Бородачев резко повернулся к нему, кажется, вот-вот ответит грубостью, но неожиданно плечи его опускаются, вздрагивают руки, обнимающие Витю.
- Сбежал, - еле слышен его ответ.
Тут и Курбатов не выдерживает и невольно улыбается. Щукин же кивает, дескать: "Так я и знал. Чего еще можно было ожидать от Бородачева?" Настороженно молчат матросы. Много раненых в эти дни вернулось на катера. Шли с официальными документами и без них. Но разве прогонишь матроса, если он сам пришел на свой катер? Разве можно сказать: "Иди обратно в госпиталь", если видишь его глаза? Да и бесполезно это: никуда не уйдет матрос.
И, махнув рукой, Курбатов пошел к катерам.
Радостно зашумели матросы, а Захар легонько шлепнул Витю пальцем по бескозырке и сказал:
- Что я тебе говорил? Начальство, оно понимает матросскую душу!.. Как пулемет? Пятнышко ржавчины найду - шкуру спущу. Так и знай!
Ночью пошли в город. В рубке, у штурвала, стоит Николай Петрович Щукин. Его усы снова воинственно подкручены. Серая шинель распахнута, и белеет тельняшка. Витя тоже идет в поход, но уже вторым номером пулеметного расчета.
Льдины плывут гуще, чем вчера. Нос катера то и дело врезается в их месиво, раздвигает, колет, подминает под себя. Катер продвигается вперед медленно. Порой даже отступает, чтобы разбежаться и всей тяжестью своей снова обрушиться на сопротивляющуюся льдину. Фашисты стараются сорвать переправу, помешать катерам пройти в город и не жалеют снарядов и мин. Артиллерия левого берега отвечает им, защищает катера, и они идут как бы под аркой моста, по которому непрерывно и в различных направлениях летят снаряды.
Некоторые снаряды и мины падают в реку. Ударяясь о лед, они рвутся, и Волга вся в мигающих огоньках. Одна мина взорвалась так близко, что с Курбатова даже фуражку сорвало. Теперь стоит он на палубе катера и ничем не отличается от простого матроса.
Особенно назойливо ведет себя одна минометная батарея. Установленная за курганом, она держит под обстрелом подходы к участку берега, занятому нашими войсками. По ней стреляют с левого берега, но снаряды либо проносятся над гребнем, либо рвутся на склонах кургана. И вдруг словно ракеты полетели туда. Заклубился огонь, окутался дымом курган, и смолкла та батарея.
- Доигралась, обласкала ее "катюша", - говорит кто-то.
Катер у берега развернулся и, как обычно, принимает раненых, чтобы переправить их через Волгу. Раненых несут на носилках, плащ-палатках и просто на шинелях. Некоторых ведут товарищи, а кое-кто ковыляет сам, опираясь на винтовку, как на костыль.
У трапа остановились трое. Белая повязка вместо шапки закрывает голову одного. Другой прижимает к груди забинтованную руку. И оба они поддерживают третьего, который даже и с их помощью еле держится на ногах.
- Куда его ранило? - спросил Агапов.
- Кто его знает, - пожал плечами раненный в голову. - Идем из санбата, а он на дороге мается. Привели сюда.
Раненого уложили на палубе. Он спрятал лицо в поднятом воротнике шинели и тихо стонет.
- Бувайте здоровы! - сказал солдат, раненный в голову, и сделал шаг прочь от катера.
- Ты куда? - окликнул его Агапов. - Что я, каждого из вас дожидаться буду? Живо на катер!
- А ты на меня не кричи, это я тоже умею, - огрызнулся раненый. - Ты глянь на Волгу. Когда теперь солдат попадет в город?
Лед забивает реку. Льдины шуршат у катера, словно предупреждают, что нужно торопиться. Да, не скоро теперь придет помощь защитникам города… Но Агапов знает и другое: отказывается раненый от эвакуации, храбрится, а пройдет часок-другой - и ослабеет, потеряет силы и будет мучиться до следующей ночи. А тут и без него забот хватает. Вот поэтому и пригрозил Агапов:
- Силой верну!
- А это видел? - ответил раненый, погрозил автоматом и исчез в темноте.
- За этого бояться нечего! - рассмеялся Курбатов. - Давай отходить, мичман.
В серой, предрассветной мгле подошли к припудренному первым снегом левому берегу.
- Да-а-а… Жарковато… А ты говорил: "Зачем приехал?" - сказал Бородачев, забираясь на яр и обращаясь к Вите.
Витя ничего подобного не говорил, но возражать не стал.
Глава семнадцатая
ВСЕГО ОДИН РЕЙС
За многие недели работы на сталинградских переправах для катерников стало уже привычным, вернувшись к левому берегу, быстренько завтракать и сразу ложиться спать. Обязательно ложились поспать хотя бы немного, порой на час или чуть побольше, чтобы попытаться восстановить физические и нравственные силы, растраченные за минувшую ночь. А вот Витя, как правило, спал до обеда. Лег он и сегодня. Даже лицом к стенке повернулся. Будто огонек от коптилки, сделанной из гильзы снаряда малого калибра, мешал ему заснуть. Лежал лицом к земляной стенке, а в голову невольно все лезло и лезло, что раненые солдаты, которых минувшей ночью вывезли из Сталинграда, и матросы с катеров-тральщиков, будто сговорившись, твердили: вот-вот лед окончательно скует Волгу, и тогда уж наверняка ни один катер не пробьется к защитникам города, не подбросит им ни отчаянных десантников, ни снарядов к немногим уцелевшим пушкам, ни патронов к пулеметам, автоматам и винтовкам, ни самого обыкновенного продовольствия, без которого долго не выживешь.
А едва проснулся, услышал:
- Все последние минувшие ночи мы работали вопреки здравому смыслу, работали, опираясь исключительно на необходимость. А идти в Сталинград еще и сегодня…
Это сказал мичман Агапов. Убежденно, с внутренней обидой.
Вроде бы самое время попросить отца или Василия Николаевича расшифровать услышанное, но они дружно вступили в спор с Агаповым, порой перебивая друг друга, говорили, что сейчас советский народ все свои действия подчиняет именно здравому смыслу, подчиняет единственной цели: разгрому фашистских полчищ. А что касается необходимости… Да, она присутствует, она, если вдуматься, сегодня так слилась со здравым смыслом, что и не найдешь грани, разделяющей их.
Витя очень уважал и отца, и Василия Николаевича, и мичмана Агапова. Поэтому ему всегда было как-то неловко, когда они спорили. Пусть и вежливо, пусть и спокойными голосами.
Вот и уходил он, едва начинал разгораться спор. Куда? Чаще всего к Захару Бородачеву, который если не протирал, не смазывал свой пулемет, то уж обязательно сидел в землянке и чинил чьи-то ботинки; Витя был убежден, что для Захара величайшее счастье - оказать помощь товарищу.
Вот и сегодня, когда Витя вошел в землянку, Бородачев маленькими деревянными гвоздиками прибивал новую подошву к ботинку вовсе незнакомого матроса, сидевшего босым возле топившейся печурки. Увидев Витю, Захар пытливо глянул на него, сноровисто, будто играючи, вогнал последние деревянные гвоздики, погладил рукой подошву ботинка, потом небрежно бросил его хозяину и привычно спросил у Вити:
- Чего, кума, зажурылась?
Витя, дождавшись, когда за незнакомым матросом закрылась дверь, понизив голос до шепота, пересказал ему слова мичмана и то, как отец с Василием Николаевичем дружно насели на Агапова. А закончил так:
- Понимаешь, Захар, когда люди спорят, ведь кто-то из них ошибается?
Бородачев ответил, казалось, мгновенно:
- Вовсе не обязательно… Понимаешь, в жизни бывает, что два и даже три хороших человека начинают вдруг одновременно волноваться. Они очень волнуются и не хотят, чтоб подчиненные это заметили. Как считаешь, возможен такой случай или нет?
Витя считает, что очень даже возможен: разве, например, они с Захаром каждый в отдельности и одновременно вместе не волнуются, когда фашистский самолет атакует их катер?
А Бородачев продолжает:
- Вот тогда, прицепившись к какому-нибудь слову, споря друг с другом, они подчиненным, так сказать, и пытаются пустить пыль в глаза. Только зря стараются: матросы и солдаты многое подмечают и понимают исключительно правильно.
А дальше Бородачев объяснил, почему мичман Агапов сказал, что последнее время они работали вопреки здравому смыслу. И оказалось, разгадка лежала невероятно близко!
Действительно, появление редких и робких блинчиков сала многие солдаты и даже матросы вообще не зафиксировали в своей памяти. Зато чуть позднее, когда сало не пошло, а повалило сплошным потоком, его все не только увидели, но и почувствовали; оно и скорость у катеров заметно съело, и, самое страшное, словно нарочно лезло в приемники забортной воды. Той самой, которая идет на охлаждение мотора или моторов. Не догляди самую малость - и ледовое крошево забьет решетку приемника. А случится такое - немедля вырубай мотор. Пока он не перегрелся, пока подшипники не расплавились.
- Между прочим, юнга, остановка катера посреди реки для того, чтобы очистить приемник ото льда, уже сама по себе смертельно опасна: неподвижный катер льдины мгновенно берут в окружение, толкают вовсе не туда, куда ему надо; да и фашистам по неподвижной мишени стрелять легче.
Ну, товарищ юнга, что нам подсказывает здравый смысл, когда река сало несет? То-то и оно, а ты говорил - купаться… Между прочим, Витя, ты, случайно, не заметил еще одной особенности? Не бросилось ли тебе в глаза, чем осенний лед от мартовского или апрельского отличается? Правильно: теперешний лед значительно крепче весеннего, теперешний ой как неохотно колется под ударами форштевней! И, наконец, последний вопросик, товарищ юнга, - входит в азарт Бородачев. - Как вы думаете, товарищ будущий адмирал, вот это самое новое качество осеннего льда о чем-то заставляет начальство думать или нет?
У Вити догадка родилась сама собой:
- Такой лед может запросто прорезать бортовую обшивку катера!
- Насчет "запросто" ты, конечно, подзагнул, не такие уж мы слабенькие, чтобы нас льдинки на куски пластали. Однако и такой факт не будем из внимания вычеркивать… Выходит, мы с тобой, в теплой землянке сидючи, вон сколько вопросов для размышления наковыряли. А ведь капитан-лейтенанту Курбатову, твоему отцу, мичману Агапову и вообще начальству решать надо не только их. Сейчас, когда ко мне шел, на Волгу глянул или она уже осточертела тебе?
На Волгу Витя не просто глянул. Потому и заметил, что вдоль всего ее берега обосновалась ледовая каемка. Еще не очень прочная, но уже есть. Местами явно такая, что выдержит и взрослого человека.
- Короче говоря, еще одна задачка нам с тобой, Витя, сегодня самой природой подброшена. Только нам разве впервой? - ободряюще пробасил Бородачев, обнял Витю за плечи, и они зашагали в затончик, где, прячась от фашистских самолетов, отстаивались днем катера-тральщики.
А едва стемнело, загрузившись так, что ватерлиния сантиметров на пять ушла под воду, катера-тральщики вновь пошли в Сталинград, где по-прежнему грохотали глухие взрывы. Витя и его боевые товарищи - на "сто сорок девятом".
Теперь льдины уже не шуршали вкрадчиво у бортов, теперь от их злых и требовательных ударов ощутимо вздрагивал весь катер.
Были и взрывы вражеских бомб, снарядов и мин. Более опасные, чем вчера; сегодня все это взрывалось не в воде, которая обязательно принимала в себя часть осколков. Но "сто сорок девятый" дошел до правого берега.
Оставалось нырнуть в спасительную тень крутого берегового откоса, и тут нос катера-тральщика врезался в лед. Сначала лед затрещал звонко, обиженно, даже родил трещинки. Но уже через считанные секунды катер окончательно остановился. Нет, "сто сорок девятый" не хотел сдаваться: он отошел назад, разбежался и с силой ударил носом. Лед, поддавшись напору, уступил было катеру около метра, но потом вновь собрался с силами и надежно перекрыл путь к такому близкому берегу. Всего метров сорок, даже тридцать до него оставалось!
Попробовали, насколько позволял боевой приказ, поискать другое место, где было бы можно подойти к берегу. Не нашли. Везде был лед, пробить который катер-тральщик оказался бессилен. Тогда мичман Агапов и предложил всем высказаться по существу единственного вопроса: как экипажу "сто сорок девятого" надлежит поступить в данных конкретных условиях?
Самым младшим был Витя, ему первому, чтобы не давил на него авторитет старших, и было дано слово. Он ответил сразу и категорично:
- Все, что привезли, выгрузить на лед. К утру он окрепнет, вот тогда солдаты все эти ящики и мешки перетаскают на берег!
Очень доволен был Витя своим предложением. Однако Захар вмиг испортил настроение, спросив с ехидцей:
- А ежели к утру оттепель нагрянет?
Вите показалось, что очень долго не было вообще каких-либо предложений. Потом кто-то не совсем уверенно сказал, что можно попытаться и самим доставить груз на берег по льду. А если кто и промокнет, в воду нырнув, то его немедля направить в машинное отделение сушиться и отогреваться, там все время жара, что в самом центре Африки в полдень.
И это предложение отвергли: вдруг кто с головой под лед уйдет? Случится подобное, считай, что ни за понюшку табака погиб человек…
Казалось, положение такое, что хоть обратно на левый берег возвращайся.
А фашисты, хотя и не видят катер-тральщик, из минометов во всю мочь бьют по квадрату, в котором он скрылся и мог быть теперь. Осколки, противно взвизгивая, раздирают воздух буквально рядом с матросами экипажа "сто сорок девятого", впиваются, дырявят надстройку и борта катера.
Когда Витя уже стал подумывать, что приказ о возвращении на левый берег будет отдан вот-вот, мичман Агапов вдруг крикнул:
- Клади катерный трап на лед! Как самую обыкновенную доску, вверх поперечинами клади!
Даже Витя понял, насколько дельная мысль родилась у Агапова: ведь к утопающему в полынье, если лед хрупок, надежнее всего ползти по доске!
Мигом положили катерный трап на лед, и сразу один из матросов (самого тощего выбрали!) осторожно встал, а затем и лег на него. Лед потрещал самую малость, чуток прогнулся, но выдержал.
Однако радоваться еще рано: ведь матросу на том трапе нужно не просто лежать, ему, матросу, необходимо тащить какой-нибудь ящик или мешок. А самый малый вес - ящики с патронами - около двух пудов…
Кажется, снова тупик.
Но не один человек, а весь экипаж катера-тральщика искал выход из создавшегося положения. И вот из носового кубрика уже вытащили деревянные щиты палубного настила, пристроили их на льду так, чтобы они стали своеобразным продолжением катерного трапа.
И опять тот же худощавый матрос, теперь уже с патронным ящиком, лег на трап.
Вроде бы все нормально…
- Пошел! - командует Агапов и почему-то даже машет рукой в сторону берега.
Матрос начинает осторожно ползти. С катера хорошо видно, что патронный ящик невероятно мешает ему, что лед угрожающе прогибается и вот-вот хрупнет.
- Салазки! Сделать салазки!
Почти в полный голос кричит Витя. Его поняли не сразу. Зато потом, чертыхнувшись, Бородачев с помощью мотористов к одному из щитов палубного настила приделал нечто, напоминающее передок саней, и выжидающе посмотрел на Витю, приглашая его опробовать новинку. И тот вместо худощавого матроса лег на трап, пополз по нему без груза. Лед будто и не почувствовал его тяжести. А у Захара уже народилась новая идея. Он привязывает к задней кромке той же палубной елани прочный шнур бросательного конца и азартно говорит:
- Ты, Витя, только доставь эти саночки до пехоты, дай солдатикам в руки вот эту веревочку, - и кладет рядом с Витей еще один бросательный конец. - Разгадал мою задумку? Этими двумя веревочками мы будем тягать наши саночки то туда, то сюда!.. А чтобы наше устройство не забуксовало, кому-то, конечно, придется, лежа на льду, наблюдение вести…
Осторожно, то скользя по льду рядом со сланью, то ложась на нее, Витя заскользил к берегу, где теперь толпилось около двадцати солдат.
Он не знал, сколько времени ему потребовалось на то, чтобы проползти те сорок или тридцать метров, которые отделяли их катер от берега. Но, взмокший от пота до ниточки, обессилевший настолько, что какое-то время не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, он достиг желанной цели!
А потом, когда эта "переправа", рожденная волей и фантазией матросов, заработала ритмично и в полную силу, Вите приказали подняться на палубу катера-тральщика и безжалостно направили в машинное отделение. Витя хотел там только чуть отогреть окоченевшие пальцы. И потому спустился вниз, прижался всем телом к мотору, еще хранившему тепло. А глаза его закрылись помимо воли, и сон обрушился на него вовсе внезапно. Да такой крепкий, что Витя не слышал, как взревел заведенный мотор, как тарахтел все время, пока они шли к левому берегу Волги.
Только один рейс за всю эту длиннющую ночь и сделал "сто сорок девятый".
Глава восемнадцатая
НАРОДНОЕ ТОРЖЕСТВО
Витя, спавший на берегу в землянке, проснулся от оглушительного свиста, сел на нарах и широко открыл глаза. Дверь землянки распахнута, поземка перекатывает через порог, а около обеденного стола стоит матрос и свистит. Свистит, засунув пальцы в рот, зажмурив глаза, свистит, налившись кровью от натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу.
- Эк его разобрало, - ворчит Щукин.
Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит:
- Все на берег!
Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат - и след простыл! Только хлопает дверь землянки.
Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам.
Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят.
Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь - везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке.
В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц.
Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь.
Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей.
- Наконец-то началось! - крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку.
- Ура! - кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев.
Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат.
- Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! - торжествует берег.
С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу.
- Ну как? - спрашивали у него.
- И не говори! Дает! - радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости.
А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу.
- Пора и здесь начинать! Даешь наступление! - все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках.