно болит?
Он потрогал мой живот, я чуть не вскрикнул.
- Пройдет, - уверял Кривой, - с меда-то. Древнейшее средство. Еще фараонов медом лечили - соты в пирамидах нашли! Пчелы на тысячи цветов садятся, а среди них много лечебных. Они все лечебные травы опыляют - поможет!
И помогло. Кривой полагал, от меда.
А я-то знал, кто меня выручил уже в который раз. Достаточно лишь призывно посвистеть - и…
У вас фантиками увлекались?.. Вот и у нас тоже. Дурацкая забава. Больше девчонкам подходит. Поесть конфет приходилось редко, зато фантики собирали. Хранили, меняли, играли, чей фантик чужой покроет. Особенно ценились красочные обертки от дорогих конфет, с золотым и серебряным фоном. А уж от плиток шоколада - цены нет!
Лопухи, вроде нас с Кривым, собирали, а Степанчиков с Соколовым - торговали. Я все удивлялся, откуда у них целые пачки гладких, новеньких, одинаковых фантиков. Секрет раскрылся просто. Воровали с конфетной фабрики.
Тягучий, сладкий, с примесью ванили запах обволакивал Кольцовскую задолго до подхода к самой фабрике. Она была отгорожена от улицы высокой, из выкрошенного кирпича оградой. Там рядом, кажется, еще протезная мастерская была, и нередко изнывала очередь инвалидов. Они заходили и выносили шарнирные суставчатые протезы, похожие на ноги от рыцарских лат…
Чего-то я разболтался - на воспоминания потянуло. Когда вспоминаешь, любой лопух в прошлом пальмой кажется…
Итак, однажды Соколов нам приказ передал от Степанчикова: как стемнеет, полезем на фабрику за фантами. А мы знали, что там сторожа и собаки. Веселенькое дело предстоит!.. Прав был Кривой: лучше уж сразу в тюрьму сесть, чем постепенно садиться.
Вечером мы собрались на Кольцовской под толстенным необъятным тополем, говорят, еще времен Петра Первого. Когда тополь зацветал, он мог запорошить пухом полгорода.
Нас было человек пять, не считая Степанчикова и Соколова. Так сказать, теплая компания. Пятеро подневольных и двое господ.
- А сторожа с ружьями? - вслух трусил Витек Кривой.
- Там увидишь, - хохотнул Соколов.
- Вторым глазом, - улыбнулся Степанчиков.
Все подобострастно захихикали. А я? Наверно, тоже подтявкивал. С волками жить…
- Сволочи… - неожиданно заплакал Кривой, так проняло. - Какие сволочи…
- Мямля, - сплюнул Степанчиков. - Еще и обзывается!
- Гнида, - поддакнул в молчании Соколов. И спросил: - Врезать ему? Темную?
Степанчиков как, полководец величественно махнул рукой. И вся стая бросилась на Кривого… Нет, я нет, я стоял в сторонке. Но не просто так, руки в брюки. Я умолял моих жучат помочь Витьку: "Жук-Жучок, и ты, черный Жук…"
- Хорош! - остановил главарь стаю, и все рыча отвалились от Кривого.
Витек сжался в комок на земле, закрывая голову руками. Он сжимался и сжимался, как бы становясь все меньше, а мы смотрели… Не сразу он недоверчиво выглянул глазом из-под рук, по-прежнему не вставая.
- Живой? - рассмеялся Степанчиков. - Правильно, головку береги, а то пятерок больше не получишь.
- Отличник, - презрительно протянул Соколов. - Тля. Вставай, первым полезешь.
- Толку от него, - возразил кто-то, - пусть лучше на шухере постоит.
- Да он только пол-улицы видит, - вновь прошелся по Кривому Соколов.
Витек как-то постепенно, словно по частям, встал…
- А там от него какой толк? - кивнул на ограду фабрики тот же кто-то.
- Цыц. - И Степанчиков гордо заявил: - Первым полезу я.
Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.
Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:
- Ну как ты?
- Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.
Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.
Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки - по двенадцать каждому.
Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. "Зверобоя" читал?.. А "Следопыта"?.. Значит, секешь.
Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов - когда и он успел? - уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.
В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой - совсем мал, а развернешь, разгладишь - куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…
- Это что, - пробурчал кто-то. - Шоколаду бы тиснуть, а?
Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. "Айда", - прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.
Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:
- Ну-ка, ну-ка…
В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.
- Небось сторожу выдали, - догадался Соколов, - а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полета загоним!
Все притихли. Одно дело фанты, другое - вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:
- Сторожу еще выдадут.